Помещение духового оркестра размещалось в подвале, прямо под столовой. Я еле разыскал маленькую дверь, обитую паралоном и дырявым кожезаменителем. Когда я вошёл внутрь, то увидел полутёмный подвал, стены которого были выкрашены розовой краской. На стенах висели и на стеллажах лежали музыкальные инструменты. Курсанты с разных курсов сидели, кто в старых, видавших виды, креслах, кто на полусломанных стульях. По-видимому, вся мебель была уже давно списана и принесена сюда кем-то, дабы создать мало-мальскую видимость уюта и комфорта. Почти все курили, и поэтому дым стоял столбом под единственной лампочкой без абажура, освещавшей помещение. На меня обратили внимание.
- Хочу записаться в оркестр! – сказал я. Меня изучали взгляды. Серьёзные и насмешливые.
- На чём играешь? – спросил курсант четвёртого курса, затягиваясь папиросой.
- На гобое и саксофоне... – ответил я.
- Ишь ты! – удивлённо вскинул брови курсант. На его рукавах блестели золотые нашивки старшины роты, - Бери саксофон, играй! – предложил он. Кто-то улыбнулся, кто-то молча и серьёзно продолжал наблюдать за мной. Я ещё раз внимательно обвёл взглядом подвал. В углу стоял контрабас. На стене висели альтушки, теноры и баритоны. Вдоль стены стояли в перевёрнутом положении басы. Ещё один геликон висел на стене. На стеллажах лежали трубы и корнеты. И два инструменты были в чехлах. В одном, по-видимому размещался тромбон, а в другом... Я подошёл к чехлу и открыл его, там лежал саксофон-альт. Саксофон был старый, было похоже, что на нём никто не играл.
- Мунштука нет! – сказал я, и все дружно рассмеялись, как будто спало какое-то напряжение.
- Берём в оркестр! – сказал всё тот же курсант, - А играть будешь на большом барабане! Согласен?
- Согласен! – согласился я.
- Всё ребята, пора! – сказал старшина, обращаясь к остальным, - Жмур ждать не будет! А ты, - это было уже обращено ко мне, - Завтра приходи после занятий сюда! Отныне ты освобождаешься от утренней физзарядки, самоподготовки и нарядов! Приказ об этом начальника строевого отдела завтра же и будет! – Он мне подмигнул, - А меня Витя зовут, я старшина оркестра! А с остальными завтра познакомишься, спешим...
Так я познакомился с Витей. С Пузырём. Его так и звали, Пузырь. Эта кличка, данная ему кем-то, была его точным образом. Среднего роста, чуть полноватый с большим животом, красными раздутыми щеками и слегка выпучеными глазами, он всем видом напоминал пузырь.
Помню, когда я в детстве занимался в оркестре, Юрий Алексеевич, руководитель и дерижёр не уставал повторять нам пацанам: «Если пойдёте служить в Армию, вспомните меня добрым словом! Служить в оркестре – это не то, что в пехоте!» - И я вспомнил его добрым словом, так как бальзамом на душу пролились слова Вити-Пузыря: «Отныне освобождаешься...». Так началась моя жизнь в духовом оркестре...
Каждую неделю мы выходили на плац перед основным зданием училища для участия в строевых занятиях. Мореходка готовилась к параду, который ежегодно проводился в Мурманске в честь очередной годовщины Великого Октября. Оркестр стоял на плацу и играл, а роты маршировали мимо нас, отбивая шаг. Я стучал на большом барабане. Это было приятно просто стоять и бить в барабан, зная, что все, печатающие свои шаги, печатают их под твой барабан. В заключение оркестр сам проходил по плацу, продолжая играть. Тогда я поднимал свой барабан, закинув ремень за спину и тоже печатал шаг. Я любил духовой оркестр...
Моё освобождение от всего, что мешало мне жить в оркестре, в роте восприняли с явной недоброжелательностью и в кубрике тоже. Курсанты завидовали, и зависть свою не скрывали:
- Мы, значит, на зарядку на холод, а ты репетировать в яму? Хорошо же ты устроился! Нам бы так жить!
