А - Б
Советский лексический пейзаж
Анна Исакова
Охрана общественного порядка является делом каждого сознательного члена общества.
Комсомол организует молодежь на славные дела и трудовые подвиги.
Бригады коммунистического труда одна за другой возникают на фабриках, заводах, в совхозах и колхозах.
Плодородие полей повышается от снегозадержания, своевременного внесения удобрений и от качества полевых работ.
(Из школьного диктанта)
А. - Арктика, Аэрофлот, Аккордеон, Азы коммунизма, Аморалка, Авоськи, Авралы, Амнистия, Агитация и пропаганда, Атеизм (воинствующий), Армия
СССР стоял на осознанной необходимости, на системе государственной помощи в осознании этой необходимости и на слове «авось». То, что умещалось на этих трех китах, было закрашено красной краской.
Советская географическая карта (лежит на столе перед нами) выглядела в сознании так: наверху - покоренная челюскинцами Арктика: полярные медведи, героические полярники, торосы, лайки, ледокол «Ленин», кто-то сам себе вырезает аппендицит.
Внизу - пустыня с саксаулом и верблюдами, в которой скрываются дашнаки и приспешники беев. Барханы впитывают алую кровь зарэзанных дашнаками героев. Где-то сбоку Холхин-Гол и доблестные советские пограничники. Чуть повыше и чуть левее любимица Сталина Мамлакат собирает хлопок (а может быть, чай). Черное море - наше море: Севастополь, город-герой; Сочи, Мацеста, здоровые пионеры в Артеке и умирающий от чахотки в Ялте Антон Павлович Чехов. Но чахотка и Антон Павлович – это дореволюционное. Советская медицина победила бациллу Коха и дальневосточную чуму. Однако в Одессе все еще случается холера. Одессе - город, предусмотренный для невероятных происшествий. Оттуда распространяется не только холера, но еще и джаз, а также белые кашне при белых носках, бандитские песни и запрещенные анекдоты. Может быть, поэтому в Одессе часто объявляют карантин.
Справа восток, дело тонкое. Лагеря, вышки, золото, алмазы, тайга, якуты и эвенки с их олешками и нанайской борьбой, а также сайра в томате и чанкайшистские прихвостни.
Запад - дело еще более тонкое. За Калиниградом, Юрмалой и Клайпедой лежит розовое коммунистическое содружество, уже называемое заграницей, а за ним – их заграница, настоящая заграница, белое пятно на красной карте. Для советского человека капстраны - подводный град Китеж. Но нырять туда нельзя. Течение выносит в обратную сторону, к лагерям и вышкам.
Аэрофлот летает куда угодно, но граждане летают куда можно. А можно до Арктики наверху, Кушки внизу, Владивостока справа и Калининграда слева. Обо всем этом широком пространстве с большим количеством городов, морей и рек поет аккордеон - пролетарский музыкальный инструмент. Крестьянская балалайка и мещанская гитара не обладают всей полнотой звука, буржуазный рояль излишне полифоничен. «Мы на роялях играть не обучены», - входит в актив любой автобиографии, как и «предан Родине и пролетарскому делу».
Азы коммунизма - сокращенный катехизис, который положено знать наизусть и никак не возможно запомнить. Пробелы в памяти чреваты аморалкой - уголовно или общественно наказуемым поведением. Аморалка начинается с обеда в ресторане с потенциально продажными девушками или морально неустойчивыми мальчиками, что может привести к измене Родине, но на этом она не кончается. Аморально все, что доставляет человеку удовольствие, и не приносит пользы государству. То, что приносит пользу государству, нормальному человеку доставляет удовольствие крайне редко.
Спиртное - исключение. У государства на спиртное - акциз. И всё-таки пить водку аморально, но водку пьют все. Пить хороший коньяк аморально вдвойне, потому что его можно достать только по блату, и он дорого стоит. Члены ЦК пьют очень хороший коньяк, но это не аморально. Недостатки вождей считаются продолжением их достоинств. Аморально ходить в шортах и вообще показывать людям голые части своего тела. Впрочем, сталевары должны быть раздеты до пояса, чтобы истекать потом. А уборщицы в тех же цехах должны истекать потом под телогрейкой. Каждому свое, и все знают, что именно.
Женщинам не разрешается входить в ресторан без чулок, а мужчинам - без галстука. Швейцару позволено проверять наличие чулок на женских ногах любыми способами. Швейцары развлекаются, женщины визжат. Если чулок на женщине нет, это - аморалка. Когда комсомолки ходят в капроновых чулках – это тоже аморалка. Чулок должен быть грубый, лучше в резиночку, чтобы его было видно издалека. Швейцар же в принципе не наказуем, поскольку находится при исполнении служебных обязанностей.
