ЕШЬ
Марья Андревна ведет пальцем по ободку тефлоновой сковороды, обсасывает, жмурится от удовольствия:
- М-м-м! Вкусно!
- Мама!!! – гневно восклицает Мила.
- А что? – обижается Марья Андревна. – Матери пожалела, да?!
- Господи, ну при чем здесь…
Не дослушав, Марья Андревна гордо покидает кухню, громко хлопает дверью.
- Извини, - говорит Мила. – Вот вечно она… Нельзя ведь ей!
- Да ладно…
Когда они на кухне вдвоем, я сижу в своей комнате и не высовываюсь. Но сейчас не могу – картошки жалко, сгорит.
Я в их дела не вмешиваюсь. Политика нейтралитета – лучший способ выжить в условиях коммуналки. Миле что? Она приехала и уехала, а мне у Марьи Андревны еще до осени снимать. Меня Марья Андревна тоже не трогает – я плачу деньги. К тому же, я чужая.
Мила уходит вслед за матерью. Я помешиваю картошку. Еще минуты три и всё, можно выключать. Из коридора доносятся голоса. Они все громче, все ближе, все надсаднее. Марья Андревна начинает плакать, потом кричать. Слышно, как увещевает ее Мила: «Мама, не надо, люди услышат!» Но Марье Андревне уже не до того. Она визжит. Голос у нее делается высокий, пронзительный.
Бухает комнатная дверь, в ответ – входная.
Всё, сбежала Мила. Сегодня еще ничего, а вот, помнится, под Новый год, из-за мисок… Миски у Марьи Андревны замечательные, да. Внутри исцарапанные все, выщербленные. Точно болячками покрыты. И дно горелое. Вот Мила и решила их, того, на помойку. Держите карман! Отдаст Марья Андревна миски, как же. И ведь подрались даже. До Рождества потом не разговаривали.
В кухню бочком вдвигается Марья Андревна, старательно всхлипывает. Я молчу. Марья Андревна всхлипывает снова, погромче. Потом не выдерживает, бормочет обиженно:
- Вот, воспитывай их! Матери пожалеют!
Глаза у Марьи Андревны красные, припухшие. Лицо и вовсе багровое.
- Картошки хотите? – предлагаю я. – Только что с плиты.
- Нет, спасибо, - сердито отвечает Марья Андревна.
- Горяченькая! – я протягиваю Марье Андревне исходящую паром сковороду.
Марья Андревна мнется:
- Ну, если немножечко… - двигает ко мне миску.
Я отсыпаю картошки:
- Угощайтесь! Это молодая уже.
- Вот спасибо, миленькая, – причитает растроганная Марья Андревна, давясь горячей картошкой, щедро приправленной слезами. - Не понимает она! Совсем не так жить стали, совсем не так! Матери пожалела! А я помню, в сорок третьем, в эвакуации… Пять лет мне было… Вот поголодали бы и поняли…
Слезы текут и текут по ее одутловатому лицу, и непонятно, плачет ли она от злости на Милу или от воспоминаний, а может просто картошка слишком горячая.
***
- Голодала? – Нина Андреевна смеется. – Ну, нет. Кто вам такое сказал?
Нина Андреевна старше на двенадцать лет. Ей уже семьдесят девять. Но именно она почему-то навещает сестру, не наоборот. Они совсем не похожи. Нина Андреевна – пожилая дама, у нее шляпка и помада. Марья Андревна – бабушка. У Марьи Андревны хозяйственная сумка из болоньи, сапоги «прощай молодость» и засаленный передник.
- Мы в эвакуации жили, в Ташкенте, - продолжает Нина Андреевна. – Мне было семнадцать. А через два квартала – училище летное. Отец наш, понятное дело, на фронте, мать на работе с утра до ночи, а я как раз школу заканчивала. Ну и бегала туда на танцы по вечерам, дело молодое. Только Машку уложу, ногу за порог вынесу, а она сядет в кровати и хнычет: «Исть хочу!» Что было делать? С собой брала. Я тогда красивая была, коса вот по сю пору, - Нина Андреевна поворачивается, пытаясь показать, до какого места доходила коса, но артрит не пускает. – Курсантиков много за мной ухаживало. И вот приведу я Машку в раздевалку, на пальто посажу… а зима была, холодно, хоть и юг… Машка не хочет одна сидеть, пищит: «Исть хочу!» И кавалеры мои несут ей из офицерской столовой полный котелок каши. Пшенной. Ну, я танцевать. А Машка сидит на куче одежды, точно царица Савская, кашу ест. Ложка большая, едва во рту помещается. И ведь съедала до крошки все, честное слово! Стенки даже вылизывала.
***
Днем Марья Андревна смотрит кулинарные шоу. Она глуховата. Когда я со смены, я засыпаю, а вот в выходные… Читать под это невозможно. Работать – тем более.
Шоу заканчивается, и Марья Андревна потихоньку царапается в дверь:
- Вы работаете, да?
Сворачиваю файл:
- Ничего страшного, заходите.
- Там, знаете, сегодня такой интересный рецепт был, - делится Марья Андревна. – Пьер Нарцисс готовил!
- Здорово, - киваю я вежливо. Я понятия не имею, кто такой Пьер Нарцисс.
- Надо курочку, филе, до золотистой корочки. И соус к ней. Апельсиновый. Или вот салат еще был, с креветками и огурцом. – Марья Андревна мечтательно прикрывает глаза.
- Здорово, - опять соглашаюсь я.
- Там еще авокадо нужно.
- Да?
- Да. Авокадо, оно на грушу похожее, только зеленое.
- Я знаю.
- А оно дорогое, авокадо?