А мне было, что называется, по барабану. Вышел приказ начальника строевого отдела о моём зачислении в оркестр, где чёрным по белому было написано: «Освобождается... для проведения репетиций». Я и вправду, большую часть времени стал проводить в полуосвещённом подвале, который оркестранты называли «ямой», где пахло пылью и музыкой. Барабан, это был, что называется, рак на безрыбье, и я рассматривал его, как явление временное. Понятно, что никто не станет покупать в оркестр гобой или саксофон, потому что медных и никелированных труб было больше, чем достаточно, и я стал учиться играть на трубе. Это было не трудно. Главное было понять, как в трубу вдувается нота. А клапанов на любой трубе всего три - не то, что на гобое или саксофоне, где их было около двадцати. Каждый день я дул в трубу и стучал на большом барабане. Моё упорство принесло положительные плоды. «Завтра пойдёшь с нами на «жмура»! – сказал Пузырь. Это было здорово! Это было пристижно! Из всего оркестра, состоящего из тридцати человек, на «жмура» ходили только пятеро. Это была элита. Курсанты особо заслуженные, пользующиеся особым и абсолютным доверием у Пузыря. «Завтра все пойдут на «жмура»! – добавил Пузырь, - «Старенькая уборщица умерла, которая проработала в мореходке десять лет, - добавил он, - приказ начальника строевого отдела!» - «Ладно, уборщица так уборщица!» - подумал я и стал привинчивать к барабану тарелку. «Правильно!» - поддержал моё решение Пузырь.
Мне было всё равно, где играть и на чём, лишь бы своей музыкой приносить радость людям, потому что такую же радость музыка приносила мне. Она каким-то непостижимом образом вливалась в мою душу, и тогда сердце начинало стучать в такт большому барабану. Музыка окрыляла и уводила куда-то за облака, в другой мир, в мир красоты и гармонии. Музыка была совершенством, а мы, музыканты, были частью этой музыки, значит, частью этого совершенства. И все люди, которые оказывались во власти музыки, тоже становились её частью, и, наверное, делались лучше и совершеннее. И что из того, что предстояло играть похоронные марши? Человек заслужил, чтобы в последний путь его проводили с музыкой. Это была дань уважения умершему человеку. Разве старенькая уборщица могла мечтать, что её пойдёт провожать до могилы целый оркестр в тридцать человек? Почти военный. Похоронный оркестр в Бюро ритуальных услуг стоит дорого, и играют они только у подъезда дома, а мы готовы играть бесплатно и до самой могилы. Вот так и отыграли...
Чаще всего в подвал приходил сам Пузырь, трубач Назар, его однокурсник, и баритонист Юра, с третьего курса электромеханического факультета. «Постучи!» - говорил мне Пузырь. И я стучал, а они играли музыку. То народную, то кабацкую, а то и похоронную. Им было всё равно, что играть, лишь бы играть. Радость переполняла их сердца. С лиц не сходила улыбка: то грустная, то радостная, а то печальная. Назар ещё играл на контрабасе, а Юра на тромбоне. Было здорово! После одной такой репетиции Пузырь сказал: «Завтра идём на «жмура»! – и обведя всех взглядом, добавил, - И ты тоже! – и указал на меня трубой. Второй трубой пойдёт Кондрат!» - «А бас?» - спросил Юра, - «Бас – Гаврилов или Купцов! – и снова посмотрев на меня, спросил, - Твои земляки? - я кивнул, - Из одного города?» - «Из одного дома! – уточнил я, - И из одного оркестра!»
