Необыкновенный фашизм. глава 4

глава5                Оставшись один, Роман неожиданно почувтвовал облегчение, будто все это время ему приходилось нести какую-то тяжесть.
Он, хотя и с трудом понимал куда идти, уже  довольно скоро достиг знакомых улиц.
Роман по-новому переживал свое недавнее возбуждение и как бы смаковал его. Он теперь твердо  решил разузнать ее адрес. «А там, быть может...»--от  этой мысли ему становилось страшно, но не из-за неизбежных конфликтов, а из-за того бесконечного, неземного, страшного счастья, которое он может испытать. «Да хватит играть в истязающего себя аскета, отрекаться от всего из-за какой-то ерунды, хоть это и не ерунда... но сейчас,  в данный момент, это ерунда... Он поборется за нее, а там будь, что будет».Эти мысли одновременно окрыляли его и в то же время, что-то в глубине души подсказывало о невозможности этой затеи.
Роман вспомнил о «великанах», которые разнимали их на стадионе. Ему почему-то казалось, что мужик с огромными ручищами должен был знать адреса или по крайней мере места где бывают парень с пробором или тот «певчий мальчик», или еще кто-нибудь «из своры», а там он уже сумеет выследить ее дом. Роман спешил к парку и боялся быстрого наступления вечера,  хотя было еще довольно светло. Он надеялся на какое-то смутное, интуитивное предчувствие, что все должно будет решиться именно сегодня. «А я неплохо ориентируюсь»-- подумал  он, увидя вдали знакомые очертания кустов, деревьев и наконец сам парк, где все так же, правда несколько более упорядоченно, чем утром, прогуливались люди. Роман то ускоряя, то замедляя шаг бродил по парку и вглядывался в лица прохожих, ожидая увидеть  хоть кого-то знакомого, пусть даже одного из своих недавних врагов, хотя бы «певчего мальчика», или рыжего с прыщами, которого он вдруг вспомнил (как он и ожидал все их лица, пожалуй за исключением «певчего мальчика» и Никиты, начисто забылись и всплывали лишь отдельными фрагментами). «Он подойдет к ним, будет нести всякую чушь, наконец попросит прощения, но в конце концов все-таки разузнает ее имя и адрес». Однако перед ним всплывали лишь чужие,  и  как казалось Роману, счастливые лица. Он вдоль и поперек обошел весь парк, но так никого и не встретил. Затем  он долго следил за дорогой и проезжающими по ней автомобилями. Не помня марки машины, на которой она уехала со своими друзьями, он надеялся, что увидев ее, зрительная память  поможет ему, а запомнив номар он, в конце концов, с каким-нибудь надуманным предлогом обратиться в милицию.
Прощло довольно много времени. Роман сидел на скамейке с  выбитой рейкой и не переставая озирался вокруг. В парке как-то сразу посерело и стал накрапывать дождик. Парк мгновенно опустел. Роман почувствовал себя особенно одиноким и брошенным. Он испытывал ощущение похожее на мрачное впечатление, которое однажды произвел на него увиденный как-то в детстве, то ли французский, то ли итальянский сюрреалистический фильм, где у человека неожиданно отваливается голова.
Вскоре дождик превратился в ливень и от шороха заложило в ушах. В парке было негде укрыться. Роман со смешным хлюпаньем в ботинках, побежал по тротуару. Дождь всегда возбуждал в нем силу. Он, казалось был готов оббежать весь город и действительно несколько кварталов  промелькнули почти незаметно. За ними вырастали новые и такие же  белые кварталы. «Как странно, город большой, а все попрятались» —подумал Роман и пошел дальше. Серое, непроницаемое небо вдруг раскрылось яркими окнами, из которых длинными, четкими столбами полился свет. Однако это продолжалось недолго, собравшись с силами.хмурая масса вновь поголотила их.


Роман оказался в узком переулке в конце которого возвышалась каменная лестница со стертыми, кое-где отвалившимися ступеньками. У подножья валялся пьяный, лица которого Роман не мог видеть, так как тот обхватил голову руками.  Его удивил опрятный вид человека, особенно белоснежная сорочка и валявшийся неподалёку костюм.
--Видно с горя... — улыбнулся  Роман.
На вершине лестницы стояла девочка лет десяти, в чем-то синем и боязливо поджав губы, с интересом наблюдала за пьяным. Роман решил, что она его дочь, которая впервые видит отца в таком состоянии и не смея к нему подойти, не может и оставить того одного. Однако как только девочка увидела Романа, она стремглав сбежала по лестнице и осторожно обойдя пьяного и самого Романа, скрылась за углом.
