Анна Исакова
ВВЕДЕНИЕ ДЛЯ УМНОГО ЧИТАТЕЛЯ
Умный читатель, увидевший имя «Ева», немедленно предположит, что главный персонаж романа является собирательным образом, обозначающим женщину вообще, и первую женщину Земли, в частности. Это не так. Во-первых, речь пойдет о конкретной девочке, обладающей пупком и родителями. Во-вторых, наша Ева успела прожить всего шесть лет. В-третьих, в отличие от первой Евы, у которой детства не было вообще, у нашей героини оно было. Светлое детство, на которое падала тень отца-пьяницы. И это уже делает нашу историю вполне конкретной: пьяниц на свете много, но их все-таки меньше, чем не пьяниц. Впрочем, уверенности в этом нет. И хотя Евина бабушка, Аделаида Генриховна, которой сто лет в обед, а по утрам вдвое больше, не раз говорила: «Отец-пьяница – стыд для родителей, беда для жены и несчастье для детей», Ева вовсе не считала своего отца несчастьем. Но ее все жалели, словно Ева была сиротой. Не жалела Еву только Евина мама, потому что она жалела себя. А Ева, что Ева?! Ребенок сыт и ухожен. Какого еще черта ему может быть нужно?!
ВВЕДЕНИЕ ДЛЯ МЕНЕЕ УМНОГО ЧИТАТЕЛЯ
Прочтя название «Девочка и стрекозел», читатель может решить, что перед ним басня или, упаси Б-г, притча. Однако в басне и притче главное – мораль, которой в нашей истории нет. Мораль осталась на черноморском курорте, откуда расстроенная Аделаида Генриховна привезла себе мужа по имени Петя. И состоит она, эта мораль, в том, что даже находясь в самом мрачном состоянии духа, незачем тащить домой с курорта невесть кого. Можно и даже полагается везти корзину с виноградом, букет сухих бардовых цветов или самшитовую вазу. Но везти блажного пенсионера?! Нет, это слишком! Так сказали в один голос Евина мама, Евина няня Барба и даже Евин папа-алкоголик. Потому что вопрос жилплощади стоял остро. «Ничего, - бодро ответила им Аделаида Генриховна, которую Ева называла просто баб-Идой, - Петя обещал расширить границы возможного». И дядя Петя кивнул. «Выпьем?», - спросил у новоиспеченного отчима Евин папа. Дядя Петя повел головой сперва сверху вниз, потом взглянул на жену и повел головой уже слева направо, а потом справа налево. «Так я и знал!», - расстроился Евин папа и ушел к приятелю играть в шахматы. «Раньше понедельника он не вернется, - шепнула мужу Аделаида Генриховна, - принимайся за дело!». «Мне нужен генетик, - возразил дядя Петя, - я создам миры, а кто же их будет заселять?». «Главное – жилплощадь, - перебила его баба Ида, - а уж кому выдать ордер, я и сама разберусь».
ВВЕДЕНИЕ ДЛЯ НЕЛЮБОПЫТНОГО ЧИТАТЕЛЯ
На этом месте читатель, решивший, что перед ним научная фантастика, жанр, который он, читатель, ненавидит, посчитает себя вправе захлопнуть книжку. И будет неправ. Жил и был ( в этом нет никакого сомнения) человек по прозвищу Бешт. Он ходил по Галиции в очинном полушубке, разговаривал с овцами и людьми, учил жизни и исправлял полночь. Когда он всем этим занимался, стоял тысяча шестьсот какой-то год, наука лежала в пеленках, а фантастика проповедовала с амвонов. И так сказал Бешт человеку, который изучил науку ( когда она лежала в пеленках, сделать это было нетрудно) и искал в ней подтверждение существованию Бога: «Ты, мудрец, допытываешься, есть ли Бог, а я, глупец, верую». И стал внук Бешта важным мудрецом, и звали его Барух из Меджибожа, и он развил мысль деда таким образом: есть много миров, созданных мыслью, и только один мир, созданный словом. Мы живем в последнем, а те, кто живет в первых, могут сильно пострадать, поскольку слово не бывает дурным или хорошим само по себе, а мысль – бывает, и еще как! Но не стоит подозревать дядю Петю, решившего расширить мир мыслью, вернее, построить дополнительные миры этим способом, в том, что он изначально имел дурные намерения. Просто мысль, она как оборотень, который прикидывается дубовой доской, а оказывается никчемной фанерой. Разве прораб в этом виноват?
ВВЕДЕНИЕ ДЛЯ ПРОСВЕЩЕННОГО ЧИТАТЕЛЯ
«Ага! – усмехнется читатель. – Да перед нами просто мистическая чушь!». Куда же ты, читатель?! Нет в этой истории никакой мистики. Раби Йехиэль-Янкл из Злочова никогда не являлся своим хасидам после смерти. Это они выдумали, что он якобы явился и сказал: «Со дня кончины я перехожу из мира в мир. И мир, который я видел вчера небом над моей головой, сегодня земля под моими ногами, а сегодняшнее небо – это завтрашняя земля». И что же тут мистического? Дядя Петя так и построил свои миры, один над другим. Но он боялся, что жители одного мира заходят перейти в другой, потом в третий и начнется катавасия: войны там, скандалы и землетрясения. Поэтому наш пенсионер-изобретатель герметически закрыл каждый мир, сделав путешествие оттуда сюда и отсюда туда практически невозможным, что и привело к печальным событиям, изложенным в этой книге. Означает ли это, что перед нами памфлет в пользу глобализации? Ни в коем случае! Скорее, объяснение трансформации, произошедшей с Залманом Шнеуром из Ляд, который в молодости не хотел учить язык птиц и зверей, а к старости начал его понимать, невзирая на пренебрежение, высказанное ранее.
Глава первая, рассказывающая о том, как в доме Евы появился стрекозел, к чему это привело и как стрекозелу удалось улететь в иные миры, оседлав ноту «ми».
Ева хлюпала, хлюпала носом, лила, лила слезы из зажмуренных глаз, а когда разожмурилась, обнаружила на подушке грязное пятно. И не могло быть, чтобы пятно вышло из Евы, ведь, она плакала именно потому, что ее насильно засунули в ванну и мыли, и мыли, и терли мочалкой, и опять мыли, и терли, а потом обливали водой. Все это с мылом, которое лезло в глаза, и пеной, которая набивалась в рот.
- А не ори, - сказала няня Барба, - а в закрытый рот пена не попадает!
Но Ева продолжала пускать мыльные пузыри прямо из раззявленного рта, без всякой соломинки потому, что продолжала визжать и орать. А может быть, пузыри вылетали совсем не потому, что Ева орала, а оттого, что во рту скопилось столько пены, что куда-то ей нужно было деваться, и закрой Ева рот, пузыри бы вылетали из носа и даже из ушей.
- Из закрытого рта, - раскричалась Ева, и пузыри полетели из ее рта целыми стаями, как воздушные шары на параде, - из закрытого рта ничего не вылетает тоже! А куда я их дену, эти пузыри, если у меня их полный рот!
- А не катайся на телеге угольщика в нарядном платье, - приговаривала Барба, намыливая мочалку, а мочалкой Еву по седьмому разу, - а не уезжай на этой телеге так далеко, что тебя не видно и не слышно! А слушайся папу, маму и меня! А перед соседями стыдно: у них Вовка и тихий, а ты девочка, и покоя от тебя нет!
Вспомнив про угольщика, Ева искоса взглянула на пятно. Значит, не домыли. И, значит, завтра будут снова ругать, уже за наволочку. Как будто она виновата, что не домыли до конца! Но тут ей то ли показалось, то ли что… нет, точно, в середине пятна что-то трепыхалось! Ева зажмурилась, открыла глаза и… в пятне что-то трепыхалось! Ева нагнулась совсем низко, ее глаза оказались совсем близко к пятну и… нет! Ева зажмурилась, открыла глаза и теперь она уже совсем ясно видела, что именно там трепыхалось, но этого не могло быть! Оно было смешное. Похожее на маленького грязного козлика с трясущейся бородкой, но в очках и с крылышками. Крылышки были прозрачные, как у стрекозы, в зеленых и голубых прожилках, а на свет то голубые, то зеленые. Крылышки. Оно ими все время перебирало.
- Ты – что такое? – спросила Ева тихонько.
Тихонько, потому что боялась спугнуть это самое.