Спорить с швейцаром и любым иным лицом, исполняющим в данный момент служебные обязанности, называется «качать права». Делать это можно только до прихода милиционера. Качать права дальше – бессмысленно и чревато. Советский гражданин тонко чувствует, где проходит граница качания прав в каждом отдельном случае. Лучшая правокачка – газета, но и там границы этого развлечения четко очерчены, имея при этом весьма размытые параметры. Одни могут качать права всегда, другие изредка, третьи – никогда. Против одного директора завода можно гнать волну, против другого – ни в коем случае. Советское тайное знание чрезвычайно разветвлено и имеет очень глубокие корни. Расцвет политологии в постсоветское время можно было предсказать – основами политтехнологий владеет большинство бывших советских граждан. В армии права качать нельзя. Советская армия всех сильней. А сильна она тем, что у солдат нет никаких прав. И все же качают даже в армии. И порой добывают – то, чего нет. Такова необъяснимая внутренняя суть советской системы – нет ничего, а достать можно все. Если знать как.
Авоська - плетеная сетка, удобно помещающаяся в кармане. То, чего обычно нет в магазинах, появляется в них неожиданно и, если авоськи в кармане нет, нет и возможности эти неожиданно появившиеся вещи приобрести. Тара - неразрешимая проблема советского строя. Тары не хватает. За сметаной надо ходить со своей банкой, за сливками - со своим бидоном, за селедкой – со своей газетой. Тара не основа дефицита, она его объяснение. Пива нет потому, что нет бочек. Краски нет, потому что нет жестянок. Урожай не собрали потому, что некуда ссыпать зерно. Не во что упаковывать ботинки. Не во что расфасовывать конфеты. Не хватает бутылок для сока. Нет детских бутылочек и нет сосок. Тару собирают: винно-водочную на похмел, стеклянно-баночную для варений и солений. Когда появятся одноразовые полиэтиленовые мешки, граждане начинут заготавливать их впрок. Стирать и развешивать на балконах для просушки. Никто не задается вопросом: почему песок, дерево и вторутильсырье есть, а тары все равно нет. То, как был создан в СССР дефицит тары, – вопрос более головоломный, чем все три основных русских вопроса, вместе взятые.
Работа обычно кончается в четыре ноль-ноль и любая минута задержки на работе считается бездарно потерянной. Но если горит план (см.), могут объявить аврал и рабочие часы больше не учитываются. Коллективное бедствие сплачивает и вдохновляет. В авралах есть нечто от совместного усилия допотопного человека при охоте на мамонта. Все на подъеме и всем хорошо! Аврал заканчивается общей трапезой с обильными возлияниями. Авралы всех раздражают, но без них жизнь кажется пресной. Советский человек любит гореть на работе. Это единственная, кроме футбола, страсть, которую власть не только признает, но и поощряет.
Советское время отсчитывается от одного партийного съезда до другого и от одной амнистии до другой. В народном сознании съезды и амнистии связываются между собой. Считается, что съезд – к амнистии, как ветер за солнцем – к ведру. Приметы обманчивы. Амнистии не всегда следуют за съездами, да и солнце с ветром порой к дождю. Но должен же быть в природе дождя и власти хоть какой-нибудь намек на порядок! А съезд он всегда к чему-нибудь. Не объявят амнистию, так хоть колбасу в магазины выбросят.
Агитация и пропаганда - обряд, продолжающийся всю жизнь. Советская агитация кажется бессмысленной, пропаганда - идиотской, но они делают свое дело. Собирайте утильсырье! Охраняйте природу! Да здравствуют советские пограничники! Никто ничего добровольно не собирает и не охраняет. Но все знают, что собирать и охранять надо. И ощущают некоторую неловкость не собирая и не охраняя. Единственные в мире дети, играющие в пограничников, - советские дети. Единственные граждане в мире, с пониманием и вниманием относящиеся к тяготам пограничного контроля, - советские граждане. Мантра: «Да здравствует коммунизм, светлое будущее всего человечества!» всегда перед глазами. Уже после развала империи советские люди будут падать в обморок при виде западного изобилия. Вид светлого настоящего для них долго еще будет невыносимым или, скорее, необъяснимым. Собирательство станет жизненным принципом. Утильсырье будут хранить в прихожих и на балконах. Бывшие пионеры, обгладывавшие все сусеки родного города, как саранча, начнут сдавать на вторичную переработку телеграфные столбы, трамвайные рельсы и телефонные будки. А знание правил пограничного контроля позволит этим бывшим пионерам с великим умением контроль обходить. Постсоветские люди окажутся самыми умелыми в мире контрабандистами. Потому что в детстве они играли в пограничников. Ко мне, Мухтар!
Атеизм - часть агитации и пропаганды. Маленький кроткий еврей с хорошо забытым прошлым подобострастно спрашивает: «Товарищ агитатор, скажите сами, разве может Бог жить в небесах, по которым летают Белки и Стрелки?» И тут же добавляет скороговоркой: «В гастроном завезли языки, если лекция затянется, их разберут». «Бегите займите очередь, - горячо шепчет ему агитатор, - и не забудьте сказать, что я занимал перед вами». Коммунистический бог сурово глядит на обоих со стены, но они уже давно не замечают его присутствия.
