«Бельские проколы». Продолжение темы.
Рецензия на рассказ «Офицеры» Р.Сагинбаева в 5 номере «Бельских просторов»
Обозреватель Виктор Топоров сообщил неприятную весть, что литературному журналу
« Бельские просторы» отказано в приеме в «Журнальный зал».
Информация от 22.3.2010.
Понятно, что 4-й номер ежемесячного издания уж был подготовлен.
Может быть, попробовали что-то исправить в 5-м? Ведь пятый номер любого журнала традиционно связан с Днем Победы.
Нынешний год в этом смысле особенный - прошло 65 лет со дня Победы – и это, наверно, последняя круглая дата, до которой дожили участники Великой Отечественной войны.
И вот он, победный май, ознаменованный в литературных журналах рассказами о войне, очерками, воспоминаниями.
Молодой человек, студент филфака пединститута, взялся писать о войне к юбилею Победы. Само по себе похвальное желание, хорошо, если бы еще подкрепленное знаниями - пусть полученными из воспоминаний, документов, дневников, книг – мало ли материалов можно найти!
К сожалению, ляпы начинаются с первых строк.
В армейское подразделение возвращается молодой боец. Писатель называет его далее – солдат, хотя до указа от 06.01.1943 солдаты в Красной армии именовались красноармейцами . Прибывает он из госпиталя.
И начразведки тут же посылает его…- куда же и послать при такой должности! – в разведку!
Читаем дальше.
« Шматов (офицер, коммунист - прим. Н.Т.) угрюмо сказал начразведки: «Дайте другого» - на что тот лишь развел руками»
Лейтенант Шматов догадывается, что ничего хорошего от такого «разведчика» ждать не приходится, но - коль начальник разведки развел руками, куда деваться!
Должности такой, начразведки, в природе не было! Могла быть разведрота, и командир
( а не начальник, не директор, не заведующий) мог послать в разведку и офицера, но уж с кем разведчик пойдет в разведку – он подбирал себе сам.
В разведке может случиться всякое, может, придется на земле ночь пролежать, ползти по-пластунски, зачем же туда – из госпиталя? А потому что «руками начальник развел» - ну и пойдешь!
Пошли. Завидев разъезд, нырнули в кусты, и тут, в кустах, едва залеченный молодой боец Гаврилов кричит: Ай!
Наступил на муравейник! Как не закричать!
Где же писатель Сагинбаев, сам деревенский житель, видел в кустах муравейники? Лесные муравьи строят их всегда под деревом. И зачем так громко кричать? Тем более в разведке! Муравьи ведь – не тигры, не звери лютые. Ну, что делать, послали такого неопытного! Других, как видно, не было в отряде.
Тут как тут – фашисты!
На ночь пленных поместили в подвал. Заботливо перевязали раненую руку Шматова, который, видя, что на них, прячущихся в кустах, наставлены три автомата, зачем-то - очевидно же, что не опередит - срывает с плеча винтовку и целится в ближайшего фрица. Ну и получает в ответ.
Утром – на допрос.
«Коммунист?» - перевел вопрос немецкого капитана молодцеватый паренек с белой повязкой на правой руке ( надо бы: на рукаве – прим.Н.Т.), грубо тыкая пальцем в Шматова.
- Партийный.
- А ты? – палец уткнулся в Гаврилова.
- Нет... Ком... Комсомолец, - тихо прошептал солдат.
А дальше? Читатель, тебе в жизни не догадаться!
«- Хотите ли служить великой Германии и нашему фюреру?»
Не знает г. писатель, что партизан обычно расстреливали на месте ( а чаще применяли зверские способы расправы, потому что ненавидели партизан больше, чем бойцов: армии все-таки по статусу положено воевать), военных отправляли в лагеря для военнопленных, а мирное население – в рейх на заводы и к бауэрам, а саботировавших работу и совершавших побег – в концлагеря.
Коммунист Шматов:
«- Никто из нас вам, собакам, служить не будет»
Достойный ответ!
Только вот - вопроса такого не возникало у фашистов!
Далее выясняется, что немецкий капитан, говорящий с легким акцентом по-русски, - это бывший односельчанин Шматова, только тот был до революции крестьянским мальчишкой, а капитан – фамилия его Никитин – владельцем имения, затем белоэмигрантом. Себя он теперь называет «педантичным немцем».
А вот это уже не просто ляпы! Белоэмигранты не опускались до сотрудничества с фашистами, во Франции многие из них были участниками Сопротивления, да и понятно, что никто бы в армию Вермахта – объединение сухопутной армии, военно-морских и военно-воздушных сил фашистской Германии, проведенное Гитлером в 1935 – русского, да еще с русской фамилией, брать бы не стал.