«Хоть глупо, а приятно»--подумал  он чего-то стыдясь, очевидно того, что послужил кому-то защитником. Роман вышел  на обсаженную тополями, пыльную улицу. Где-то вдали, какие-то мужики чинили старый, пожарный ЗИЛ. Идти дальше не было смысла и Роман уже хотел вернуться обратно, но в этот момент до него донесся свист  электрички — где-то рядом была станция. Он пошел по направлению постепенно усиливающегося грохота колес и вскоре оказался на окаймленном желтыми периллами полустанке. По вымощенному плитами перрону прогуливались, стояли, тихо переговаривались  люди. Все вокруг было опсыпано шелухой  семечек. На Романа неожиданно повеяло близостью дома. Оставалось сесть на электричку и он уже через несколько часов оказался бы дома. Но он твердо решил переночевать здесь и  весь завтрашний день посвятить поискам девушки.
Он вспомнил, что у него было немного денег и хотел купить поесть, но у сидевшей у дверей старухи –продавщицы имелись лишь булки и жвачки. Он накупил себе невкусных, пресных булок и с трудом стал есть.
Ему хотелось вернуться к товарищам — перспектива  переночевать на станции не очень радовала, тем более что людей оставалось совсем немного, а он не признавался себе в том, что опасался ночи. В конце окнцов пересилив себя, он приготовился к длинной, непременно бессонной ночи.
В этот момент послышался назойливый свист электрички и характерный, будто кто-то давил множество змей, скрежет тормозящих колес. Едиственное, залепленное желтоватой ветошью, окно зала ожиданий заволокло чем-то большим и оранжевым. До Романа донеслось название своего города. Не отдавая себе отчета, он вышел на перрон и стал быстро размышлять. Подул приятный ветерок. Вагоны были полупустыми и в следующую секунду, точно с досады на то, что не было пассажиров, загрохотав, вагоны снова двинулись. Не понимая что он делает, Роман запрыгнул на стойку.
В вагоне было темно  и как-то коричнево. Мутные стекла чередовались с высаженными и отовсюду дул острый сквозняк. Он выбрал себе место в ближнем углу, где было потеплей. Достав наполовину съеденную, в порванном целлофане, булку и стараясь не прикасаться к ней пальцами , он стал машинально есть, но поморщившись, выкинул ее в окно.
Вскоре миновал город и потекла деревенская местность. Мерно, как невидимые, могучие кузнецы стучали колеса. Роман прислонил голову к раме окна,  но так было неудобно. От нечего делать он стал наблюдать за мелькавшими за окном столбами и полями. Вдели красовался бесконечный, неровный, словно вырезанный из бумаги неловкой, детской рукой, горизонт. Всякий раз сидя в машине или в вагоне, при виде подобных картин, им овладевало странное романтически-томительное чувство: что в проносящихся ветхих деревянных домиках не может происходить что-то обыденное и неинтересное, и спрыгни он сейчас, в одной из этих избушек он найдет какую-нибудь колдунью, которая всякими травами и нашептываниями заговорит его от смерти . Или незаметно двигающиеся по черно-корричневому полю люди, тоже не совсем обычные, а он к сожалению больше никогда их не увидит. Что мелькнувшая на крыльце девушка и есть его счастье, которое он только что упустил. Впрочем, последнее уже не так волновало его. Роман снова мысленно возвратился к ней. «Все-таки как же хорошо, что я спросил ее имя… теперьона знает обо мне... и каким бы я ни был уродом, это все же заденет ее самолюбие и она запомнит меня, хотя бы как чудака… Наверное сейчас смеется надо мной — ну  и пусть… Но нет, она ведь смеется надо мной вместе с ним… Они сейчас вдвоем… Роман, как бросил что-то, прекратил думать. Горячая, никогда неиспытанная прежде ревность подступила к сердцу и извечная тяга отречься от всего, все бросить, вместе со злостью вновь овладели им. Ему снова захотелось попасть на Кавказ, не дожидаясь 18-летия, до которого всего ничего, а кроме того была бесконечная уверенность, что он уже всилах добиться всего чего захочет и отсутствовал подросткрвый трепет перед неизвестным, мешавший мечтать и думать. Во всем теле чувствовалась какая-то здоровая налитость.
« И что же теперь делать? Нужно ли возвращаться туда--болезненно  спрашивал он себя, --но зачем возвращаться, если они вдвоем…»
Он тяжело вздохнул и положил на спинку передней скамьи руки, а на них свою усталую голову. Он чувствовал, что перед ним теперь расстилалось что-то необъятное и не так просто будет все это переварить.