- Не что, а кто, - поправило Еву оно, - позвольте представиться и сказать, что жду этого радостного момента с той самой минуты, как попал на сей восхитительный, прохладный свежий снежный… гм, склон. Перед вами стрекозел Анзельм Готфрид, сын стрекозела Гуго Ужасного и Анны-Марии- Памплоны Домогаров – Дармштадской, внук Стрекогоута Справедливого и правнук Стрекоцига Седьмого, Победителя. Прошу извинить за причиненную грязь, но увы! У меня не было возможности приготовиться к приему.
Ева прыснула.
- Не производите, пожалуйста дождь, - попросил стрекозел. – Я имел несчастье попасть в хляби небесные и счастье выбраться из них живым. Я очень страдал и научился переносить страдания мужественно. И я навек заблудился и никогда уже не попаду в наше Стрекозелье царство добра, красоты и справедливости. Буду сердечно благодарен за три капли цветочного меда и стаканчик росы, поскольку ужасное атмосферное бедствие лишило меня сумки с маковыми росинками, которыми снабдила сына в дорогу моя дорогая матушка.
Ева опять прыснула, но на сей раз в кулак.
- Мне кажется, что ты ужасная воображуля и задавака, - сказала она и тут же об этом пожалела. Ей не хотелось обижать неожиданного гостя.
Кроме того, именно этими словами она обидела утром свою лучшую подругу Лину. Лина сделала вид, что не обиделась, но гулять во двор не вышла. А Ева ждала, ждала и села на подвернувшуюся телегу.
Однако стрекозел не только не сделал вид, что не обиделся. Он и вправду ничуть не обиделся, и даже загордился.
- Правда! - обрадовался стрекозел. – А мне все говорят, что я страдаю от недостатка воображения и задаю очень мало вопросов моим учителям. А вы вот считаете, что я как раз воображуля и задавака. Значит, старадания, вызванные потопом в Зеленой Луже, изменили меня в лучшую сторону. Как я рад! Можно даже сказать, что я счастлив, если бы не мое нынешнее бедственное положение. Ни одной маковой росинки…
- Иду! – вздохнула Ева. – Иду за медом и компотом, потому что сейчас декабрь и вся роса превратилась в снег. А снег есть нельзя, от этого бывает фолликулярная ангина с осложнениями. Придется тебе подождать с росой до лета. Тогда поедем на дачу, а там от росы все мокрое.
- Благодарствую, но не знаю, смогу ли дожить до этих радостных времен. Мое тело состоит на семьдесят процентов из росы, если этот запас не пополнять, я, скорее всего, превращусь в подобие цветочной пыльцы. Нельзя ли согреть мне рюмочку этого снега?
- Разве что завтра, - подумав, обещала Ева. – Дверь на балкон рядом с папиным столом, а папа сейчас пишет и читает. Даже муха не пролетит…
- Почему муха не пролетит? – поинтересовался стрекозел.
- Потому что папа их ловит на лету.
- Вот как… - задумался стрекозел. – Но я-то не муха.
- Папа может не разобраться, он у нас невнимательный, - строго сказала Ева и даже пальцем стрекозелу погрозила.
- Вы правы, - вздохнул стрекозел. - Да и холодно там, снаружи.
- А разве в Стрекозельной империи не бывает зимы?
- Еще как бывает!
- И чем же питаются зимой стрекозелы?
- Благодатная роса всегда наличествует в Стрекозельной империи, - ответил стрекозел. – Когда замерзает великая река Жизни, росу везут со Стоэросовых гор. А там стоит вечное лето и живут эросы и стоэросы. Эросы доблестные стрелки, а стоэросы, которых иначе называют комарэро, бандиты и кровопийцы. Эросы поставляют империи росу и защищают караваны с росой от комарэро. Ах, как часто наша роса бывает окрашена кровью! Но и стоэросов можно понять. Их личинки живут в росе и питаются ею. Всякий защищал бы то, что необходимо для выведения его потомства.
- Какие глупости! – махнула рукой Ева. – Надо полить эти личинки чем-нибудь ядовитым, чтобы ничего из них никогда не вылупилось, раз эти стоеросовые пьют чужую кровь, - назидательно добавила она.
- Как можно! – разволновался стрекозел. – Как можно! Даже когда стоэросы превращаются в комарэро и создают комардрильи для налета на соседей, даже тогда химическое оружие применять недопустимо, иначе погибнет не только священная Стрекозелья империя, но и весь мир! Мне очень жаль, что вы, моя дорогая приемница и медоносица, решили позволить себе столь необдуманное высказывание.
- Почему это я преемница? – спросила Ева.
Она уже спустилась с кровати и ползала по полу в поисках тапок.
- Потому что вы приняли меня столь любезно, - прогудел стрекозел над самым Евиным ухом, для чего ему пришлось взлететь и опуститься на Евино плечо.
- Сейчас мы пойдем на кухню, - сказала Ева, найдя, наконец, заблудившийся под кроватью тапок, - и вы, пожалуйста, не гудите, не жужжите и даже не шебуршите, а то я и оглянуться не успею, как Барба прихлопнет вас мухобойкой. Она не любит, когда гудят, жужжат и шебуршат.
- Как же я буду выражать свое восхищение медом и вами? – грустно спросил стрекозел.
- Сделаете это потом, - предложила Ева.
- Нет, - заупрямился стрекозел, - нельзя восхищаться потом тем, что случается сейчас. Потом будет вос-поминание о прекрасном. Это слово смотрит назад и вниз, а вос-хищение должно вос-ходить, то есть смотреть вперед и вверх.
- Не говорите глупостей, - разозлилась Ева. – И вообще, молчите, пожалуйста! Иначе Барба решит, что я говорю с самой собой, а это строго воспрещается. От этого сходят с ума.
- Ах, как это приятно, сойти с ума, а потом опять на него взойти! – пропищал стрекозел, - но, молчу, молчу! В Риме надо поступать по-римски, так учила меня моя бедная, любимая мать.
Он тяжко вздохнул и замолк. Меж тем, Ева приближалась к комнате Барбы. Ей очень хотелось чихнуть, но чихать нельзя было, потому что если бы Барба услыхала, что Ева бродит ночью по квартире…
Чих вырвался, хотя Ева закрыла ладошкой рот и нос. Чих вырвался, и Барба его услыхала.
- Опять ходит босиком, - пробормотала Барба сквозь сон, - что тебе?
- Я в тапках и хочу меда, - тихонько сказала Ева.
- Меда?!
Новость вытрясла Барбу из сна.
- Ты хочешь меда! – шептала и причитала и недоумевала Барба.
А дело в том, что Ева не ела мед, в котором есть все нужное для того, чтобы маленькие девочки превращались в больших.
- Вы не едите меда? – прозвенело у Евы в ухе.
Говорил и показывал стрекозел. Он взлетел в воздух и там заламывал передние ножки и жгутом скручивал и раскручивал задние. Он тряс головой и обхватывал ее верхними конечностями, одновременно тряся и брыкаясь нижними. Он переворачивался в воздухе вниз головой и вверх копытцами, а потом делал печальное сальто. А его физиономия выражала ужас, ужас, и один только ужас.
Наконец, стрекозел опустился на Евино плечо и, подпрыгивая, начал горячо шептать ей на ухо:
- Пожалуйста! Я вас умоляю! Ах, ах и ах и ах! Одно и тоже несчастье не может и не должно, не должно, потому что не может, посещать нас дважды! Моя дорогая Стрекоэза, моя любимая Оэза, моя прекрасная Поэза, моя суженная, моя ряженная, моя разнаряженная невеста погибла оттого, что перестала есть мед! О! О, горе нам всем, потому что из мира ушла сама красота и добродетель! А теперь вы! Нет, нет, я вас умоляю! Вы должны есть мед, хотя бы в память об Оэзе! О! Как мы летали как мы мечтали как мы страдали как мы рыдали и дале дале о!
Тут стрекозел зарыдал так безутешно, что его рыдания услыхала Барба.
- Мухи к ночи, дело дрянь! – сказала Барба и пошарила глазами по кухне, пытаясь определить, где скрывается ее мухобойка.
А мухобойка скрывалась за спиной Евы. И если бы Барба обошла Еву вокруг, у стрекозела не осталось бы ни малейшей надежды на спасение, потому что Барба убивала мух быстро и метко. В этом деле не было ей равных в доме, во дворе, в городе и на даче.
- Немедленно прекратите рыдать! – сказала Ева строго и громко.
Барба подозрительно огляделась. В кухне никого не было.