Мучительно пытаюсь вспомнить. Вспоминаю:
- Рублей, кажется, тридцать. Или сорок.
- За килограмм? – оживляется Марья Анревна.
- Нет, за штуку.
- Ох, как дорого! Ничего себе! Ну, не буду вам мешать.
***
По вечерам она себе готовит. В кухне пахнет перегоревшим маслом и кислой капустой. Спасаюсь бегством, но не тут-то было. Марья Андревна гордо тычет мне под нос кульком пожухлой моркови:
- Вот! На рынке бесплатно дали! Такой приятный молодой человек. Азербайджанец, наверное.
В знаменитой миске, в самой большой, целая гора помидоров с бочками.
- И вот это еще! – кивает Марья Андревна на миску. – Поделиться с вами?
- Нет, спасибо. Я сегодня купила.
- А, ну ладно. А то, может, возьмете? У меня много.
- Нет, мне хватит, - опять отказываюсь я и взамен предлагаю колбасы.
Колбасу Марья Андревна любит фанатично. Это для нее как наркотик.
- Мне ма-алюсенький кусочечек, вот такой, - суетится Марья Андревна. – Вот, всё. Хватит.
Делает бутерброд с белой булкой, жует. Спрашивает, роняя крошки:
- До-о-га-я?
- Нет, не очень, - сразу называю минус пятьдесят за кило, иначе она застесняется, переживать будет.
Мила возит ей продукты сумками, колбасу в том числе. И помидоры. Марья Андревна суетится сначала, благодарит, говорит, мол, не стоило беспокоиться, а потом, с одного неосторожного слова, заводится, злится, начинает пихать всё обратно. Они ругаются. Мила хлопает дверью и уезжает. Марья Анревна плачет. Неразобранные сумки тухнут под вешалкой.
***
Просыпаюсь, нашариваю на тумбочке мобильник. До будильника еще полчаса. В коридоре бубнят. Медсестричка, видимо. Пришла укол делать.
- Что ж вы, Мария Андреевна, диету не соблюдаете? Разве вам можно?!
- Соблюдаю. Как же не соблюдать? Соблюдаю!
Наверное, она сейчас крестится. Она всегда крестится, когда врет про диету.
С чужими Марья Андревна – мед с молоком. Так и течет. Когда по телефону уменьшительно-ласкательные суффиксы и «мое солнышко», тут и к гадалке не ходи – подруга. Если заизвинялась – в банк звонит, насчет пенсии, или в поликлинику. А если «неблагодарная» и «помру, на могилу не ходи!» - это, значит, Мила.
Иду варить кофе.
- Ой, а хлебца-то нет, кончился! – суетится Марья Анревна, выбирая из мятой кучи за плитой пакет почище.
- Может, мне сходить?
- Нет, спасибо. Сама пойду сейчас.
- А можно ли? После укола-то?
- Ничего. Я тут, рядышком. В «Пятерочку».
Ноги у Марьи Андревны больные. Суставы. Последние месяцы еле ходит. Но «Пятерочка» - это святое. У местных бабушек там что-то вроде клуба. Я туда даже не суюсь до обеда. Все равно что встретить компанию пьяных тинэйджеров в ночь с пятницы на субботу – мало ли что.
***
Раз в месяц заезжает внучка, студентка. Она по вечерам в «Макдональдсе» подрабатывает. Привозит бабушке детский обед – гамбургер и маленькую картошку. Марья Андревна бережно прячет гостинец в холодильник. Суетится и сюсюкает. Приносит из заначки «на мороженое». Выспрашивает про учебу. Интересуется, есть ли «мальчик».
- Ну, ба!!! – сердится внучка.
- Да я ничего, это я так просто. Ты вот ешь лучше, ешь!
Марья Андревна пытается накормить внучку борщом. И пряниками. И котлетами. Внучка есть отказывается – она худеет. Марья Андревна расстраивается и причитает.
- Ба, я и так толстая!
- Ты посмотри, ведь кожа да кости!
Внучка уезжает, Марья Андревна достает гостинец. С величайшей аккуратностью разворачивает промасленный пакет, вынимает гамбургер, потом картошку.
- Марья Андревна, вы бы погрели. Невкусно же.
- Ничего, миленькая, я так.
Откусывает от бутерброда, тщательно жует, уставившись в одну точку. Котлета внутри просевшей булки белесая от проступившего жира, картошка вся скукожилась.
***
- А с чего ей быть спокойной-то? Сама посуди. Отца как выгнала, мне года два было, так и жила без мужика. Думаю, ты понимаешь. Как женщина. Сублимация. Типичный случай. Я в журнале читала. И ведь говорю ей – ну не ешь ты столько, ведь нельзя же тебе! И врачи вот… А, все без толку. Я бы забрала ее, хоть завтра. Не надо бы ей одной. Так они же с мужем моим поубивают друг друга... Да и не поедет она. Характер.
Мила курит в вытяжку. Красивая. Только глаза усталые. Марья Андревна вытяжку никогда не включает, электричество экономит.
– Я там, в шкафчике, лекарство ей положила. И денег. На верхней полочке. Ты проследи тогда. А то она, сама знаешь…
- Конечно, не беспокойся.
- Ну и звони, если что. Мало ли. Давление там, сердце. Только ты потихоньку, чтобы мать не слышала.
- Хорошо.
Мила тушит сигарету в раковине. Я смотрю в окно. Через двор семенит Марья Андревна – маленькая, сгорбленная, целеустремленная. Платок сбился. Худенькие ножки, большой круглый живот, красное лицо. В руках – по огромному полиэтиленовому пакету. Тяжелые. Она поспешает, стоически несет свою трудную ношу, и пакеты почти касаются земли.
2008г.