Армия - удел дураков и неучей. Кто поумнее - выворачивается. Студентов от армии освобождают. Призыв висит над нерадивыми, как Дамоклов меч. В армии дедовщина и старшина – бог. Бога вынесли за скобки, но он размножился и стал вездесущ. Прораб – бог. Секретарь – бог. Старшина – бог. Кассирша в гастрономе – тоже бог. Запишись в дружинники и стань богом. Каждый может. Каждый должен. Многие не хотят. И это поражает. Разве трудно быть богом?
Петя поедет летом в пионерский лагерь.
Народы мира борются с поджигателями войны.
Учащиеся настойчиво овладевают знаниями.
Угнетенные народы с затаенной надеждой смотрят на наше счастье – счастье советских людей.
(из школьного диктанта)
Б - Бюсты, Брежнев, блат, браконьеры, бюллетени, бразды правления, баклажанная икра.
Бюсты. Россию долго очищали от икон и распятий и одновременно лепили бюсты. Бюстов большевиков стало даже больше, чем до того было икон. Если бы выстроить все эти бюсты в ряды и поставить впереди статуи - что бы это было за войско!
Статуи полагались не кому угодно, а только главным героям, да и то не всем. Разобраться в том, кому была положена статуя, а кому – не больше бюста, и почему одним одно, а другим - другое, невозможно. Вот почему Ленину и Сталину – статуи, Марксу – бюсты, а Энгельсу только портреты? Или: почему Дзержинскому и Фрунзе – статуи, а Ежову с Кагановичем – ничего? Или: за что Кларе Цеткин - гипс во весь рост, тогда как Надежде Константиновне Крупской только поясной портрет в школьной библиотеке? Загадка.
Но уж если кому давали право на статую – роль этого человека в истории считалась обеспеченной. Статуя – не портрет, одним взмахом ножниц не уничтожишь. Правда, Сталина сняли с множества пьедесталов, но это – особый случай. И статуи впереди – несокрушимый легион.
Его надо было бы разделить на когорты - бронза впереди. Бронзовые Ленины, а за ними - мраморные Ленины и только в арьергарде - гипсовые Ленины. Дубовые Ленины были большой редкостью, их можно было бы сделать знаменосцами. И рядом – пионеры с горнами и барабанами, дубовые, гипсовые и из папье-маше.
А за бронзовыми Ленинами - бронзовые Дзержинские и бронзовые товарищи Сталины. За ними - бронзовые рабочие с бронзовыми кувалдами и бронзовые крестьянки с бронзовыми серпами. Бронзовые Лазо в бронзовых топках. Бронзовые генералы Карбышевы в бронзовых льдах. А по бокам - бронзовая конница из Буденного и с каждой ее стороны - по бронзовому броневику, а на нем опять бронзовый Ленин.
Слева и справа должна метаться беспокойная кинотень Анки-пулеметчицы.
Родину-мать поставим в арьергарде бронзовой пехоты, она все же мать и женщина. А вот гипсовую спортсменку с веслом можно было бы выстроить стройными рядами перед бюстами. А бюсты надо обязательно установить в обратном порядке: гипсовые впереди, мраморные позади них и бронзовые совсем сзади, чтобы прикрывали тыл.
Эта армия растянулась бы, пожалуй, от Бреста до самых подступов к Москве, а оттуда – до Владивостока. Она покрыла бы собой арктические торосы и пустынные барханы и насмерть бы стояла от Сахалина до Варшавы. А на северной границе от Мурманска до Тамбея, она, вперившись недвижным взором в пустоту белой ночи, заслонила бы собой город-герой и великомученик Ленинград. Линию обороны можно бы было дотянуть до Чатанги и Урунг-Чая, а то и дальше, но большого смысла в этом не было. Там, за Таймыром, можно было бы поставить бесконечное множество гипсовых белых медведей и гипсовых оленей из парков культуры и отдыха. А также вспомогательные отряды тюленей с мячами. Никто бы на них не покусился. И было бы это экологически безвредно, эстетически правильно и этнически индифферентно.
Но подобная лексика тогда не употреблялась. «В духе пролетарского интернационализма» - это еще возможно. И вообще, никого не интересовало, на что эвенкам больше нравится смотреть: на гипсовых олешек или на две с гаком дюжины бакинских комиссаров. Что поставят, на то и будут смотреть. А вот от чего и кого зависело, что именно поставят, это – опять загадка.
Брежнев был бюстообразен. По исторической иерархии он на статую не тянул, но кое-где все же стоял во весь рост и при всех орденах. Больше в провинции.
Брежневское время лежало неподвижно, в должное время переворачиваясь с вечера на утро. Утро было не мудренее вечера. Жизнь проходила в полудреме, которая иногда проваливалась в сон, но никогда не переходила в бодрствование.
