УСТАЛЫЕ ИГРУШКИ
Было самое обыкновенное московское утро. Будничное. Не слишком раннее, и лица «без определенного места жительства» уже не спали на боковых сиденьях, распугивая всех и вся неистребимым физиологическим амбре, но и не слишком позднее –чтобы войти в вагон, нужно было приложить некоторые усилия. Самый обыкновенный поезд двигался по оранжевой ветке от Медведково до Битцевского парка, в животе покачивая ненаблюдательных московских пассажиров.
Те, что ехали в вагоне четвертом с хвоста, были ничуть не наблюдательнее остальных. Никто не заметил, например, что на перегоне Бабушкинская-ВДНХ одно сиденье высокомерно противопоставило три «Хазарских словаря» (все мужские), Кортасара и двух Улицких четырем Донцовым и двум Марининым, раскрытым напротив; никто не отдал должного тщательности, с которой десятилетний прогульщик Валерка Щуплов размазал по тыльной стороне поручня жевательную резинку; никто не подобрал изящную кожаную перчатку, упавшую с худеньких колен уснувшей студентки Оленьки. Действительно, кому было интересно – что девочка готовилась, готовилась, зубрила, три ночи не спала и вот отключилась по дороге на экзамен? Латынь… и какой идиот придумал сдавать эту отвратительную латынь?!. А ведь перчатка так и потерялась. Дорогая, тоненькая. Дедушка подарил на двадцатилетие. Обидно. Оленька так и не поняла, где она ее посеяла. (Если бы пассажиры по утрам были чуть наблюдательнее, они подобрали бы перчатку, а не пинали бы ее ногами до тех пор, пока она не вывалилась из вагона на станции Китай-город и не упала под платформу. И Оленька тогда не расстроилась бы перед экзаменом. И, может быть, получила бы не «хорошо», а «отлично»).
Но было бы как минимум негуманно требовать наблюдательности по утрам. Тем более что наблюдательность, она отнюдь не всегда хороша, порой она даже и напротив, раздражает. И когда никто не обратил внимания на рваненькую хозяйственную сумку бывшей учительницы младших классов, а ныне одинокой пенсионерки Татьяны Юрьевны, полную пустых бутылок из-под пива; когда никто не посмотрел волком на Алика, начинающего гея, с любопытством первооткрывателя пощипывавшего за модные протертые джинсы светловолосого юношу впереди себя – начинающего бисексуала Василия, - это, право слово, было скорее неплохо.
Кто-то спал, кто-то думал о своем, кто-то хронически недосыпал, а кто-то вообще никогда не думал, в метро – тем более. Поезд затормозил на очередной станции, открылись двери (все, кроме последней двери последнего вагона, потому что ее заклинило еще станцию назад), из охрипших вагонных динамиков было сказано все, что положено говорить на остановках, и в наступившей относительной тишине механический (но приятный, в общем-то) голос негромко пропел:
Спят усталые игрушки, книжки спят.
Одеяла и подушки ждут ребят… (и далее по тексту, до всем хорошо известного «баю-бай»).
Несколько человек оглянулись с любопытством в поисках источника звука, но ничего не обнаружили и успокоились; большая часть пассажиров вообще ничего не услышали. Трехлетнему Олежке, сладко дремавшему на коленях у мамы, приснился сон, почти взрослый по степени реалистичности: Олежке показалось, что он дома, привалившись плечом к теплому боку плюшевого родительского дивана, сидит на горшке и смотрит мультики. Горшок у Олежки был замечательный – большой, нежно зеленый, в форме мотоцикла. На нем, честное слово, даже шины были нарисованы, а в процессе отправления естественных нужд можно было держаться за руль. Это был очень удобный горшок. Олежка любил его не только из практических соображений, мальчику нравилось и просто поиграть с ним, как играл с конструктором LEGO, звездными воинами или машинками. Олежкина мама тоже любила горшок, потому что именно благодаря этому чуду пластмассовой промышленности ребенок стал сам проситься в туалет, и уже не приходилось напевать ему с ноткой иронии, но и укоризны: «Кто тут писает в штаны? Это мы, это мы!», стягивая с увивающегося сына мокрые колготки. Олежка заулыбался, расслабился и описался. К счастью для Олежки (и для его модной молодой мамы, только в четвертый раз надевшей новенькую дубленочку: ярко-розовую, швами наружу) давно уже в ходу были памперсы. Мама, вовсе не потому, что не доверяла сыну, а просто на всякий случай, для перестраховки, до сих пор надевала Олежке памперс – на прогулку, или, как сегодня, в дорогу. А посему и новенькая дубленочка (которая, между прочим, стоила целых четыреста двадцать долларов!) осталась незапятнанной, и Олежка не проснулся, окруженный рекламными «комфортом и сухостью».