     Вагон задрожал с стал пронзительно тормозить. Потом все загрохотало, словно по стенам пробежали каменные мячики. Вагон нехотя остановился и все затихло. До слуха доносились обрывки ничего не значащих фраз: кто-то договаривался с проводником или еще с кем-то еще. Каким ненужным и глупым показалось дремлющему сознанию Романа все это суетливое хлопотание. За спиной послышались шаги и шумное пыхтение. Вскоре появилась благообразная старушка в платке, с двумя корзинками в руках. У нее было совершенно недеревенское, умное лицо. Она села чуть впереди Романа.
Вагон уже двинулся, когда задев плечо Романа, мимо него прошел коренастый, полненький человек, без шеи. Раздраженный прикосновением, Роман со злостью посмотрел на него.Что-то в полненькой фигуре показалось знакомым. Он присмотрелся . В глаза бросилась знакомая, казалось наполненная жидким жирком шейка, с постоянно вертящейся головкой. Сомнений не было, это был владелец злополучного магазинчика рядом с его домом. Тот, бойко пройдя мимо,  деловито расположился на скамейке,  несколько рядов впереди Романа и стал рассматривать какие-то бумажки. Ратникова словно обожгло паром. Внезапный переход от погруженности в себя к эмоциональному напяжению непрятно отрезвил, воскрешая в памяти все неприятное, что  произошло за истекшие несколько дней. Больше всего раздражала спокойная деловитость с которой тот рассматривал свои бумаги.Чувство обиды за себя и других, которое глухо копилось в нем, которое сливалось со смутным ощущением попранности, переполнило его. Возможно тут была и мнительность  и он осознавал это, но ему совершенно не хотелось сопротивляться ей и «трезветь», ведь вот перед ним причина всех его невзгод, вчерашних и сегодняшних. «У него ведь есть джипик… чего же он трясется в электричке… видать жадность»--думал  Роман, незаметно с неким хищническим спокойствием следя за движениями кавказца. Снова очень ясно вспомнилась девочка с плейером в руках : «ведь знал чем соблазнял, в этой тупой головке планы варились. Суки! И бабло тут режут и ублажают себя как хотят, даже детьми не гнушаются... Наших солдат убивают в своих ущельях и нас же  и дурят… Ха, плейер...  Наверное заранее где-то купил»—последняя мысль как-то особенно въелась в сознание. « Интересно, где сейчас тот плейер? А как  бы парень с пробором сейчас смеялся бы надо мной... Как его там ?  Никита. Но где же тот проклятый плейер? Он наверное все-таки подарил его ей… за дополнительную услугу».
Словно повинуясь какому-то властному голосу он встал и держась, как ему казалось, за липкие спинки кресел, направился в сторону толстячка. Стук колес, словно бы утих и все вокруг,  будто бы ожидало чего-то от Романа, что он утаивал от самого себя.
«Зачем я иду тудя? Что я собираюсь сказать? Сказать ли...?»
И ему вдруг представилось что-то смутное, что,  будто, должно будет случиться чуть позже. Роман подходил все ближе. Уже отчетливо видна смуглая, толстая шейка. «Он все еще что-то читает. Журнал».
Роман остановился в двух шагах от кавказца. В сердце что-то непонятно дрожало. «Нет я неспособен»--была  последняя мысль.
--Молодой человек, не подскажешь час? — вдруг донеслось до него сзади, когда он уже хотел пройти мимо. Роман почувствовал, как что-то, железной хваткой, потянуло внутренности книзу. Теперь он уже отчетливо видел, что стоит перед неизбежным. На слова  старухи, кавказец обернулся и увидел Романа. На лице кавказца  изобразилось спокойное недоумение, потом еще что-то. Наконец он узнал Романа и понял, что тот собирался с ним что-то сделать. Его глаза расширились и он как-то неуклюже откинулся назад. Роман уже не принадлежал себе и лишь среагировал на это движение. Только сейчас он ощутил, что все это время держал в  руке нож, оставляя в кармане лишь лезвие. Его единственной мыслью было, что уже все пропало что тот, все равно настучит на него или соберет своих и тогда они разделаются с ним, и что нужно действовать. Ему стало страшно и это только добавило решимости. В каком-то чаду, разглядев, что жирная шейка удаляется, он тут же бросился к нему и совершенно уверенный в том, что промахнется, всадил в  шейку нож, чувствуя через рукоятку, как внутри там что-то лопнуло. Кавказец дико взвыл. Роман в ужасе отпрянул опасаясь, что тот бросится на него. Тот действительно привстал, держась рукой за рану и не сводя с Романа своих острых, черных с огромными, как у коровы, с одними белками, глаз, но не выдержав опять упал. Раздались крики старухи. Не помня себя, Роман выбежал из вагона и открыл входную дверь (Ему уже слышались шаги проводников) и уже собрался спрыгнуть, несмотря на то, что поезд проходил над глубоким оврагом. Его остановила лишь неожиданная, жгучая мысль,  что он оставил там свой нож. Сердце невозможно билось. Роману казалось, что еще секунда и оно разорвется. Он на миг даже пожелал этого, только бы больше не мучаться и быть где-то далеко. Только бы вернуться в прошлое. Какими мелкими  и пустячными были все его страдания. Он ведь совершенно не хотел его убивать. «Все произошло случайно... Это проклятая старуха виновата. Я объясню следователю, что это она…Господи зачем же все так? Бежать, бежать!»