Трубы заводов дымили завтра точно так, как они это делали вчера, но не было уверенности в том, что заводы производят продукцию. Магазины торговали тем, чем они торговали десять и двадцать лет тому назад, словно в них опустошался гигантский склад, товаров в котором хватит на вечность вперед, но будут это все те же товары. Мать говорит дочери: «Ой, когда мне было семнадцать лет, у меня было точно такое платье. Возьмем?». Дочь раздраженно отворачивается и тычет пальцем в любое другое платье. Впрочем, послушных дочерей много, а фасонов платьев мало. Приходится донашивать.
У всех три вопроса: квартирный, что делать и где достать?
В середине брежневской эпохи появляется четвертый вопрос: ехать или не ехать? Говорить об этом вслух еще боятся. Решают эвфемическую проблему, брать ли зонтик?
Евреи поднялись ни с того, ни с сего и начали бузить. Брежневскую Русь некоторое время пучило еврейским духом, потом она его испустила и снова стало тихо. В назойливой тишине тяжелой мухой гудел хрип Высоцкого. Не будь этого хрипа, жизнь была бы совершенно беззвучной, а это для людей невыносимо.
Высоцкий не хотел быть мухой, он хотел быть колоколом. Но брежневское время было таким плотным, что звук колокола не проводило. А, ведь, началось все с того, что Брежнев послал советские танки в Прагу, после чего многое заверте... Но буря быстро сменилась штилем, паруса обвисли и дрейф продолжался и продолжался и продолжался и продолжался. Брежневское время прославили диссиденты (см). Они оказались буревестниками. Но буревестники все предвещали и предвещали и предвещали... Это продолжалось так долго, что когда поднялась буря, о буревестниках напрочь забыли.
Блат был до Брежнева, был при нем и был после него. Блат был в России всегда и, наверное, всегда будет. Там, где нет блата, отношения между людьми холодные. Блат создает тепло трением человека о человека. По сути, блат - это особая форма натурального товарообмена при наличии в обращении денег. А чтобы блат мог существовать, необходимо постоянно поддерживать наличие дефицита.
Дефицит - это когда того, или сего, или ничего как бы нет, но и то, и се, и все можно достать при помощи блата. А блат, это как если бы одно племя, отрезанное от моря, вынуждено было добыть мамонта для того, чтобы другое племя поставило ему рыбу. А другому племени необходим мамонтовый бивень для передачи его третьему племени в уплату за хворост. Третье же племя нуждается в бивне для того, чтобы вырезать из него божка и подарить его четвертому племени, получив взамен несколько жен. Но и это еще не полная картина. Четвертое племя нуждается в божке для того, чтобы ублажить им шестое потому, что пятое грозит четвертому войной, но нуждается в бронзе для наконечников копий, а на месторождениях меди, необходимой для производства бронзы, сидит как раз шестое племя, которое может меди пятому племени и не дать. Особенно если получит за это от четвертого божка, без помощи которого шаману никак не остановить быстро распространяющуюся среди его народца заразную сыпь.
Отличие советского блатного товарообмена от всех остальных натуральных товарообменов состояло в том, что все товары оплачивались еще и деньгами, которые не являлись двигателем процесса, а просто его сопровождали. Тот, у кого денег не было, участвовать в товарообмене, конечно, не мог, но тот, у которого деньги были, ничего не мог приобрести на них без блата. В этом состоял весь фокус самой сложной на свете советской экономики.
А теперь представим себе, как работает блат не в каких-то допотопных племенах, а при самой прогрессивной в мире советской власти. Вам, например, многое нужно в районной поликлинике. Для этого вы держите в знакомых медсестру. А медсестра держит в знакомых вас, вшивого творческого интеллигента, потому что ей, медсестре, порой нужны билеты в театр. И не такая уж она театралка, эта медсестра, но за билет на хорошую постановку можно многое получить. Например, чешский бар-торшер. И не потому, что директор мебельной базы без театра жизни себе не представляет, а потому, что известно, - театром интересуется жена директора автобазы, без помощи которого мебель не может двигаться ни в блатном, ни в каком-нибудь ином направлении.
Списки потенциально нужных людей составляют базу материального и даже духовного благополучия советского человека. Услуга за услугу за услугу за услугу. Сети взаимовыгоды были безразмерны, в них, как в гигантскую авоську, можно было затолкать весь необъятный Советский Союз. Мой приятель, директор одной московской химчистки, мог помочь с каспийской икрой, сибирской пушниной, дачкой с банькой в Карелии, грузинским вином, армянским коньяком, путевкой в Мацесту и даже брался преодолеть процентную норму при приеме в Воронежскую консерваторию. И все это благодаря тому, что умел замечательно сводить пятна с платьев московских модниц, у каждой из которых была своя система блатных связей. Где уж каким-то несчастным диким племенам до такого охвата! А ведь что такое директор химчистки по сравнению с тем же директором автобазы? Да что там директор! Даже истопник какой-нибудь районной ТЭЦ при благоприятном стечении обстоятельств мог претендовать на роль солидного экономического фактора. А о парикмахершах и говорить нечего! Эти могли почти все. Хорошая парикмахерша, работающая в стратегически правильном месте, была практически всесильна. Не в этом ли состоит великая тайна советских дефицитов? Без дефицита нет блата, а без блата в СССР человека и видно бы не было, как не было видно в России чиновника без шинели. Возможно, здесь и заложен ответ на мистический вопрос о нехватке тары. Ведь если бы тара всегда была, как получил бы свой бар с торшером директор картонной фабрики?