Вовка Гаврилов и Сашка Купцов учились в восьмом классе, когда я учился в четвёртом. Они первыми пошли записываться в духовой оркестр клуба «Дружба», и вернулись оттуда с большими медными трубами, сверкавшими на солнце, как золотые. Это были тубы или басы. За ними – другие ребята двора, и все возвращались во двор с трубами разного размера, и все трубы горели и сверкали на солнце: альтушки, валторны, теноры, баритоны. А потом из десятка квартир пятиэтажного дома, в котором мы жили, раздавались звуки, похожие на торможение товарного поезда. Жильцы дома терпели: ребята не хулиганят, а учатся играть на инструментах! И я пошёл записываться. Руководитель оркестра посмотрел на меня и сказал: «Ты, мальчик, приходи с мамой!» - Я был ещё маленьким для духового оркестра, а мне так хотелось сверкать на солнце трубой! Я дождался, когда мама пришла с работы и сказал: «Меня не берут в оркестр... пойдём со мной...» - и мама пошла. Когда руководитель оркестра увидел маму, он сказал: «Так это ваш сын, Клавдия Андреевна?» - мама сказала «Да! – и попросила, - Юрий Алексеевич, возьмите, пожалуйста, его в оркестр!» - «Возьму! – сказал Юрий Алексеевич, и положил передо мной маленький футляр, - Вот на этом инструменте ты будешь играть...» - сказал он, - «А что это?» - спросил я, - «Это гобой... - сказал он, - самый нужный, но самый трудный инструмент в оркестре...» - Так я попал в духовой оркестр! «Откуда ты знаешь Юрия Алексеевича?» - спросил я маму, когда мы возвращались домой и я гордо нёс в футляре самый нужный, но самый трудный инструмент в оркестре, - «Я раньше работала здесь! - сказала мама, - Когда ты был ещё совсем маленьким...»
И вот теперь я с большим барабаном зачислен в элиту духового оркестра. Ведь по сути, взять на «жмура» постучать в барабан и похлопать тарелками можно было любого курсанта. Но взяли меня. И это было приятно.
На следующий день за нами пришла машина, - вахтовка, на которой возят рабочих. Но это было неважно. Начальник строевого отдела освободил всех пятерых от занятий. Мы погрузились в машину и поехали. Выгрузились во дворе дома. Подошли к подъезду, около которого собрался народ и стояла крышка гроба. Встали чуть поодаль и расчехлили инструменты. Я поставил барабан на землю, в правую руку взял колотушку, в левую тарелку.
«Начнём играть, как только станут выносить!» - сказал Пузырь. Все кивнули головами. К Пузырю подошёл мужчина: «Вот, - сказал он, - как договаривались!» - и протянул старшине деньги. Пузырь пересчитал деньги, кивнул и молча положил их в карман. «Только я вас попрошу, - извиняющимся тоном заговорил мужчина, снова обращаясь к Пузырю, - Играйте потише, и в барабан тоже бейте потиши, а то я не могу... у меня сердце...» - «Сделаем! – сказал Пузырь, и когда мужчина отошёл, объявил, - Значит, играем на всю! И в барабан посильнее! «Плач матери», пятый номер!» - все снова кивнули головами...
Потом мы снова погрузились в машину и поехали на кладбище. Там играли от момента выноса гроба из автобуса и до момента, пока первый ком земли ни упал на крышку гроба.
«Всё! – сказал Пузырь, - Традиция!» - все стали зчехлять инструменты. Снова подошё тот же мужчина: «Спасибо! – сказал он и поставил на землю две бутылки водки, - Помяните усопшего!» - попросил он. «Помянем!» - согласился Пузырь. «Его звали Николай Иванович!» - сказал мужчина, - «Пусть земля ему будет пухом!» - добавил Пузырь. Хотя какой пух может быть в мурманской земле? Тяжёлая каменистая почва, которую зимой не разрыть, а весной не избавить от воды? Но так говорить было принято, а Пузырь знал всё, что было принято: «Традиция!» Пухом, значит пухом! Подошла женщина с подносом, на котором были разложены бутерброды с колбасой и стопочкой стояли бумажные стаканчики: «Берите! – сказала она, - Это всё вам!» - Назар взял поднос. Когда мужчина и женщина отошли, Пузырь сказал: «Помянем!» - и кивнул Назару. Тот быстренько разлил водку по стаканам, передав поднос Юре. Помянули. Потом ещё. Потом погрузились в машину и поехали в мореходку.