- Кому ты это говоришь? – спросила она строго.
- Своим глазам. Они вспомнили о мыле и хотят плакать. А-а-а! – заревела она не своим голосом и без слез.
- Ты просила меду, - растерянно затопталась Барба, - как ты хочешь его есть: с блинами, с хлебом, с яблоком, без ничего, ложкой или из блюдца пальцем?
Есть пальцем из блюдца строго запрещалось, но Барба готова была надломить запрет и даже сломать его совсем, только бы Ева отведала меду и перестала орать.
- Из пальца блюдцем! – потребовала Ева.
- Это как? – удивилась Барба, но тут же махнула рукой. – Ешь как хочешь, лишь бы ела.
Барба сняла с полки большую банку с медом, налила в блюдце ложку, добавила еще одну и, подумав, налила еще ложку.
- Чудеса случаются редко, - бормотала она при этом, - поэтому меда жалеть не надо.
- Я не люблю, когда смотрят мне в рот, - сказала Ева, - лучше принеси мне компота за то же спасибо.
- Спасиба тоже жалеть не надо, - назидательно произнесла Барба и отправилась за компотом.
Ева старательно вымазала в меду указательный палец левой руки и поднесла его к уху. Потом она менее старательно вымазала в меду указательный палец правой руки и засунула его в рот. Это действие потребовало точной координации движений и намерений, но было выполнено блестяще.
- Из-за вас, - сказала Ева стрекозелу, -мне придется вырасти, а когда я вырасту, меня заставят мыть посуду. Как я вас ненавижу!
Стрекозел припал к Евиному левому указательному пальцу и увлеченно слизывал с него мед. Ему было не до разговоров. Наевшись, он загудел тонко и сладко:
- Ах, какой мед нам подавали в стране девочек-великанок, ах! Там в огромных залах на гигантских столах стоят цистерны с медом, величиной с башни, там мед льется рекой, там все погружено в мед, ах! Но я не досказал и не допел и не успел...ах! О, Эза, о моя Поэза! Она погибла от отвращения к меду, от анорексии, о! Но поскольку вы, моя бесценная медоносица и душеприказчица, - а после того приема, какой вы мне оказали, я назначаю вас приказчицей моей душе всего, что вашей душеньке угодно, - поскольку вы только что ели мед на моих глазах, я удовлетворен и спокоен и счастлив. Все!
Выслушав этот монолог, Ева качнула чашку компота, пролив немного на стол, а потом ткнула в компотную лужицу пальцем, на котором сидел стрекозел, и прикрыла этот левый палец правой ладонью.
- А теперь мыть ноги и спать! – велела Барба.
- Ну, почему опять мыть ноги, если я в тапках! – возмутилась Ева.
- В тапках? – удивилась Барба. – Покажи!
Ева вытащила из-под попы ногу, на которой сидела и помахала ею в воздухе.
- Ну, и где тапка? – ехидно спросила Барба.
- Под попой! – крикнула Ева и полезла правой рукой туда, где должна была быть тапка.
В ту же секунду она ощутила сильный удар по левой руке, в результате которого блюдечко с медом подпрыгнуло в воздух и спрыгнуло на пол.
- Что ты делаешь! – заорала Ева.
- Мух бью, - невозмутимо ответила Барба.
Ева заревела и захлюпала и застонала так, как не ревела и не стонала и не хлюпала даже в ванной.
- Тише ты, - замахнулась на нее Барба кухонным полотенцем. – Родителей разбудишь.
- Убирайся отсюда, или разбужу их и расскажу, как ты меня мухобойкой бьешь! – взвизгнула Ева. – Уходи, убирайся и чтобы тебя не было.
- Я била мух! – бормотала Барба, тяжело разворачиваясь. – Я била мух, а не детей. Но – ух! – как бы я тебе сейчас врезала, если бы мне разрешали воспитывать правильно! Разве в мои времена девочки так разговаривали со взрослыми?! Плохие времена, неправильные, - бурчала она уже по дороге в свою коморку. – Вредные времена и дети вредные.
А Ева в это время ползала по полу, разыскивая погибшего стрекозела. Она ползала долго, выпачкалась в меду и обрезалась об осколок тарелки. Обрезавшись, заревела уже по-настоящему, роняя слезы.
- Что с вами? – услыхала она над ухом знакомый гуд. – Вас обидела эта воительница-великанша-драконша? Если так, я ее ужалю!
- Ты жив! – тут же перестала реветь Ева. – Ты жив, мой миленький маленький стрекозелик! Как же ты спасся.
- В нашем деле важна быстрота реакции помноженная на скорость селекции. Я успел перепрыгнуть с вашего пальца на ваше плечо, потому что мне показалось, что для стрекозела ваше плечо более надежное место, чем ваш палец.
- Умница! – похвалила стрекозела Ева. – Вот и сиди там. Сейчас мы быстренько отсюда уберемся.
- Руки вымой, - услыхала Ева, пробираясь мимо двери в Барбину комнату. – С мылом помой, не то на мед набегут муравьи!
- Можно подумать, - бормотала Ева, - пробираясь мимо двери в ванную, - что ночной человек – это делянка, по которой ползает, кто угодно.
- В ванную! – услыхала она сонный приказ Барбы.
Ева скрипнула дверью ванной и пустила воду, но рук мыть не стала. Принципиально. Ей вдруг очень захотелось спать. Приказаний из барбиной комнаты больше не поступало. И едва Ева успела добраться до своей кровати и положить голову на подушку, как немедленно погрузилась в сон.
В ту ночь Еве снилось много снов и все они были замечательные.
- Как я спала! – сказала она радостно, когда открыла глаза, и стало утро.
- Ах, да! – услыхала она гуд над ухом. – Мне удалось выйти на волну Фантасноганы, в связи с чем мы с вами смотрели настоящие качественные сны, а не эти ужасные самодельные сноклипы , после которых встаешь не освеженным, а освежеванным, ха, ха, ха! Как я пошутил?
- Плохо, - ответила Ева.
Она тут же вспомнила вчерашнего гостя и захотела на него посмотреть.
- Где же вы? - спросила Ева.
- Ах! Не смею показаться вам на глаза, - ответил грустный голос. – Моя матушка всегда учила меня, что лучше не шутить совсем, чем шутить плохо. Я не лучший шутник Стрекозельной империи, может быть, я даже самый плохой шутник в нашей Поднбесной, но остроты и каламбуры – это моя пагубная страсть. Знаю, что делаю то, чего делать не должен, и не могу удержаться. Духом-то я о-го-го, а телом хлипок. Накажите меня, моя дорогая медопоставительница! Издайте постановление о том, что вы запрещаете мне шутить в вашем присутствии. И я немедленно перестану, ведь я чудовищно законопослушен. Сделайте это, прошу вас!
Ева вертела глазами во все стороны и водила ладонями в районе ушей, но не смогла ни увидеть, ни поймать собеседника.
- Идите сюда и не говорите глупости! – сказала она решительно. – Вы не так уж плохо пошутили. И даже, если я сказала правду, говорить ее было необязательно. Мама говорит, что правду надо говорить не в глаза, а вообще. А еще надо знать, когда промолчать. По-моему, я не промолчала вовремя, и поэтому должна просить прощения.
- О! О! Как мудра ваша матушка! Я должен уединиться, чтобы выучить ее мудрое речение наизусть. Научиться молчать сложнее, чем научиться говорить! О! О! Как тонко это подмечено и как мастерски облечено в слова! Как я надеюсь познакомиться с вашей матушкой! Какую пользу я бы мог извлечь из общения с нею для воспитания моей души!
«А что, - подумала Ева, - мама бы вполне вписалась!».
Да, Евина мама была большой мастерицей читать сказки про фей и верить в ерунду. Так говорил Евин отчимный дед, дядя Петя, женатый на маме Евиного папы, бабе Мусе. Евина мама и дядя Петя без конца рассказывали друг другу сказки и всегда ссорились насовсем, когда концы сказок не сходились. Евина мама любила хороший конец, а дядя Петя оставлял место случаю. Баба Муся и Евин папа над мамой и дядей Петей смеялись. Нет, маму точно можно было познакомить с стрекозелом, надо было только подумать, как это сделать, чтобы не попасть под тяжелую или горячую руку. Впрочем, мамины руки могли быть еще связаны, но этого состояния можно было не бояться. Самое время показать маме фею или, на худой случай, стрекозела.