Блатные - вид услуг и особая каста уголовников. Не все воры были блатными, но воровали или подворовывали все (см. воровство), хотя большинство ворами себя не считали. Большинство воровало у государства и никогда - у других людей. Блатные же воровали у других людей и старались не трогать государство. Впрочем, поскольку государство владело всем, в том числе и своими гражданами, то можно сказать, что и у него воровали все, блатные в том числе. Так что, разница между ворами и честными людьми заключалась только в том, что честные люди не воровали у других честных людей. Правда, воры тоже старались не воровать у воров. Правильно будет сказать, что честный человек не воровал ни у честных людей, ни у воров, тогда как вор у честных воровал, а у воров нет.
Что до государства, то его обворовывали все и оно обкрадывало всех. Решить, кто у кого в конечном счете оставался в долгу было невозможно, потому что государство время от времени выводило большие группы людей в расход и таким образом погашало долги. А поскольку никто не мог предсказать собственную судьбу, многие люди воровали в долг и словно нехотя. Ну, надо, ну, все так делают, ну, вроде бы полагается. При этом совесть у честных граждан всегда оставалась немножко нечиста. Придраться можно было к каждому и каждый был у государства на подозрении. Да и государство было на подозрении у всех. Уж оно то могло позволить себе все, что надумает! Экспроприиировать, этапировать, расстрелять или помиловать, дискредитировать и того хуже – замолчать. А на все это гражданин мог ответить только стыдливым подворовыванием. Может быть, поэтому в стране установился культ блатных. Те воровали хотя бы в охотку, открыто и весело.
Блатные выкалывали на груди РДМВСНН – «рожден для мук, в счастье не нуждаюсь». Или ВНТСЧ – «вор не торгует своей честью». Кто другой осмелился бы появиться на людях с такой вот аморалкой на груди да еще и в рубашке с распахнутым воротом, чтоб видели. А блатная свобода – это же понимать надо! В потайном советском мире, где опасные слова произносились шепотом за закрытыми дверьми, а чаще всего даже не произносились, а только подразумевались, блатные могли нести, что угодно. За их идеологической благонадежностью никто не наблюдал и идти по политической статье вместо уголовной им редко светило.
Косить под блатного или приблатняться было модно. Мальчики и девочки из благополучных домов усердно учили феню (см) и заводили финки и кастеты. Что с ними делать, знали немногие, но в карманах они лежали. Чтобы было. Блатная вольница кружила головы. Мой одноклассник классе этак в седьмом обзавелся адьютантом и сводил девочек с ума фразой с присвистом, которой вообще-то полагалось лететь через фиксу: «Ша! Жёра, подержи мой макинтош!». Если бы я не жила по соседству и не видела собственными глазами, как он по доброй воле переводит старушек через дорогу, эта его приблатненность меня бы точно покорила. Старушки портили его приблатненное реноме. У любви в те времена должна была быть воровская повадка.
Приблатненный хрип Высоцкого несся из всех окон, со всех этажей. «Век свободы не видать!». А кто ж, кроме уркаганов, ее вообще видел?
Браконьеры глушили рыбу, выжигали лес, били лебедь-птицу влет и любого зверя - наповал. Они травили зерно, ломали станки, рыли ямы на дорогах, топили суда и посылали поезда не в том направлении. Из-за них случались: недород(см.), недовоз, недовыполнение плана, недостачи, нехватки и недоохваты, недообеспечение, недоставки в срок, недодачи и прочие социально-экономические бедствия.О браконьерах много писали в газетах. Наличие огромного количества браконьеров объясняло несовершенства советской власти, как отсутствие тары - наличие дефицита.
В браконьеров и браконьерство свято верили. Браконьеров постоянно искали, выявляли и выводили на чистую воду. Нинка Попова написала замечательное сочинение на тему ее любимого рассказа Чехова. Сочинение начиналось словами: «Злоумышленник оказался браконьером».
В народе, однако, браконьеров жалели. Злоумышленником мог оказаться всякий. Ну, необходима человеку втулочка для самогонного аппарата, а взять ее негде и купить нельзя. Нет ее в продаже. Он свинтит втулочку с заводского оборудования, а что станок сломался, так это наладчик виноват. Смотреть надо было. Завод втулочку купит, выменяет или выточит, а человеку без самогона к празднику ну, никак невозможно.