(Немцы, правда, оставили в Югославии «Русский стрелковый корпус» под командованием Штейфона, через который прошло до 15 тысяч человек. Корпус этот состоял из старых русских эмигрантов. Они вправду были добровольцами, но немцы разрешили им сражаться лишь в Сербии против партизан Тито.
«Одна казачья дивизия», – пишет Свен Стеенберг, – «которую создал Штауффенберг, уже в конце апреля была также переведена в Югославию». )
А далее, в подтверждение своих слов, наверно, Шматов еще и плюет на пол блиндажа, чисто вымытый… денщиком!
Слыхал автор, что были какие-то денщики, а где, когда, у кого – не важно.
Блиндаж откуда взялся? Только что был разъезд, кусты…
А блиндаж – полевое укрытие от снарядов. В нем главное – крыша, а не пол. Пола, скорее всего, и вообще никакого в блиндаже нет.
За отказ служить в армии Вермахта Шматова ведут на расстрел.
«Подвели к кирпичной стене какого-то строения, стоявшего в середине деревни».
Зачем же блиндаж, да еще с настеленным полом? Да, аккуратные, педантичные немцы!
Ведь в деревне есть дома, какой-то подвал, где они продержали пленников всю ночь, есть разъезд (скорее это станция получается с железнодорожным разъездом), для чего же строить блиндаж, как в чистом поле!
А вот комсомолец Гаврилов не выдержал и прямо в лицо Шматову кричит:
- Ты пожил, а я жить хочу!
Соглашается, стало быть, служить в фашистской армии! Как легко туда попасть! Сброд, а не армия!
Гаврилов, видя, как расстреливают его товарища, с кем в разведку ходил, говорит:
- Собаке – собачья смерть.
На что немецкий капитан Никитин ему отвечает:
- Собака – это ты, а он погиб как офицер, защищая честь российской армии!
Фашистский офицер (сам предатель, коль русский, пошел служить фашистам) учит советского бойца преданности родине!
И невдомек автору, что армия называлась Красной.
Но зря Гаврилов старался. Презирают и немцы предателей. Расстреливают обоих.
Вот такой рассказ. О литературных его «достоинствах» уже и говорить не имеет смысла, их тоже много.
Это не только представление молодых о войне, но и представление о том, что можно писать, не сверяясь ни с документами эпохи, ни со свидетельствами ветеранов и очевидцев, ни с богатой литературой, посвященной этой святой для народа теме – теме Великой Отечественной войны.
Офицеры
Рассказ
Как-то глупо попались они.
До обидного глупо.
Завидев разъезд, оба разведчика нырнули в кусты.
И все бы хорошо. Вот только молодой Гаврилов, только вчера вернувшийся из госпиталя (Шматов еще угрюмо сказал начразведки: «Дайте другого!», на что тот лишь развел руками), попав прямо в середину муравейника, по-детски как-то вскрикнул: «Ай!»
В следующую секунду оцепеневший Шматов увидел в раздвинувшихся как по волшебству кустах три коротких тупых автомата, воронено блестевших в свете луны, и три немецких рыла.
Гаврилов вскочил, стряхивая муравьев с голой шеи и, бросив винтовку, пронзительно заверещал:
– Нихт шиссен! Нихт шиссен!
«Сука!» – подумал Шматов, срывая с плеча винтовку и прицелившись в ближайшего фрица, но тут же повалился, застонав: одна из выпущенных из автомата пуль засела в кости левого плеча.
– Нихт шиссен! – слышал все еще дрожащий голосок Гаврилова Шматов, теряя сознание.
«Стрелял бы лучше, дурачок!» – успел он подумать, проваливаясь в красную бездну забытья.
* * *
– Руссиш швайн! На виход! – услышал Шматов, приходя в сознание.
Руки были связаны за спиной, но раненое плечо, болевшее уже как-то тупо, было перевязано.
Шматов хмыкнул и с трудом поднялся на ноги.
За ним встал Гаврилов, которого Шматов как-то не сразу заметил в полосе света, пробивавшегося через открытую дверь подвала. Он по-детски шмыгал носом, постоянно пытаясь вытереть мокрое от слез лицо о плечо. Руки у него тоже были связаны за спиной.
– Руки-то хотя бы мальчишке развязали, что ли, – сплюнул Шматов, кивнув в сторону Гаврилова. – Не убегет он.