Только нельзя делать это в субботу, когда мамины руки связаны семейным обедом. От этого они становятся горячими и тяжелыми. Вспомнив, что на дворе как раз суббота, Ева вздохнула. Субботу придется обойти.
- Нет, - сказала Ева громко, потому что она не знала, где именно зубрит мамину мудрость стрекозел, а поэтому обращалась ко всей комнате, - нет, сегодня вам с мамой познакомиться не удастся.
- Ну, что ж, ну, что ж, я и не рассчитывал на то, что столь важная особа сможет уделить мне толику внимания в тот самый момент, как мне этого захочется. Я буду ждать и наслаждаться ожиданием, считать дни и отсчитывать часы, готовить умные вопросы и размышлять о смысле жизни. За этими занятиями время пройдет незаметно.
Голос стрекозела доносился издалека, и это был грустный голос.
- Да где же вы! – совсем потеряла терпение Ева.
- Ах и ох! Я расположился на выступе скалы, нависающей над нижней частью вашего мира. Еще я бы сказал, что нахожусь на горном плато в зарослях цикламенов и гигантских цинерарий. Цикламены у нас такие же, а цинерарии маленькие и изящные. Цикламены уже подарили мне несколько капель горького крепкого вина, я пьян и болен меланхолией. Вид, открывающийся мне отсюда прекрасен, но,- увы! – этот мир не для меня, и я не для него. Я лишний на этом празднике света и цветов, изгой и пришелец, жид среди поэтов и поэт среди жидов, как сказала бы моя Поэза, цитируя великих сапфисток других миров. Какие стихи она писала, ах и ох! Вот послушайте: «И ночи вздох и повеленье дня, о, мой Гастон, чрезмерны для меня!». Она называла меня «Мой Гастон», - сказал стрекозел совсем тихо и даже стеснительно.
Ева начала осторожно передвигаться по комнате на цыпочках, по пути размышляя, что такое это «горное плато», и где оно может располагаться. Про цикламены она что-то слышала. Ну, конечно! Так мама называла большие лиловые цветы с свиными пятачками. Горшок стоял на подоконнике. А стрекозел сидел на краю горшка и болтал копытцами. Он был белый, белый и очень пушистый. Его шею обвивала золотая ниточка, выдернутая из елочной мишуры, проложенной между оконными рамами. Копытца были обернуты серебряной фольгой, добытой оттуда же. Значет стрекозелу удалось долететь до форточки, открывающейся в комнату и не вылететь из форточки, открывающейся на улицу.
Ева даже похолодела, представив себе, как ее стрекозелика выносит в пургу, минус десять и снежные заносы, как только что сказали по радио.
- Тут опасно, - сказала она строго, нельзя сидеть на подоконнике, нельзя летать в форточку, нельзя напиваться пусть даже цикламенами, нельзя, нельзя, нельзя!
Стрекозел легкомысленно закинул ногу за ногу и взглянул на Еву так, словно они никогда не ели мед с одного пальца, и не пили компот из одной кружки.
- Я подчинюсь правилам, существующим в этих местах, - сказал он важно, - но сначала выслушаю объяснения. Почему мне нельзя делать все вышеуказанные вами вещи?
- Потому... – Ева задумалась, но ответ нашелся быстро, - потому что вы показываете дурной пример другим детям.
- Ах, да, детям... – задумался стрекозел. – Но не кажется ли вам, что дети должны познать все стороны жизни, поскольку она все равно повернется к ним и этими сторонами? Кроме того, в наше время дети подают пример взрослым, а вовсе не наоборот. И кроме того... когда я пьян, а пьян всегда я, мир кажется прекрасным, дорогая! Но! Поскольку вчера вы меня приручили, то сегодня вы за меня в ответе, это я готов признать. И готов забыть о форточке, если вы вспомните о восхитительном меде, которым потчевали меня вчера... Я пытался найти эту цистерну, но добрался только до ванной, а в ней обнаружил замечательный порошок для чистки моей шкурки. Правда, на нем было написано «зубной», но разве кто-нибудь стал бы чистить зубы столь вонючим порошком? Этот запах так меня раздражил, что я попросил цикламенов полить на меня их пахучим соком, который тек по моей бороде и случайно попал в рот. А сейчас я алчу и жажду меда. Три капли, дорогая Ева, приведет меня в чувство. Четвертая может превратиться в излишество, но как же нищ духом тот, кто питается только необходимым! Ха-ха-ха!
Стрекозел запрокинул голову, подставил рот под рыльце цикламена, ударил по цветку копытцем и сглотнул большую каплю мутного сока, скатившуюся прямо на его язык. Потом он вздрогнул, икнул и уставился на Еву взглядом, столь же мутным, как проглоченный напиток.
- Вы ли это, моя медоносица? – спросил он заплетающимся языком. – А если это вы, то где же мед? А заодно позвольте, я вас поцелую. Вас две, вы обе прекрасны, я – осел, я – буриданов осел, но я вас обеих люблю.
Ева отошла на шаг и сделала недовольную гримаску. Потом заговорила тем голосом, каким пользовалась ее мама в подобной ситуации, которая случалась не так уж редко:
- Мне кажется, - сказала Ева визгливо, - что ситуация начинает выходить из контроля. Мне кажется, что когда мужчина теряет голову, кто-то должен обладать присутствием духа! Обопритесь, пожалуйста, о мою руку и дышите в сторону. Боже мой, как низко может опуститься разумное существо! В постель, в постель, и больше я ничего не хочу слышать. Поговорим завтра, и этот разговор вам не понравится!
Уложив стрекозела в кроватку куклы Ляли, Ева отправилась на кухню. Там стоял Большой Тарарам. Барба взбивала белки, мама варила крем. Они уже успели поссориться, но еще не успели помириться, поэтому стояли спинами друг к дружке и выразительно молчали. Блюдце с вчерашним медом стояла на столе и меда в нем было достаточно для одного пьяного стрекозела. Никто не обратил внимание на появление и исчезновение Евы.
Ева попыталась расчитать, сколько времени у нее есть. Они еще будут говорить друг дружке гадости, но крем сварится и белки взобьются, надо будет делать из этого торт. Тогда мама скажет: «Я, очевидно, здесь уже не нужна. Да и нужна ли я кому-нибудь и когда-нибудь в этом доме?». А Барба как закричит: «Нет, это я тут всегда лишняя!». И уйдет в свою коморку сморкаться в носовой платок. А мама скажет: «О Боже! Ну что за судьба!» и отправится к Барбе подлизываться. Потом они посидят немножко на Барбиной постели в обнимку, и Барба будет качать маму и приговаривать: «Сиротка ты моя, солнышко ясное». А потом... потом они разом вспомнят, что ребенок еще не мылся, не причесывался, не завтракал, не гулял, но уже не до прогулок, помыть и причесать набело и с бантом, скорее, ребенок еще не готов к показу, а баба Муся уже в дороге и... боже мой!
По Евиным расчетам до «божемой» осталось еще около получаса, а это так много времени, что можно успеть на Луну и обратно, и пусть ищут, надо было вспомнить раньше!
Ева решила положить стрекозела в варежку, где тепло, отнести его на улицу, чтобы протрезвел, а протрезвевшего показать Лине, чтобы с ней помириться.
Но человек предполагает, а стрекозел храпит и не хочет просыпаться, несмотря на то, что у него под носом вертится палец, вымазанный в меду!
На улицу сходить так и не успели. Стрекозел проснулся с головной болью и был пристыженно тихий.
- Не знаю, что я творил, и творил ли что-нибудь, но на всякий случай, позвольте извиниться. Когда впечатления так обуревают мою бедную голову, приходится искать истину в вине, всякий раз убеждаясь, что ее там не было и нет. Ах, нет, я не могу даже смотреть на мед. В моем организме нарушен кислотно-щелочной баланс, два листика кислицы спасли бы меня от нестерпимых мук.
Ева пожала плечами. До кислицы в поле надо было ждать полгода.
- Я могла бы принести вам огуречного рассола, - сказала она задумчиво, - но идти на кухню мне не хочется. Лучше я принесу с балкона снегу. Иногда это помогает.
- Еще, еще, - бормотал стрекозел, запихивая снег в рот, - а теперь на голову и еще сюда, и сюда, и сюда... О-о, жизнь возвращается, и она, должно быть, прекрасна!
Покончив с обтираниями, стрекозел осторожно поднялся, придерживая копытцем голову, и потряс крыльями, пытаясь привести их в нормальный вид. Потом опять улегся в Лялину кроватку и просительно-вопросительно взглянул на Еву:
- Сейчас мед пришелся бы в самый раз, - прошептал он.