А поезд тем временем уже притормозил на следующей остановке, и опять послышалось в вагоне четвертом с хвоста негромкое пение:
Спят усталые игрушки, книжки спят.
Одеяла и подушки ждут ребят…
Алька не выдержала и тихонечко заплакала, отвернувшись к стеклу, чтобы никто не увидел. Надпись «не прислоняться» не прибавила ей оптимизма, ибо в контексте событий сегодняшней ночи (вернее – сегодняшнего утра) эта рекомендация, весьма полезная в рамках метрополитена, неожиданно приобрела зловещий смысл. Вечером… вечером все еще было хорошо… и ночью – хорошо, а утром он сказал: «Знаешь, давай это будет последний раз», и Альке ничего другого не оставалось, как отправиться восвояси. Сначала ей удалось уйти более-менее красиво – почти гордо и почти независимо, но пришлось возвращаться за шарфиком, Алька не выдержала и учинила бурную сцену со слезами, соплями и непрофессиональной, но вполне искренней матерщиной. Теперь Альке было стыдно. И за устроенный скандал, и за то, что связалась с этим (между прочим – по третьему разу), хотя наперед знала, чем всё в результате закончится. А еще было стыдно за непрошенные слезы на виду у пассажиров. «Дура!» - обругала себя Алька. Она бы и под расстрелом не призналась, что этого действительно любила. Даже и себе не призналась бы. А тут эта идиотская песенка еще. Последняя капля. Ведь Алька - она была самая обыкновенная, не железная и не каменная, ей хотелось семью, ребенка (или даже двух), уюта и уверенности. Но ничего-то не было, только пустота и мерзость. А время, между прочим, поджимало - Альке было уже почти двадцать семь.
Алька тихонечко плакала, а молоденький симпатичненький мальчик, стоящий по левую руку от нее, наоборот, улыбался блаженно. Как раз сегодня, на семнадцатом году жизни, ему удалось избавиться от отравляющей жизнь невинности. Марина (а может никакая не Марина, может – соврала) была зачетная тёлка. У нее были такие… такие высокие ноги, а сиськи – вообще обалденные. Сначала было немножечко стрёмно, он выпил для храбрости, зато потом! Потом превзошло всякие ожидания. Нет, с бабой – совсем не то, что самому с собой, правду парни говорили. И не беда, что это стоило денег – теперь можно было запросто похвастаться перед дружками из училища, можно было со знанием дела порассуждать «о технике». Словом, комплексовать больше было не из-за чего.
Спят усталые игрушки, книжки спят.
Одеяла и подушки ждут ребят…- снова послышалось в вагоне.
Бодрая пенсионерка Борисова Н.М., ветеран труда, бывшая спортсменка, бывшая комсомолка и бывшая красавица не выдержала подобного издевательства и чуть не с кулаками напустилась на двух студентов Академии Права, которые только тем и были виноваты, что на протяжении последних трех остановок вертели в руках новенький MP3-плеер. Эта крошечная блестящая коробочка, оснащенная массивными наушниками космического дизайна, и послужила поводом - Борисова Н.М. заподозрила молодых людей в злостном хулиганстве и нарушении общественного порядка, о чем и сообщила на весь вагон громким истерическим голосом, переходящим в ультразвук. Надо сказать, этот «крик души», во-первых, плохо вязался с худобой и тщательно уложенными седыми локонами Борисовой Н.М, а во-вторых, был совершенно несправедливым. Песенка и МР3 не были связаны друг с другом. И студенты Академии Права вертели плеер в руках вовсе не с целью нарушить тишину и порядок. Все было проще – один купил, а у другого не было денег. И теперь один хвастался, а другой восхищался и завидовал.
Грозный вопль Борисовой Н.М. не прошел незамеченным. И первым на него среагировал нависающий над бодрой пенсионеркой Владимир Владимирович – преподаватель одного из многочисленных технических университетов города Москвы. Нет, он ничего не сказал Борисовой Н.М.. Но усмехнулся со значением. Владимир Владимирович преподавал электродинамику и числил себя большим знатоком современной техники. Он-то сразу догадался, что МР3-плеер тут совершенно ни при чем, а виною всему какой-нибудь навороченный мобильник. Вот хоть бы и тот, который слева от бодрой пенсионерки, через два места, держит в пухлых пальчиках девушка в синем. Ничего, кстати, девушка. Блондинка. Накрашена слишком ярко, но зато не такая тощая секельдя, как большинство нынешних студенток. У них в моде, видите ли, стиль «хай-тек», арматурой наружу, вот и голодают, ребра демонстрируют. И не понимают, дурочки – настоящий мужик любит, чтобы было за что подержаться…
Примерно с такими мыслями, вполне удовлетворенный и найденным объяснением, и созерцанием пышной блондинки, Владимир Владимирович вышел на следующей станции. Этот продвинутый технарь, увы, не угадал. Звук исходил не от мобильника девушки в синем, и не от какого-либо другого телефона. Владимир Владимирович уже не слышал, как в след ему зазвучало:
Спят усталые игрушки, книжки спят.