– Найн! – резко ответил один из конвоиров, подошедший к ним, понявший, видимо, слова Шматова. – Пошел! – ткнул он автоматом Гаврилова в спину. Шматову же он молча указал на выход.
Второй солдат, стоявший у входа, посторонился, пропуская пленных.
– Даффай, даффай! – щелкнул сзади затвор автомата.
«Как на расстрел», – усмехнулся Шматов и вслух добавил: – Будь у меня руки развязаны, показал бы я тебе «даффай»!
За спиной раздался веселый смех.
Гаврилов же, шмыгая носом, испуганно прошептал:
– Ты чего! Убьют ведь!
Шматов удивленно взглянул на него и, хмыкнув, сплюнул на землю.
* * *
– Коммунист? – перевел вопрос немецкого капитана молодцеватый паренек с белой повязкой на правой руке, грубо тыкая пальцем в Шматова.
– Партийный, – хмуро отозвался тот.
– А ты? – уткнулся палец в Гаврилова.
– Нет... Ком... Комсомолец, – тихо прошептал солдат, расширенными от ужаса глазами вперившись в переводчика.
Капитан что-то проговорил вполголоса, устало потерев виски.
– Хотите ли служить великой Германии и нашему фюреру? – напыщенно произнес паренек, полуобернувшись к пленным.
– Лучше бы расстреляли сразу, чем мучить-то, – зло отозвался Шматов, привалившись спиной к дверному косяку. Затекшие руки тихо ныли. – Знаете ведь, что никто из нас вам, собакам, служить не будет.
Переводчик, усмехнувшись, глянул на Гаврилова.
Тот вдруг порывисто вздохнул и глянул в глаза капитана, пристально смотревшего на него:
– А жизнь... Жизнь сохраните?..
– Ты... Ты что, сука?.. – изумленно воскликнул Шматов, обернувшись к товарищу.
Гаврилов же, захлебываясь, зло выкрикнул ему в лицо:
– Слышишь, я жить хочу! Слышишь — жить! Ты пожил свое, а мне еще хочется! – кричал он, брызгая слюной и трясясь от нахлынувшего страха.
Пораженный Шматов молчал, глядя ему в лицо.
Немецкий капитан вдруг рассмеялся, встав из-за стола, прошел к окну и оперся спиной о подоконник.
– Вот видишь, а ты говоришь, что нам, собакам, никто служить не будет, – вдруг по-русски с небольшим акцентом произнес он, весело глянув на Шматова.
Гаврилов, оцепенев, побледнел. Шматов же лишь удивленно вскинул брови.
– И ты, значит, предатель, – сплюнул он на вычищенный до блеска пол блиндажа.
– Вы свободны, – кивнул капитан переводчику, который моментально исчез за дверью.
– На пол не плюйте, господин Шматов, – сухо усмехнулся капитан, снова присаживаясь за стол. – Его целое утро мыли мои денщики. Чужой труд тоже уважать надо, – весело блеснул он глазами.
Перебрав несколько листков, вновь глянул на пленников:
– И к тому же я не предатель. Я еще в тридцать четвертом давал присягу нашему фюреру.
Шматов промолчал.
– Я из эмигрантов, – чуть суховато добавил офицер и обернулся к Гаврилову: – Значит, у нас служить хочешь?
Тот, торопливо сглотнув, кивнул.
– Хорошо. В таком случае первым делом ты сообщишь нам местонахождение вашего партизанского отряда, – капитан отодвинул папку на край стола. – Но это потом.
Шматов, глянув на бледного Гаврилова, усмехнулся и повторил:
– Предатель...
– Ну а с тобой, партийный, возиться, я так понимаю, только время терять? – весело обернулся к Шматову капитан.
– Правильно понимаешь, фашистский выродок, – сухо усмехнулся тот.
Капитан лишь недовольно повел плечами:
– Грубость ваша неоправданна. Я — офицер немецкой армии. И я воюю за свои идеалы. Так же как и вы — за свои, – вскинул он глаза на Шматова. –Прошелся по комнате, подошел к окну и вновь обернулся:
– В каком вы звании?
– Лейтенант, – хмуро отозвался Шматов, глядя в сторону.
– Тоже офицер, – кивнул капитан. – Тогда вы понимаете меня. – И вдруг весело улыбнулся: – Из-под Вологды?
Шматов лишь удивленно взглянул на него.
– Я сам оттуда. Поместье Никитиных. Когда мы уезжали, мне было десять.
– За это и воюешь? – усмехнулся лейтенант, не желавший до этого ввязываться в спор. – За свое поместье?