- Долизывайте, - вздохнула Ева, пододвинув стрекозелу пустое блюдце. Она и сама не заметила, как это оно опустело. – На кухню сейчас соваться опасно. Лучше расскажите мне про Стрекозельную империю, что в ней сейчас происходит?
- О! О-о-о! О! – застонал стрекозел. – Вы ударили по больному месту, наступили на любимую мозоль, посыпали мои раны солью, открыли шлюзы моей печали, напомнили повешенному о веревке, содрали с живого кожу и посадили бедного меня, извините, голым задом в крапиву.
- Ничего такого я не делала! – разозлилась Ева, - Я только спросила про Стрекозельную империю.
- Ну да, ну да! – закивал стрекозел, - А разве это не одно и тоже? Откуда я могу знать, что сейчас происходит в моей любимой Стрекозельной империи? Скорее всего, ничего, поскольку империя охвачена всенародным горем по поводу пропажи меня.
- А что в ней проиходит обычно?
- О! В ней все время что-нибудь происходит. Вопрос – где? Как в каждой порядочной империи в ней есть Север, Юг, Запад и Восток, а также столица Пердита-Реконкистера.
- Какое смешное название! – рассмеялась Ева.
- Ничего смешного! Сначала мы ее потеряли и она была Пердита, потом мы ее отвоевали, и она стала Реконкистера.
- А у кого вы ее завоевывали?
- Прежде надо спросить, как мы ее потеряли.
- Спрашиваю.
- Это очень старая и грустная часть нашей истории. Столицу основали стреки. И она называлась Стрекия. Но до стреков в этих местах жили козелы. Они были очень примитивны, и стреки их поработили. Потом, как водится, случилась революция, и козелы победили. Тогда столицу переименовали в Козелию. Но козелы не умели управлять, и Стрекии-Козелии начали угрожать кочевые племена с Юга и разбойники с Севера.
- Какой ужас! – выдохнула Ева.
- Да, это было ужасно. Меня тогда еще не было, но когда я читал старые летописи, волосы на мне вставали дыбом. Однако в тяжелую годину всегда находится герой, и таким героем оказался мой пра-пра-прадед. Он проиграл битву за столицу, ее завоевали кочевники с Юга и разбойники с Севера. Они сделали это одновременно, и тут же начали воевать друг с другом. А мой пра-пра-прадед увел стреков и козелов в пустыню, там они стали единым народом, стрекозелами. И, заметьте, мой пра-пра оказался стратегическим гением. Он не стал завоевывать столицу, он только переименовал ее и назвал Пердита. И он пошел со своим войском сначала на Юг и завоевал его, потому что все кочевники к тому времени перебрались в Пердиту. Потом он пошел на Север и завоевал его без единого выстрела, по дороге покорив Восток. А с Севера он вернулся к Пердите во главе племен Востока и Запада, а также собственных отборных легионов. Но ни кочевников, ни разбойников он в столице не нашел, к тому времени они уже перебили друг друга. Осталось войти, очистить город от трупов, отстроить его и объявить столицей империи. И, заметьте, все это великое завоевание обошлось без капли крови!
- Потрясающе! Невероятно! – Ева даже хлопнула в ладоши.
- Вы спрашивали о нашем Юге, - раздумчиво сказал стрекозел, хотя Ева ничего такого не спрашивала. – Ах, Юг, глицинии, панамы, пальмы, синее море и белый пароход! Что вы знаете о Юге?
- По какую сторону экватора? – важно ответила Ева, взглянув на висевшую на стене огромную карту обоих полушарий.
- Разумеется, по ту, поскольку по сю сторону располагается Север.
- По ту сторону... – Ева приподнялась на цыпочки, - по ту сторону лежит... пустыня Гоби!
- Не Гоби, а Моби, - поправил ее стрекозел, - а если совсем точно – «Моби-Дык». Ужасное место. Юг, моя покровительница, всегда ужасное место, поскольку там кипят страсти. Мобы издревле убивают дыков, а дыки охотятся за скальпами моби. И теми, и другими правит ужасная двугорбая Вера Блюд, имеющая привычку плевать огнем на большие расстояния. Она стравливает свои народы себе на потеху. Мы много раз собирались завоевать это царство и расправиться с тираншей, но наши солдаты не хотят пачкать руки и репутацию. Но когда у моби-дыков случается самая страшная засуха, потому что к обычной засухе они вполне привычны, Вера Блюд посылает делегацию и мы подписываем соглашение – мир за мед с аннексией и контрибуцией.
- Это как?
Стрекозел посмотрел на нее озадаченно и даже почесал копытцем в затылке.
- Должен признаться, я никогда не задавал себе этот вопрос. Мне кажется, мы просто даем им мед, чтобы они скорее убрались вон. Но мед все равно остается в казне.
- А это как? - Ева даже надулась, решив, что ее разыгрывают.
- Мы даем им мед в одном контейнере. Моби не согласны, чтобы контейнер несли дыки, дыки не готовы доверить его моби. Начинается драка и наш канцлер немедленно вызывает по красному телефону стоэрос. Моби и дыки разбегаются, укусы стоэрос их убивают. А мед несут назад в казну.
- Это нечестно!
- Разве? Мы же им ничего не должны.
- И пусть! А что едят эти моби и дыки, когда им есть нечего?!
- Они могут печь страусиные яйца. Если закопать сырое яйцо в песок этой пустыни, оно тут же становится печеным.
- А страусы в пустыне есть? – подозрительно спросила Ева.
- Нет, конечно, - почему-то вздохнул стрекозел. – В пустыне нет ничего.
- Вот я и спрашиваю, чем питаются ващи соседи, - строго вопросила Ева.
- Не знаю. Но обещаю выяснить это немедленно по возвращении на родину.
- А когда вы туда попадете?
- О! – обрадовался стрекозел, - этого вопроса я жду давно. Я понимаю, что вы не хотели засовывать палец в раны Лазаря, но порой это просто необходимо.
- Нельзя совать пальцы, куда попало, - прервала его Ева, - и не отвлекайтесь.
- Да! Да! Я отвлекаюсь и развлекаюсь, потому что боюсь произнести воронье слово. Я эскапирую и эпатирую, но меня можно и нужно понять и извинить!
- Это мы еще посмотрим! – Ева сдвинула брови и сжала кулачок. – По-моему вы надо мной смеетесь. И что это еще за воронье слово?
-Я пытался облечь его в стихотворную форму, поскольку оно непомерно для прозаической речи. Прозаическая речь бежит подобных слов. Но вот: сор-вор-гор-мор-лор, то есть ухо-горло-нос...
- Вы, действительно, надо мной смеетесь, - обиженно сказала Ева и повернулась к двери. – Я, пожалуй, пойду...
- Да стойте же! Ничего я не смеюсь. Я только объясняю, что для этого слова нет приличной рифмы, поэтому известному поэту пришлось придумать Элеонор. А это слово... это слово...
Тут стрекозел закрыл морду передними копытцами и принялся сучить задними, при этом поскуливая, посапывая, покхекивая и постанывая.
- Я иду завтракать! – пригрозила Ева.
- О, Боже, Боже! – воскликнул стрекозел и вскочил с постели куклы Ляли. – О, Боже, Боже!
Он стал бегать взад и вперед по полке, на которой стояла Лялина кроватка, то прикрывая глаза копытцами, то запрокидывая голову, то роняя ее, то хватаясь за правый бок.
- Хватит! – разозлилась Ева.
Она посадила стрекозела в левую ладошку, прикрыла ее правой и тряхнула обеими изо всех сил, желая привести стрекозела в чувство. Но когда она осторожно подняла правую ладонь, в левой лежал не стрекозел, а какой-то смятый комочек.
Как Ева испугалась! Как она зарыдала! Слезы полились в ладошку водопадом, и стрекозел открыл правый глаз. Он подергал ногами, устало приподнял крылышки и еле слышно прошептал: «За что?!».
- Я больше не буду, никогда больше не буду! – запричитала Ева.
Стрекозел с трудом сел, спрятал голову между коленок и тоже разрыдался. Так они рыдали минуты две. Потом стрекозел поднял голову и горестно вздохнув, прошептал: «Это слово «невермор». Я надеялся, что вы догадаетесь.
Ева долго думала. Нет, такого слова она не знала.