Уже в «яме» Пузырь достал из кармана деньги, разделил на пять равных частей и молча протянул каждому. «Ого! – сказал Назар, пересчитав купюры, - по двадцать пять рублей на брата? Супер классно!» - «Спрашиваешь...» - усмехнулся Пузырь, - «Обычно столько платят только зимой...» - радостно и удивлённо подхватил Юра, - «Фирма веников не вяжет!» - гордо сказал старшина, расстилая на пошарпанном маленьком столике газету. Вовка Гаврилов всё оценил мгновенно: «Чем помочь?» - спросил он Пузыря, - «Колбасу режь!» - позволил старшина. Только сейчас все заметили пакет, который бережно всю обратную дорогу Пузырь не выпускал из рук. «Ого? Водка?» - обрадовался Кондрат, - «Не-а, спирт!» - поправил Пузырь, - Надо же что-то в трубы заливать на таком морозе?» - и он радостно заржал, - «И часто так бывает?» - спросил я, - «Что часто?» - не понял Пузырь, - «Ну, жмуры эти?» - «Нет, осенью редко, - вздыхая, сказал Пузырь и пояснил, - конкуренты всё перехватывают! А зимой часто, почти каждую неделю, особенно, когда морозы сильные...» - «Что, людей много замерзает?» - Пузырь усмехнулся, - «Нет, играть на морозе тяжело, руки застывают, да и клапана на трубах мёрзнут, даже спирт не помогает... так что, когда морозы, у нас конкурентов нет!» - « А стаканов тоже нет?» - спросил я, - «А зачем музыкантам стаканы? - удивился Кондрат, - Музыканты пьют из мундшуков! - он снял с первого попавшегося баса мунштук и показал, - «Вот этот жест знаешь?» - он оттопырил от сжатого кулака указательный палец и мизинец, - Так обычно предлагают выпить, знаешь?» - «Знаю, - сказал я, - в кино видел!» - «А теперь аккуратненько ставим мунштук на мизинец, чтобы спирт не вытекал, и берём его, как рюмочку, большим и указательным пальцем...» - все дружно засмеялись и стали снимать мунштуки с басов. Получились действительно рюмочки. Даже чокаться можно. «Слушайте! – сказал Пузырь, - Кто сбегает в столовую? Может, там чего-нибудь от ужина осталось?» - «Я сбегаю! – сказал Юра, - А что принести?» - «Картошки варёной! – сказал Пузырь, - если она у них есть. Люблю варёную картошку! А если нет, то неси, что есть!» - «Хорошо!» – сказал Юра, умчался и уже через пять минут вернулся с маленькой кастрюлькой, в которой лежала варёная картошка. Пузырь потрогал картошку пальцем: «Холодная! - сказал он, - Это хорошо!» Мы просидели в «яме» до позднего вечера, куря, выпивая, закусывая и разговаривая на всякие музыкальные темы, выжидая, когда закончится вечерняя проверка, и можно будет идти в роту спать, хотя расходиться никому не хотелось...
«Счастливый! – сказали ребята в кубрике, - И занятия пропустил, и водки выпил, ещё и денег, небось, заработал? Нам бы так жить!» - Я достал из кармана деньги и положил на стол: «В увольнение все идём в кабак!» - Раздался взрыв радости. А я разделся, влез на свою койку на втором ярусе, положил руки под голову и уставился в потолок. Я так лежал и думал о музыке, об оркестре, о том, какой всё-таки Пузырь хороший человек. Я ещё не знал, что через четыре года сам стану старшиной оркестра, что впереди меня ждут одиннадцать парадов и многие десятки «жмуров». Что перед самым выпускам я останусь единственным и последним трубачём в оркестре. Что я буду провожать в последний путь людей в самые лютые мурманские морозы, когда спирт, залитый в трубы, не помогает им не замёрзнуть, когда отмерзают до боли в суставах руки , когда деревенеют ноги и стынет тело, которые не в состоянии согреть неразведённый спирт, выпиваемый прямо из горлышка бутылки, когда единственной возможностью отогреть себя и инструмент, остаётся возможность опустить себя вместе инструментом прямо в огонь костра...