Привезли как-то в нашу больницу искусственную почку из Германии. А она вся, почитай, собрана из цветных полиэтиленовых трубочек. Трубочки враз пропали. Завхоз обратился к сотрудникам. Объяснил, как нужна больным страдальцам эта аппаратура. И положил в угол моток отечественной полиэтиленовой трубочки. Самой подходящей для перегонки сивухи. Мол, несите, что взяли, берите, что дают, все баш на баш. Моток разобрали враз. А аппаратные трубочки не вернули. Все же через красненькие, синенькие и зелененькие гнать самогон веселее. Аппарат собрали на отечественной грубой желтоватой полиэтиленовой трубке. Он работал, но с простоями. Трубки приходилось менять часто. И все ругали браконьеров. Те, кто трубочки домой унес, тоже ругал. Свинство все же такой ценный аппарат угробить!
Бюллетени были двух видов: для выборов и медицинские. Первые никого не интересовали. А вторые интересовали всех. Бюллетень был единственным способом пожить в свое удовольствие в перерыве между отпусками. Я имела право их выдавать и поначалу относилась к этой привилегии убийственно серьезно. В обычные дни у меня было не больше пяти вызовов на дом, а в понедельник счет переваливал за десяток. Я покорно брела заснеженными улицами, карабкалась на обледеневшие ступени, разыскивала в темных коридорах нужные двери. Как только дверь приоткрывалась, в нос шибал резкий запах блевотины. Потом я спускалась по тем же хлипким ступеням, оскальзывалась, падала, хныкала и стряхивала с ушей навешанную пациентом лапшу. Меня спасла медсестра Алевтина.
- Давай я буду говорить тебе, куда ходить на вызов, а куда не надо. Я всех этих гадов знаю назубок. Выпишешь пьяницам бюллетени на один день по КВДП, и дело с концом.
КВДП - катар верхних дыхательных путей. Минздрав позволял кривой этого заболевания беспрепятственно расти только осенью, зимой и весной. Летом пьяницы болели у меня по понедельникам сердечно-сосудистой дистонией или диэнцефальным синдромом. Никто не знал, что это такое, поэтому наличие заболевания никто не мог оспорить.
Истории болезней постоянно проверялись. Наш главврач, Валентина Петровна, женщина умная, душистая и справедливая, как-то сказала: «Милочка, ты пишешь эти истории не для себя, не для меня и не для вечности. Ты пишешь их для прокурора. Поэтому в них все должно быть двусмысленно и непонятно. Скажем, ты пишешь тут: «Чувствительность в правом подреберье». А если это грыжа, да еще и в левом паху? Писать надо: «Отмечается легкая чувствительность живота с непостоянной локализацией в правом подреберье». Против такой формулировки ни одно следствие не выстоит».
Благодаря Валентине Петровне все нераспознанные грыжи и аппендициты в нашем учреждении оказывались атипичными. Болезни перестали слушаться учебников, но прокурору было не к чему придраться. Если инфарктная боль растекается от левой лопатки до поясницы да еще стреляет в колено, как можно заподозрить в ней сердце, да еще если сердечный ритм был правильный, но нечеткий? Нечеткий же! Но правильный!
А Алевтина меня разочаровала. Я-то думала, она возится с этими бюллетенями из душевной доброты, но оказалось, что она взимала за них по трешке. Когда я ей выговорила, Алевтина расстроилась. «Я думала, ты у нас бессребреница. А если делиться, придется брать не меньше пятерки».
Бразды правления можно представить себе в виде рычагов многоступенчатого механизма. Скажем в медицине бразды держал в руках министр здравоохранения СССР. От этих его рычагов шли ответвления. Где-то в конце сети за бразды держалась Валентина Петровна, потом ее заместитель, потом я, за мной Алевтина, после нее - администратор поликлиники. Давали подержаться за приводной ремень лаборантам, уборщице, вахтерше и сторожу. Кое-какая власть полагалась даже истопнику. Где точно бразды становились такими ничтожными, что не могли принести никакой выгоды, я не знаю. Скажем, у директора галантерейного магазина, расположенного рядом с поликлиникой был доступ к браздам правления через немецкое белье, которое любила Валентина Петровна. Был этот доступ и у тещи техника, чинившего нам аппаратуру. При помощи блата доступ к браздам правления любого заведения был, фактически, в руках у всех и все немножко правили этой диковинной колесницей.
Где-то наверху она казалась кому-то чуть ли не космическим аппаратом, управляемым строгой и властной рукой. Чуть пониже государственная колесница напоминала самолеты Аэрофлота, которые могли и развалиться прямо в воздухе, а могли и на арктические торосы сесть невридимыми. Дело тут было не столько в надежности механики, сколько в привычке возниц к ее ненадежности и умении к этой ненадежности применяться. А от середины государственная колесница начинала походить на наш больничный «Москвич» - дверцы привязаны бинтами, колеса взяты то ли у трактора, то ли у лодки-амфибии, а мотор слеплен из чего в доме было – от примусной горелки до трофейных свечей, выкрученных из мотора заглохшего «оппель-капитана». Но ездит! Еще как ездит!