- Значит... – сказала она, чтобы что-то сказать и протянуть время.
- Да! Именно! Это значит, что я никогда не смогу вернуться в мою дорогую Пердиту-Реконкистеру, в ее дома, сады и переулки, - печально сказал стрекозел. – Ни-ког-да. Я выпал из тональности, то есть из места и времени, а как вернуться туда не знаю, поскольку у меня совершенно нет слуха.
- У меня этого слуха сколько угодно, - произнесла Ева удивленно, - какого хотите и даже абсолютного. Из-за него мне приходитяс играть гаммы. И чем слух может помочь?
- Слух... Ах, если вы играете гаммы, вы должны знать, что миры существуют в разных тональностях и живут на разных нотных линейках. Каждый на своей. Можно жить в «ре» и можно в «ля», можно в басовом ключе и можно в скрипичном. А наш мир живет в «ми» мажоре. И я не знаю, как в него попасть. Я пою ноту «ми» с той самой минуты, как очутился над Зеленой лужей. Пою и распеваю, однажды мне даже показалось, что я попал, что я в «ми»... и очутился здесь. Возможно ваш город, ваша Пердита, тоже находится в ми, но в другом ключе. А возможно мне только показалось, что я сел на ноту «ми», возможно это была толстая нота «соль»...
Еве снова показалось, что стрекозел над ней смеется. Она внимательно оглядела его морду. Морда была печальная, ни тени улыбки. И никакого злорадного блеска в глазах.
- А как вы выпали из тональности? Постарайтесь вспомнить, возможно, это поможет вам попасть в нее снова...
- Как я выпал? Ах! Я потерял мою Оэзу, мою незабвенную Поэзу. И я потерял голову, а с ней – связь с миром. Я позволил себе забыться, отключиться, исключиться и... и выпал. Выпал и очнулся на листике кувшинки в месте, которое называется Зеленая Лужа. Над ней хлестал дождь. Меня словно смыло из моей прежней жизни. Ах, нет! Я вспоминаю, что перед этим я сказал моей матушке, что хочу уединиться, хочу найти путь к моей Эвридике, что такой путь должен быть... что я сумею любого уговорить вернуть мне мою возлюбленную. Я требовал, чтобы мне собрали котомку, чтобы положили в нее маковые росинки... Да! И моя матушка решила, что у меня бред, что я болен. Она потребовала, чтобы все вышли из спальни, а сама отправилась за врачом. И тогда это случилось. Дождь. Он до сих пор звучит в моих ушах. Я помню, что закричал, пронзительно и не своим голосом. Меня накрыл мрак. А потом дождь возобновился, но я был уже не в своей постели, а на листе кувшинки и вокруг булькала вода.
С тех пор я пытаюсь попать в свою тональность. Пробую, пытаюсь, ищу и не сдаюсь, но вот... я, кажется, сдался... и я прошу у вас политического убежища. Я могу отгонять от вас мух и комаров. Я знаю географию и литературу многих миров. Я умею рассказывать волшебные сказки. Я сведущ в ботанике и приготовлении ядов. Лечебных, разумеется. И кроме того, я умею вызывать Фанта-Сногану, навевающую приятные сны. Вы, ведь, сами сказали, что никогда не спали так прекрасно, как нынешней ночью. Это потому, что вас посетила Фанта, или, как ее чаще называют, Сногана.
- Кто это еще такая? – изумилась Ева.
- Ах! Вы не знаете, кто такая Фанта? Возможно, у вас ее величают королевой фей. Но это неправильно. Фанта живет в фа-минор на три четверти в скрипичном ключе. Моя дорогая Оэза долго обучала меня этому звуку. Я не всегда могу его воспроизвести, но вчера мне это удалось. Но несколько капель меда в день вас, ведь, не обременят, даже если я не смогу попасть в нужную тональность?
- Я все поняла, - вздохнула Ева. – Мне придетяс сесть за гаммы, в них есть все ноты, с бемолями и диэзами. Мы найдем вашу Пердиту! Только можно я буду называть вас стрекозликом? Ну, какой вы в самом деле стрекозел!
- Лучше называйте меня Гастоном, - смущенно предложил стрекозел. – Мне это будет так приятно! Так звала меня моя незабвенная Оэза. Она верила в переселение душ и настаивала на том, что в предыдущей жизни меня звали Гастон Энюи де Пертеньяк, и я был бретер, поэт, дуэлянт и картежник. Мне вовсе не нравится этот тип, но разве я мог отказать в чем-нибудь моей благодушной отдушине?
Ева пожала плечами. Она считала, что Стрекозлик звучит приятнее, чем Гастон. Гастон-пистон! Тоже мне имя!
Приняв решение сегодня же отправить Гастона в его Пердиту, Ева пошла на кухню, съела остывшую манную кашу и сковырнув сморщенную пенку с тоже остывшего какао, выпила то, что осталось.
Головы мамы и Барбы были заняты предстоящим обедом. Еву даже не похвалили, а тут же затащили в ванную, мыли и причесывали, одевали и прихорашивали. Потом пришли баба Муся с дядей Петей. Дядя Петя дал Еве щелбана, а баба Муся исщипала ей все щеки. И так каждую субботу! У-у-у!
Ева не любила бабу Мусю, потому что бабу Мусю не любила Евина мама. А с другой стороны, Ева иногда очень даже любила бабу Мусю, когда злилась на свою маму. Баба Муся была маме свекровью, а папе - мамой. Она знала, как правильно тушить цыплят, одеваться и воспитывать детей. Евина мама только училась все это делать правильно, и делала это под руководством бабы Муси, но очень неохотно. Зато, что бы ни делала Ева, это было правильно.
- У нашего ребенка, - говорила баба Муся, - врожденный ум, врожденный вкус и врожденный музыкальный слух. И все это она получила от меня!
Дядя Петя посмеивался над женой. Он посмеивался над всеми, ему было можно. Больше всего он любил подтрунивать над Евиным папой, который приходился дяде Пете пасынком. Подтрунивал он и над Евой, но зато дядя Петя умел делать самолетики из бумаги, которые летали совсем как настоящиее. Еще он выдумывал замечательные истории, но рассказывал их только, когда Ева болела ушами и ангиной. Тогда он приходил надолго, выдворял всех из Евиной комнаты и развлекал ее до тех пор, пока боль в ушах и горле не проходила, или пока Ева не засыпала.
Но за субботним столом дядя Петя был невыносим. Он сочинял тосты и эпиграммы, дразнил Евиного папу, человека чувствительного и обидчивого.
Вот и на этот раз дядя Петя сочинил экспромт и прочел его прямо за первой рюмкой. Экспромт был такой: «Кто не умеет пить вино, тому вовеки не дано вином хорошим насладиться, вино, оно, дано лишь тем, кто знает пить и не напиться!». Произнеся экспромт, дядя Петя поднял бокал с вином и назидательно поглядел на Евиного папу поверх очков.
Евин папа побагровел и опустил голову. Потом раздался хлопок в ладоши и фальцет произнес: «Браво! Импромптю, но умело срифмовано!».
От неожиданности дядя Петя закашлялся. Он не привык, чтобы Евин папа хвалил его экспромты, но других мужчин, способных говорить фальцетом, за столом не было.
- Я так понимаю, что это издевка?! – сказал дядя Петя и набычился.
- Нет, - произнес фальцет,- это правда в последней инстанции, ультима в тюле, так сказать. Ни один придворный шутник не сказал бы лучше даже нажевавшись бетеля.
- Мы уходим! – крикнул дядя Петя и поднялся, - Муся, я сказал, что мы уходим!
- Как ты мог! – обернулась баба Муся к сыну покрасневшим от гнева лицом, - извинись немедленно!
- Я ничего не говорил! А извиниться – это пожалуйста! За все и на год вперед. Только пусть первым извинится твой муж. Почему я должен терпеть его оскорбительные стишки за каждым субботним столом и в моем собственном доме?!
- Он извинился, - резюмировала баба Муся, повернувшись все тем же красным, но уже не от гнева, а от раздражения лицом, теперь к собственному мужу. – Мы остаемся! И я прошу, чтобы дурацкие выходки ни с чьей стороны, - тут она строго посмотрела сначала на сына, потом на мужа, - не омрачали прадничного обеда!
Все уткнулись в тарелки.
- Язык следует варить на пятнадцать минут меньше, - сказала баба Муся, - тогда он не похож на кашу.
На сей раз покраснела, но не от гнева или раздражения, а от обиды Евина мама. На ее глазах даже показались слезы.