– Поместье, положим, уже разграблено. Да и не оно мне нужно. Я воюю за Россию, лейтенант. За ее возрождение.
– За возврат прежних порядков? – снова усмехнулся Шматов.
Капитан снисходительно улыбнулся.
– Мой отец, между прочим, был сторонником Февральской, – сказал он, закуривая. Положив пачку сигарет на край стола, он бросил:
– Закуривайте, – и, заметив усмешку Шматова, добавил, чуть улыбнувшись: – Закуривайте, лейтенант. Даже я, педантичный немец, не посчитаю это за измену.
Шматов пожал плечами и закурил.
Гаврилов, все это время испуганно глядевший то на Шматова, то на капитана, уже жадно затягивался терпким дымком незнакомой душистой сигареты.
…Первым не выдержал Шматов.
– Чего свинью за хвост тянешь, капитан? – зло вскинулся он, выбрасывая окурок в окно.
Гаврилов вздрогнул, поперхнувшись дымом.
– Считаешь, передумаю, послушавши твои сказки о возрождении? – сощурил глаза лейтенант.
Капитан лишь молча, медленно затушил сигарету, откинулся на стуле и закрыл глаза.
– Нет, – наконец отозвался он. – Я все думаю, лейтенант, что делать с вами. В штаб или здесь... По уставу необходимо отправить в штаб.
Потом вдруг рывком поднялся и, улыбнувшись одними глазами, сказал:
– А ведь я вас помню, Шматов. В шестнадцатом вместе по грибы ходили, – и крикнул в приоткрытую дверь:
– Конвой!
Кто-то, видимо, переводчик, повторил его команду на немецком.
Тут же, стуча подкованными сапогами, вошли трое солдат с автоматами.
– Идемте, – устало махнул рукой Никитин.
* * *
...Шматова подвели к кирпичной стене какого-то строения, стоявшего в середине деревни, – южная стена его была выщерблена пулями.
– Это что? – спросил Шматов.
– Бывший колхозный склад, – коротко бросил капитан, махнув рукой. – Зерно, видимо, хранили.
– И скольких же вы тут расстреляли? – усмехнулся лейтенант, проведя рукой по шершавой стене.
– Не один десяток, – сухо отозвался Никитин. – Как партийный ты, видимо, пожелаешь стоять к нам лицом?
Шматов лишь усмехнулся.
Капитан что-то лающе скомандовал.
Один из десяти солдат, недоумевающе пожав плечами, подошел и развязал руки лейтенанту.
Шматов снова коротко усмехнулся и, растирая онемевшие кисти, прислонился спиной к стене.
Капитан, повернувшись к выстроившимся солдатам, поднял руку:
– Ахтунг!
– Андрей! – вдруг позвал Шматов.
– Да? – повернулся к нему Никитин и вдруг улыбнулся.
– А склад все-таки не бывший колхозный...
Капитан удивленно вскинул брови.
– Он и будет колхозным, – улыбнувшись, добавил Шматов. – Как офицер, ты поймешь меня.
Улыбнувшись в ответ, капитан резко опустил вниз поднятую руку:
– Фойер!
Лейтенант медленно сполз по стене, окрашивая кирпичную кладку в алый цвет.
– Что, страшно?.. – обернулся капитан к побледневшему Гаврилову, который с нескрываемым ужасом наблюдал за происходящим.
Тот попытался улыбнуться:
– Собаке...
– Что?.. – нахмурился Никитин.
– Собаке — собачья смерть, – чуть слышно прошептал Гаврилов, криво улыбнувшись непослушными губами.
Капитан, побледнев, вперился в лицо перепуганного солдата и вдруг яростно прошептал срывающимся голосом:
– Собака — это ты, а он погиб как офицер, защищая честь российской армии!
Повернувшись к перезаряжавшим оружие солдатам, он что-то резко выкрикнул и, развернувшись, ударил Гаврилова по лицу.
Тот, заскулив по-щенячьи, осел на землю.
Двое солдат тут же подхватили его и, подтащив к стене, прислонили к ней.
– Господин... Господин офицер! Вы обещали сохранить мне жизнь! – срывающимся голосом закричал Гаврилов, вырываясь из цепких рук.
Капитан, коротко усмехнувшись, повернулся к вновь выстроившимся солдатам. Подняв руку, коротко бросил:
– Ахтунг! – выждал несколько секунд, вслушиваясь в завывания Гаврилова, и резко опустил руку: – Фойер!
Прогремел залп.
Надвинув фуражку на глаза, Никитин развернулся на каблуках и твердым шагом направился к блиндажу.