Помню, поехали мы с шофером дядей Васей на вызовы в пригород. Снегу до черта, дороги нет, солнце сияет, мороз крепок, дядя Вася поет революционные песни. И вдруг застыл. Дядя Вася и «Москвич» тоже. Подрагивают оба – и ни с места. Потом дядя Вася тихонько меня за руку взял и стал тянуть на себя. «Делай, что я скажу, - прошептал, - переваливайся, переваливайся, без резких движений... сюда, на меня...» А сам бинт разматывает, которым дверца примотана.
И выкатились мы оба благополучно в снег, который, вроде, считался дорогой. И встали на ноги. Только тогда дядя Вася мне сказал: «Погляди!». И я поглядела. Москвич двумя левыми колесами стоял в снегу, а двумя правыми вертел над крутым обрывом. «Обманка получилась, - вздохнул дядя Вася, - прикидывалась дорогой, а дорога – вон она где», - и показал рукой далеко влево.
Ну, а потом подошли люди, «Москвич» - ать-два-три – перетащили левее, потом отогнали еще левее, потом дядя Вася его на дорогу вывез. На вызов приехали вовремя. И тех, которые управляли самолетной, а тем более космической частью колесницы своими проблемами занимать не стали. У них рука на браздах правления в одном месте лежит, у нас – в другом.
Но мы с дядей Васей все же были моторизированной частью. А ближе к хвосту государственная колесница становилась схожа с телегой. Или даже с собачьей упряжкой. Или с печью-самоходкой. А то и с самокатом. Ну, в общем, превращалась в такую систему, при которой, когда нет угля, что-то в топку все равно суют, а оно горит, хоть и не должно. И без еды выживают. И без одежды не голышом ходят. И вообще что попало могут превратить во что угодно. Но при этом вся система в целом все равно работает. Наверху управляется, внизу справляется и только потому не хочет догонять и обгонять нормальные системы, чтобы им, этим системам, свой ненормальный зад не показать.
Как-то знаменитый специалист по советским радарным системам посетовал в МВД, что его в Израиль не выпускают из-за грифа секретности, хотя к радарам он уже лет десять как никакого допуска не имеет, ничего о них не знает, да и сами эти радары настолько отсталые, что информация о них проклятый Запад заинтересовать никак не может.
«Вот это и есть та самая секретность, из-за которой мы вас выпустить не можем», - объяснил несчастливцу умный чиновник.
А я сегодня с ужасом думаю: может, мы и вправду жили при самой прогрессивной государственной системе, какую только может выдумать человечество? Все, ну, буквально все были заняты проблемой выживания для себя – и государства, раз уж они в нем живут и выбраться из него не могут. И столь интенсивной и творчески активной была эта повседневная жизнь, что дурью маяться и смыслы жизни искать в ней времени не было. Все правили, все рулили, все что-то эдакое придумывали и сочиняли. И все набирались повышенного чувства ответственности за себя и за продолжение жизни вокруг них любыми способами и путями.
Как-то на коллоквиуме по хирургии экзаменатор спросил моего сокурсника: «А что будете делать с раненным солдатом, коллега, если вата кончится?».
Задавать такой вопрос в Нью-Йорке, Париже или Лондоне бесполезно. Никто и представить себе не сможет, что вата может вдруг кончиться. А мой сокурсник ничуть не удивился и ни на минуту не растерялся. «А зачем нам вата? – спросил удивленно. – Вата впитывает кровь, а нам необходимо кровотечение остановить. Значит, возьмем вместо жгута брючный ремень...». «А если ремня не окажется?» - заинтересованно спросил экзаменатор. «Веревка найдется. Веревки не будет – рукой зажмем».
Сокурсник был готов идти дальше и решать ту же проблему для случая, когда не окажется даже руки, но экзаменатор уже вывел в его зачетке заветную четверку. Уже в Израиле молодой врач из бывшего СССР так объяснял мне несправедливость требования о сдаче экзамена на профпригодность: «Их тут обучали, что делать с разной технологией, когда она есть. А нас обучали, что делать, когда ее нет. Это же разные подходы!».
И впрямь, человечество должно научиться жить при дефиците. От этого зависит будущее нашей планеты. Поэтому я полагаю, что основополагающее тайное знание, накопленное в СССР, не должно пропасть. В приложении к моему труду я приведу некоторое количество особых советских умений и библиографию для помощи в поиске источников. Например, журналы «Знание – сила», «Работница», «Мурзилка» и большое количество изданий под кодовым названием «Сделай сам». Но большая часть полезных советов может быть получена только при опросе народных мудрецов. Вот, скажем, ни один журнал не опубликовал народный способ преодоления дефицита женских колготок. Благодарю Машу М. за этот полезнейший для человечества совет.