- Так! – сказал дядя Петя и отложил ложку. – А я считаю, что язык должен быть как раз таким, а не напоминать жевательную резину.
- Ах, вот как! – произнесла баба Муся и побледнела.
Это был плохой признак.
- Я сдержусь, - величественно объявила баба Муся. – В отличие от некоторых, я умею вести себя за столом.
Воцарилось молчание, прерываемое только стуком вилок и ножей. Все были так погружены в свои обиды, что никто, кроме Евы, не заметил маленького белого и пушистого стрекозела, носившегося по скатерти между хлебных крошек, стаканов и салфеток, и уморительно гримасничавшего. Зато все заметили, как Ева шарит рукой по скатерти, а потом сползает со стула на пол.
- Ева, немедленно вернись за стол! – приказала мама.
- Евуленька, иди ко мне, я тебя покормлю, мой цыпленочек, - раскудахталась баба Муся.
- Ева! – строго позвал папа.
- Ребенка можно понять, - произнес дядя Петя, - время наверняка бежит веселее под этим столом, чем за ним. Вылезай, Евка, будем играть в рифмы. Ну-ка, придумай рифму на слово «кот».
- Обормот, рифмач и скот, - послышалось из-под стола.
Голос был не совсем Евин, но и не совсем не Евин.
- Так! – грозно сказал Евин папа и поднялся. – Эти дурацкие шуточки достали даже ребенка! Вот чему вы ее научили!
- Нормальные рифмы, - стал защищать Еву дядя Петя. – Вот только «рифмач» тут ни к чему.
- У ребенка нет температуры? – забеспокоилась баба Муся.
- С утра не было, - так же обеспокоенно ответила Евина мама.
- Вон из-под стола и в свою комнату! – крикнул Евин папа фальцетом. - До ужина! И если скажешь еще одно слово – то и до утра!
Ева вылезла из-под стола и побрела к двери в свою комнату.
- Так она же завтрак холодным ела и ночью на кухню за медом ходила, - вмешалась Барба. – Ребенок больной, а вы кричать!
Евина мама вскочила, чтобы измерить губами температуру на Евином лбу. Баба Муся накинулась на Евиного папу, потом на дядю Петю. Оба смущенно отбивались.
- Температуры, вроде, нет, - сообщила Евина мама.
- Передайте мне еще кусочек языка. Я не распробовала, как следует. Он просто великолепен, - сказала баба Муся. – А Евулечку пусть Барба покормит на кухне. Ребенок устал и атмосфера за нашим столом его... расстроила. Евулечка просто не в своей тарелке.
- Хорошо, что не в вашей, - пискнуло у Евы из кармана, но показалось, что изо рта. – В вашей тарелке от нее и крошки бы не осталось.
- Нет, ребенок все же заболел. Надо звать доктора Еда.
- Еда – всеведа!
- Иди, иди, детулечка. Ляг в постельку, я сейчас приду и принесу тебе... Что мы просили у бабулечки?
Ева просила куклу Барби под названием «Бэйби Мо». Ей очень хотелось именно такую куколку в белом фартучке с приглаженными волосиками. Но сейчас Еве хотелось только одного: чтобы взрослые поскорее о ней забыли. Она спешно юркнула за дверь своей комнаты и постояла, прислушиваясь. За столом восстановился порядок, слышалось папино хихиканье и неторопливое журчание бабы Мусиной речи, изредка прерываемое удивленными мамиными репликами.
- Вы поступили гнусно, - обратилась Ева к Гастону. – Знать вас больше не хочу. Живите как знаете.
- Считаю, что это несправедливо и претендую на аппеляцию! – пискнул Гастон.
- Претендуй на что хочешь, а меда не получишь! – отрезала Ева.
- Но я же хотел, как лучше! Я же не сразу понял, что этот ужасный господин хочет обидеть твоего папу. Я даже не сразу понял, кто есть твой уважаемый отец, а это очень важно знать, кто есть кто! Вот, если бы ты представила меня своим гостям, а их – мне, ничего бы не случилось.
Тут стрекозел вышел из-за книги, за которой прятался, приложил руку к сердцу и низко поклонился, показывая, как бы все было, если бы Ева поступила правильно.
Ева хотела сказать, что именно тогда случилось бы худшее, потому что никто не стал бы разглядывать стрекозела, а Барба просто прихлопнула бы его мухобойкой. Но говорить этого ей не хотелось.
- Однако, что ни делается, все к лучшему, - продолжал разглагольствовать стрекозел, - Теперь мы на «ты», и это правильно и приятно. Лично я, стрекозел Анзельм Готфрид, сын короля стрекозелов Готфрида Второго Ужасного и стрекозелихи Марии Дормштадской, этому бесконечно рад!
- А я и не заметила, на что мы перешли, - сказала Ева устало и повалилась на кровать.
Баба Муся будить Еву не стала. Положила куклу рядом с подушкой, и ушла. И пока они с дядей Петей прощались с Евиной мамой и Евиным папой, пока мама и Барба убирали со стола и приводили гостиную в Божий вид, сон Еву отпустил. Поэтому, когда Евина мама вошла посмотреть, что же с ребенком происходит, Ева открыла глаза, обняла маму за шею и шепнула: «Я хочу тебе кое-кого показать».
- Потом, потом, - покачала головой Евина мама, - я тоже хочу прилечь. У меня просто раскалывается голова.
- Как же я буду играть на пианино? – растерянно спросила Ева. – Мне надо играть гаммы!
Мама широко раскрыла глаза. Даже головная боль от нее в этот момент отступилась.
- Ребенок хочет играть гаммы! – сказала она, заглянувшему в комнату Евиному папе.
- Гаммы?! Что-то тут, несомненно... да! – отозвался папа ошарашенно.
Но выяснять, что же случилось с Евой они не стали, оставив это на потом. Вспоминая этот день в мельчайших подробностях, потом они будут себя ужасно ругать за это «потом». И если вся эта история имеет какую-нибудь мораль, то вся она заключается в том, что с детьми надо все выяснять немедленно, ничего не оставляя на потом. Но, рассудите сами: день сумасшедший, семейный обед, слава Господу, окончился, можно полежать на диване, подремать и помечтать о более приятном времяпрепровождении вечером. Ну, куда может деваться ребенок, которому хочется играть гаммы в неурочный час?
- Потом, потом! – решительно сказал Евин папа, обнял Евину маму за плечи и увел за дверь. – Гаммы будешь играть потом, когда мы проснемся, - сказал он Еве, не оборачиваясь.
И – все. Больше они не встретились. Но тогда поверить в такое не мог бы даже самый неуравновешенный папа.
- Придется тебе подождать до понедельника, - объявила Ева Гастону-пистону. – Завтра – воскресенье. Утром меня поведут в балет, потом в гости, потом еще в другие гости, а после этого я уже ни в какую тональность не попаду. Могу только попасть ногой в лужу на обратном пути, потому что воскресенье – день, который плохо кончается. Меня обязательно за что-нибудь накажут. Велят: завтра из школы – прямо домой! Вот тогда и станем играть гаммы.
- А что буду делать я до понедельника, - спросил Гастон недовольным голосом.
Он был недоволен вовсе не тем, что попытка вернуться в Пердиту откладывается до понедельника. Его раздражало внимание, какое оказывала Ева новоприобретенной Бэйби Мо.
Еве очень хотелось ответить Гастону: «потом», но Ева, хоть она и была еще маленькой девочкой, ничего никогда на потом не откладывала.
- Тебя я подселю к балерине Кате, - объявила Ева непререкаемым тоном. – Она живет в зеркальной музыкальной шкатулке, и Барба шкатулку никогда не открывает, потому что однажды шкатулка уже чуть не разбилась. А если я оставлю тебя на свободе, Барба...
- Видел, видел! – заторопился Гастон. – Меня нельзя оставлять на милость этой великанши. Она буйная. Познакомь меня с балериной Катей. Я хочу знать, что меня ждет.
Ева полезла за зеркальной и музыкальной шкатулкой. И опять-таки нельзя знать, как сложились бы обстоятельства, если бы стрекозел сумел подружиться с балериной Катей и спокойно провел два дня в ее шкатулке. Но, увидев зеркальный пол, по которому в ритме сонной мухи кружилась балерина Катя, неохотно увеличивая оброты при приближении к центру, Гастон-пистон загудел, раскрутил свой зеленый с голубым пропеллер, сорвался с места и плюхнулся прямо в центр зеркала, тот самый центр, к которому, медленно вертясь, плыла балерина. Катя попыталась изменить траекторию движения, сопротивляясь притягивавшему ее магниту, но Гастон немедленно перебежал ей дорогу.