Одеяла и подушки ждут ребят…
Алевтина Петровна считала себя человеком серьезным. Эти глупые шуточки с музыкой, безусловно, были ниже ее достоинства. Ну и молодежь пошла, ей богу! Спят с кем попало, по дискотекам шляются. Тьфу! Цели, цели у них нет! И одеты черт-те во что! Вон у той, напротив, юбка – как будто всю ночь под забором провалялась. Неужели не понимают, что это – НЕ-ПРИ-ЛИЧ-НО?! И кому эта песня понадобилась? Они что, думают, что это СМЕШНО? Алевтина Петровна не поняла, откуда песенка. Даже не поняла, с какой стороны она слышится. Да и не пыталась. Однако, чтобы неповадно было, окинула всех впереди сидящих и стоящих презрительным взглядом, и, скривив фиолетовые губки, углубилась в чтение любовного романа из серии шарм-мини.
Василич - сосед Алевтины Петровны справа, сидел, прикрыв припухшие глаза, и мучительно сглатывал в такт колебаниям вагона – вчера он перебрал с друзьями. По глупому перебрал, даже и повода выпить не было, а все равно нажрались, как последние. Теперь голова раскалывалась, каждый лишний звук пребольно ударял в затылок. «Сволочи!» - думал Василич. Не о ком-то конкретно, а так, вообще. А еще думал, что через десять минут он наконец доедет и прямо у выхода, в ларьке, возьмет себе бутылочку пива.
Соседку же справа, тридцатипятилетнюю Величко Анну, песенка позабавила. Анна вспомнила, как однажды, года четыре назад, смотрела по телевизору «скрытую камеру». Миловидная девушка в накрахмаленном фартучке, с белой наколкой в волосах, везла по вагону метро тележку с бутербродами и напитками, и надо было только видеть лица обалдевших пассажиров! А вдруг это «скрытая камера»? Та самая? И Анна осторожно осматривалась по сторонам. На случай попадания в кадр она выпрямилась, сложила губки бантиком и чуть приподняла брови (ей, когда она смотрелась в зеркало, очень нравилось складывать губки и приподнимать брови. Казалось, что лицо от этого становится моложе).
Спят усталые игрушки, книжки спят.
Одеяла и подушки ждут ребят… - в очередной раз послышалось в вагоне. Кто-то слышал, кто-то не слышал. Кто-то оборачивался, кто-то демонстративно не обращал внимания.
Лариса нервно переложила хрустящий пакет, приобретенный неделю назад в магазине «Фамилия» вместе с замшевыми туфлями, купленными (редкая удача!) всего за пятьсот рублей, из руки в руку. Она наивно полагала, что шуршание хоть немного заглушит проклятую песенку. И так уже была, как на иголках. Покраснела даже. Особенно неприятно было, когда эта бабулька завитая на ребят напустилась ни за что ни про что. Неудобно получилось. Ведь именно Лариса была во всем виновата. Вернее не она. Виноват был профсоюз Телевизионного Технического Центра, который месяц спустя после нового года раскошелился почему-то, и выдал сотрудникам по плюшевому Степашке. Степашки полагались детям до четырнадцати лет, Ларисиной Дарьке было всего шесть. И вот теперь Лариса мучилась с дурацкой игрушкой. Ехать было еще ой как долго – до Ясенево, а поезд только подбирался к середине паука. Вообще-то Степашка был довольно симпатичненький. Большой такой, и сшит – ничего себе. Ему можно было надавить на живот, и он начинал петь колыбельную из «Спокойных ночей», первый куплет. Лариса зайцу обрадовалась – Дарьке наверняка понравиться. Но, вот беда, домой Лариса возвращалась с ночной смены, народу в метро было полно, пакет со Степашкой на каждой остановке начинали пинать и сдавливать, и заяц бодро запевал. Люди озирались, Ларисе было неловко. «Хоть бы место освободилось!» - думала смущенная Лариса. Она бы тогда села и пакет на колени поставила. Тогда бы на зайца не нажимали, и он бы замолчал. Но места, увы, не было.
Еще станции через три Лариса кое-как пробилась в конец вагона и взяла пакет на руки, прижала к груди. Максимально отгородила от людей.
Только не рассчитала. Нажала слишком сильно.
Спят усталые игрушки, книжки спят.
Одеяла и подушки ждут ребят…- запел пакет.
Лариса тихонечко выругалась и снова рьяно зашуршала целлофаном. Из пакета меж белых ручек свесилось лохматое серое ушко с этикеткой. Женщина с раздражением рассмотрела этикетку и снова тихонечко выругалась. Действительно, что это, черт побери, за жизнь пошла, если даже Степашка (национальный, можно сказать, символ!) сделан в Китае?!
2000г.