«Если в продаже нет женских колготок, надо купить две пары детских. Один чулок с каждой пары срезать, верхние части распороть и сшить между собой. Получается детская колготка с женским задом. Остается вытащить из каждого чулка каждую вторую нитку. Это до сорок второго размера. А для сорок четвертого и выше надо две нитки выдергивать, одну оставлять. Сеточка получится крупноячеечной, но так даже красивее».
Баклажанная икра. Славилась не столько вкусом, сколько трудно объяснимым наличием. Мяса в магазинах не было, а баклажанная икра была. Не стало колбас, потом сыра, потом даже селедки. А баклажанная икра была. Баклажанов не стало, не стало капусты, даже вялая свекла пропала с прилавков и из-под них, а баклажанная икра все равно была! О, эти длинные ряды пустых магазинных полок, уставленные баклажанной икрой!
Смотреть на рыжую кашицу в черных разводах не хотелось, есть подавно. Но большинство бывших граждан СССР по ней ностальгирует. Она в почете в израильских лавках, немецких магазинах и в промточках Брайтон-бича. Правда, многие утверждают, что баклажанная икра стала неправильной. Может быть, потому что ее продают до истечения срока годности. Нет в ней былой темноты и густоты, нет ржавого привкуса.
А один из моих приятелей никак не может добиться от жены котлет со вкусом студенческой столовки. Он требует, она старается, а результат нулевой. То ли мяса в них слишком много, то ли хлеба не хватает, то ли еще чего. Зато разгадана тайна знаменитого блюда «Салат весенний». Неправильно делать этот салат из нормальных огурцов. Они должны быть лежалыми до сморщенной мягковатости. А один мой приятель утверждает, что раскрыл секрет больничного кофе – в кофейник необходимо опустить кусочек половой тряпки. Я пробовала. Не получается. Половые тряпки пошли не те. Старые делали из сношенных рейтузов пятидесятого размера, а рейтузы были с начесом и без синтетики. Но ведь вот что интересно: не было в больничных кофейниках никаких половых тряпок. Во время дежурства содержимое больничных кухонных принадлежностей полагалось строго проверять. И я сама неоднократно их проверяла. Были они чисто вымыты. Воду брали из крана, кофе – из пакетов. Так откуда же проникал туда загадочный и неповторимый ностальгический вкус?
Не знаю. Но однажды мне пришлось ехать из Болоньи в Рим на польском поезде. Он был переполненным и страшно замусоренным. Чай налили мне из огромного бака в мной самой чисто вымытый и ошпаренный кипятком стакан. А он пах! Больницей, столовкой общепита, вокзальным буфетом. Выпить его я так и не смогла, но долго держала стакан в руках, обоняя нечто, связанное с прошлой жизнью нерушимыми узами. Этим запахом было пропитано все – воздух в Крыму и воздух в ГУМе, школьные дворы и присутственные места. А откуда он брался – Бог его знает! Дворники мели, уборщицы шлепали мокрыми тряпками по полам с утра до ночи. Уборкой улиц и присутственных мест помимо профессионалов занимались солдаты, заключенные, студенты, школьники. Иногда на субботники и уборочные авралы выгоняли целые институты с доцентами во главе. За брошенный на асфальт окурок штрафовали. Мусорные урны были расставлены по всем углам, мусороуборочные машины никогда не исчезали из поля зрения. Все, что имело свойство перегнивать и распадаться на необходимые для урожая на пригородных участках компоненты, туда сносилось, свозилось и запихивалось в землю. Народ был умыт. За состоянием ногтей и ушей следили с детского возраста – ногти полагалось предъявлять нянечке в детсадике, школьной медсестре и санинспектору по первому требованию. Уши – по второму. За грязные штаны в садик маму вызывали, за грязные подворотнички и манжеты из школы к ней отправляли. В грязной одежде не пускали в театр и ресторан. За неопрятность могли пожурить на любом собрании, сколько бы народа там не присутствовало. Сморкаться полагалось в носовой платок или в крайнем случае – в урну, но никак не на тротуар. За состоянием дворов и подъездов следили: домовые комитеты, сторожихи, лифтерши, ЖЭК, дружинники и сознательные граждане. Дворовые кумушки представляли собой спонтанный суд присяжных: обронил что-нибудь на землю – виноват, не обронил – все равно виноват.
А страна воняла. Воняли вокзалы, аэропорты, поезда, подворотни, магазины, столовки, общежития, подъезды, дворцы и хижины. Не от грязи, а от тоски, жуткой и неистребимой тоски огромного присутственного места, где все не твое, потому что отнять у тебя могут что угодно, когда угодно, по любому поводу и без повода тоже. И потому, даже присмотренное и почищенное, это пространство никогда не наполнялось живым человеческим духом. Запах казенщины проникал в поры, в суп, чай и больничный кофе. Воспроизвести его можно только в соответствующих условиях, например в польском советском поезде, везущем пересчитанных и переписанных паломников в Ватикан. Пересчитанных и переписанных потому, что каждого необходимо вернуть назад и сдать по описи.