- С чувством! – крикнул он взволнованно. – Руки выше и шире. Да нет же, нет! Это никуда не годится. Вы лебедь, прерасный белый лебедь! Вы плывете по тихому зеркальному пруду, вы страдаете, вы заколдованы, вас разлюбили, вас предали! Вы в отчаянии, вы боретесь с отчаянием, вы трепещете руками, вы склонились перед ударом судьбы, вы выпрямились! Нет, нет и нет! Это совершенно не то! Начнем все сначала!
И он принялся носиться по зеркалу на своих копытцах, как заправский конькобежец, оставляя на стекле царапины. Катя споткнулась об одну из них, ее вынесло за пределы зеркала, повалило на бок, сначала на стол, на котором стояла шкатулка, а со стола швырнуло на ковер.
Ударилась она несильно, но тут же стала хныкать и растирать свою балетоножку.
- Почему? – всхлипывала Катя, - я должна... терпеть! Этого ... грубияна? Что? Он! Сделал. С моим зеркалом! Как? Я! Буду. Теперь. Танцевать?
- Ну вот! – разозлилась Ева. – Кто просил вас, стрекозел Анзельм Готфрид, лезть не в свое дело? Вы что, балетный тренер?!
- Вы хотели сказать – хореограф. Да! Я и хореограф тоже! И почему это я влез не в свое дело? Заведите свою шарманку, и я покажу вам, как надо танцевать Сен-Санса!
Ах! Какие фуэте, пируэты, шпагаты и пробежки показывал Гастон! Это надо видеть, потому что словами этого нельзя рассказать!
- Нечестно! Он пользуется крыльями! – крикнула балерина Катя.
- Я крылат от природы! – парировал Гастон, - Вас же должно окрылить вдохновение! Но вы бескрылы, вы бездарны, и я в этом никак не виноват!
- Хватит! – разозлилась Ева. Она подняла переднюю стенку шкатулки, щелкнула замочком, вытряхнула из шкатулки на стол стрекозела и, запихнув в нее вниз головой балерину Катю, хлопнула крышкой и повернула в замочке ключик. – Так, - сказала она – шкатулка отменяется. И что же мы будем делать?!
Петь! – воскликнул Гастон и потряс головой, бородой и хвостом. – Петь!
Он запел фальцетом, пуская во все стороны петухов. Из шкатулки донеслось злорадное хихиканье.
- Ах! Если бы я мог петь так, как я умею танцевать! – сказал Гастон, старательно глядя мимо шкатулки. – Но я никогда и не претендовал на роль профессионального певца. А некоторые претендуют на профессиональность и вводят в заблуждение своей крахмальной пачкой!
Шкатулка задергалась и затряслась. Балерина Катя барабанила кулачками по стенам. Как она это делала, стоя на голове, осталось загадкой.
Ева потянулась к шкатулке, но Гастон остановил ее движением руки, подлетел к Евиному уху и прошептал: «Это здоровый гнев! Стимуляция творчества. Дай ей искать себя. Некоторые находят».
Ева постояла, задумавшись, потом отправилась играть с Бейби Мо. Но Гастон и не думал оставлять ее в покое.
- Где-то тут я видел спектрофон, - пробормотал он и начал озабоченно оглядываться.
- Я не знаю, что это, - сухо заметила Ева, - но твердо знаю, что его у меня нет.
- Да вот же он!
- Это – ксилофон! – сказала Ева тоном экскурсовода. – Кси-ло-фон.
- Тогда почему он раскрашен разными красками, и, более того, именно теми, какие употребляются в хроматической музыке?
- Так! – сказала Ева уже голосом своей мамы, - Как, почему, отчего и зачем – не вместо манной каши, а после нее! Понятно?
- Причем тут манная каша? – удивился Гастон. – Ах! Если бы под рукой были мои книги из Королевской библиотеки, я показал бы вам замечательные картинки: например, знаменитый окулярный ксилофон монаха Кастеля, построенный как раз в вашей тональности в тысяча шестьсот каком-то году вашего летосчисления. И смог бы доказать, что именно методом хроматической музыки выучился игре на фортепьяно ваш знаменитый поэт Рембо! Все это я знаю еще и потому, что так пыталась научить меня игре на стрекохордах моя незабвенная Оэза. О! Как она любила «Пьяный корабль», о! Как она читала эти стихи, о! Но моей библиотеки при мне нет, а без нее я полемически слеп, методически глух и интеллектуально обездолен, вот!
- Хорошо, - согласилась Ева, - пусть это называется спектрофон. Что дальше?
- А то, что он дает тебе самый точный звук для подражания. Вот это «до». Слушай и пой: «до-о-о».
Ева исполнила «до», стараясь не забираться слишком высоко и не петь слишком громко, чтобы не разбудить родителей.
- Потрясающе! – воскликнул стрекозел. – А теперь споем «ре». Нет, не «ми», а «ре», чтобы голос согрелся. И не спорь со мной , пожалуйста! Как говорит твоя мудрая мама, вопросы не вместо манной каши, а после!
Ева спела «ре». Голосок вздетел более вольно, а из гостиной не раздалось ни звука.
- «Ми», - разнервничался Гастон. – Поем «ми». Приготовились! – Его борода порозовела, очки запотели, глаза за ними зажмурились. – Начали!
Ева начала петь тихо, но взволнованный вид Гастона ее увлек. Она пела старательно, потом стала петь вдохновенно. Она словно привязала канат к лампе на потолке и ползла по нему голосом все выше и выше... В соседней комнате проснулась Евина мама, прислушалась и сердито сказала: «Какое безобразие! Этому необходимо положить конец!». Но пока она собралась слезть с дивана, пока нашла тапки и застегивала халат, пока нашла стакан и выпила из него воды... пока Евина мама всем этим занималась, Евин голос взбирался по канату все ловчее и съезжал по нему все быстрее...
А Гастон начал дрожать, двоиться, троиться, исчезать и появляться, превращаться в белое пятно, растворяться...
Ева решила пустить голос по канату еще раз, чтобы уже наверняка... И как раз в этот момент в комнату ворвалась разъяренная мама со съехавшей на ухо повязкой от головной боли... Ева распахнула глаза и... выпала из тональности.
Не просто пустила петуха, а испугалась так, что выпала вся, оставив после себя темное пятно, полностью повторяющее ее очертания. Пятно держалось секунды две, потом посветлело, а затем исчезло.
Евина мама еще с минуту смотрела на то место, где только что стояла ее дочь и где ее вдруг не стало, а потом упала в обморок.
Разумеется, ей никто не поверил, что Ева просто исчезла у нее на глазах. Врачи сказали, что такое состояние называется «аура» и случается при сильной мигрени. Еву искали на улицах, у друзей, потом стали искать в дальних парках и даже в соседнем городе. Водолазы ныряли в реку. Дворникам было велено проверить и вычистить все потайные места во дворах и на лестницах. Газеты печатали Евины портреты. Прохожие напряженно вглядывались в лица проходящих мимо десятилетних девочек с каштановыми косичками, серыми глазами и прилегающими к черепу ушами. Некоторых девочек даже тащили на опознание, но ни одна из них не оказалась Евой.
Потом нужно было закрыть дело. Поймали какую-то шайку, которая созналась во множестве преступлений, но ни один из ее членов даже не сумел опознать Евину фотографию.
Баба Муся слегла в больницу с сердцем, Евины мама и папа долго были безутешны, каждый по-своему, а дядя Петя выглядел больным и встрепанным. Он перестал писать экспромты и не нападал больше на своего пасынка ни по какому поводу. Он вообще стал угрюмый и сам на себя не похожий. «Я и не думала, что он так привязан к нашей Еве», - задумчиво произнесла как-то Евина мама. А с Барбой совсем не стало сладу. Она считала себя виноватой в пропаже Евы, она видела, что произошло за столом. Девочку надо было отвести на кухню, покормить и приласкать... От горя Барба совсем разучилась готовить и убирать, только ходила по дому и хлопала мухобойкой.
Но оставим их всех, и попробуем выяснить, в какую же тональность попала Ева, выпав из той, в которoй жила, ведь, все, что откуда-нибудь выпадает, обязательно куда-нибудь попадает.