И вдруг над самой головой раздался голос Пузыря: «Плач матери! Пятый номер!» - я подскочил: «Что?!» - «Рота, подъём!» - дружно закричали в кубрике: «Вставай! Подъём! Нам на зарядку, а тебе в «яму»! Иди, репетируй, музыкант! Нам бы так жить...»
Двадцать пять лет спустя, уже будучи капитаном дальнего плавания, я шёл по проспекту Ленина в направлении площади Пяти Углов, когда меня кто-то окликнул.
Я обернулся. У дороги стоял дорогой джип, из которого высунулось лицо Пузыря. Я его сразу узнал, хотя прошло столько лет. Он не изменился, только щёки стали красней и толще.
- Залезай! – крикнул он. Какая-то радостная волна подхватила меня и понесла к джипу. Я сел на заднее сидение. На меня смотрело улыбающееся лицо Пузыря. Он погрузнел, живот стал ещё больше, но глаза и взгляд остались такими же курсантскими и озорными.
- Тебе куда? – спросил он.
- Никуда! – ответил я, - Просто шёл до остановки...
- Тогда поехали в мой офис! – предложил Пузырь.
- Поехали! – согласился я. До его офиса мы доехали за пять мину, так как офис находился как раз недалеко от площади и размещался на первом этаже пятиэтажного дома, занимая некогда бывшую трёхкомнатную квартиру. За это время поезки он успел сказать два слова о себе, и я тоже - два слова о себе. Около входной двери офиса красовалась табличка: «ООО Армавир». Мы вошли во внутрь. В небольшом вестибюле за письменным столом перед компьютером сидела симпатичная секретарша, а рядом в кресле сидела другая симпатичная
молодая женщина:
- Мои секретари! – представил Пузырь женщин, - Лена и Маруся! А это мой старый товарищ, капитан дальнего плавания! – доложил он им обо мне. На двери его кабинета, обитой натуральной кожей, тоже висела табличка: «Генеральный директор Захаров Виктор Фёдорович».
- Между прочим, уже обед! – доложила секретарь Маруся.
- Лена, закрой входную дверь и накрывайте! – распорядился генеральный директор, и радостно посмотрел на меня, - Садись, куда хочешь! Располагайся и чувствуй себя, как дома!
Вот так теперь и живём, - вздохнул он, - Всё дела, дела, пообедать некогда... Лена закрыла дверь и спросила:
- Здесь накрывать?
- Здесь, здесь, а где же ещё! – разрешил Пузырь, - Вот сейчас и пообедаем, - и снова посмотрел на меня добрыми глазами. Лена достала из ящика стола газету и расстелила её на маленьком письменном столике, за которым мы и сидели. Потом на газету легли солёные огурцы в целлофановом пакетике и батон копчёной колбасы...
- Маруся, порежь! – снова распорядился Генеральный директор. Колбаса, порезанная тут же на газете, кружками легла в большую тарелку, извлечённую из большого ящика стола. Оттуда же появились четыре вилки, четыре хрустальные рюмки, бутылка водки и маленькая кастрюлька с крышечкой. Виктор Фёдорович тут же сдёрнул крышку с кастрюльке и потрогал содержимое пальцем:
- Холодная! – сказал он, продолжая радостно улыбаться, - Это хорошо!
Мы подняли хрустальные рюмки.
- За встречу! – сказал Пузырь.
- За встречу! – сказал я.
Мне, правда, было радостно, что прошло столько лет, а Пузырь Виктор Фёдорович совсем не изменился...