Уже миновал овраг и он хотел прыгать и  его снова  что-то удержало. Проходило время, а он все стоял.  «Надо вернуться и взять нож»--он  попытался успокоить себя, но то этого становилось еще хуже. Он понимал, что должен будет сделать что-то невозможное. «Может он еще жив ?». Роман пересилил себя и вернулся обратно, с трудом сдерживая дыхание. В вагоне было тихо. Он обрадовался. «Наверное он притворялся и теперь сбежал... Мне, всего лишь,  остается отсидеться в какой-нибудь глуши». Роман сделал несколько шагов и увидел валявшийся на полу окровавленный нож. Он подбежл чтобы поднять его и тут только заметил, что между скамейками полулежало тело. Пораженнный, в оцепенении, Роман смотрел на свисающую набок голову с коровьими глазами и с беспрестанно, как у рыбы, раскрывающимися и закрывающимися губами с запекшейся, белой пеной. Умирающий, потерянный взгляд был устремлен куда-то в пол. Все туловище было  залито черной (Роман на миг почему-то подумал что это была солярка)кровью, кое где даже успевшей запечься и свисающей черными, пузырившимися и дрожащими кусками. Грудь как что-то отдельное, все время вздымалась.
Увидел ли тот Романа, или это было судорога, но тело неожиданно двинулось. Оцепенение тут же пропало. В ужасе Роман кинулся к ножу и взяв его в руку с каким-то чужим воем бросился на раненного. Рука заработала с необычайной силой и уверенностью. Он слышал, как слабо кричал кавказец при каждом ударе ножа, а Роман, мыча и захлебываясь в слезах, в каком-то бешенном угаре, снова  и снова бил ножом  по туловищу, по лицу, часто не попадая, пока наконец изрезанное, кровавое тело совсем не обмякло. Роман, уже странно успокоившись, отошел о т  него. Его беспокоила какая-то неуловимая мысль, за которую он никак не мог ухватиться. Наконец он понял : «Старуха ! Куда же она могла деться...? Она все видела! Здесь невозможно перейти в другой вагон… Не могла же она спрыгнуть?» Роман колебался. Его взгляд снова упал на  труп кавказца, который лежал на полу и уже не казался таким ужасным. Роман удивился своей способности спокойно и ясно рассуждать. Он подошел  к трупу и вытер о штанину лезвие ножа. Тут только он заметил, что рукава его куртки и брюки испачканы кровью. Отчаяние вновь овладело им. Не в силах оставаться дольше, он выбежал. Электричка проходила мимо какого-то леса и было совсем невысоко. Он с легкостью спрыгнул. Послышался свист уходящей электрички. У Романа ёкнуло сердце: «Неужели заметили?», но вагоны промчались мимо. Стало неестественно тихо. Роман бежал по душистому ромашковому полю в сторону леса, чувствуя, как головки ромашек с маленькими, беленькими лепестками стучат по носкам ботинок. Он бежал насколько у него было сил, но лес оказался гораздо дальше чем казалось. И тут он остановился. Ему подумалось, что на поле может оказаться какой-нибудь пастух или лесник. Роман застыл и осмотрелся. Вокруг Никого не было. Где-то в траве что-то беспечно стрекотало. Это показалось ему странным. Роман снова пошел в сторону леса, который от него с каждым шагом, слочно удалялся от него.Он обернулся  и увидел, что уже  находится довольно далеко от жалезной дороги. Пройдя еще несколько шагов Роман наткнулся на поросшую травой, едва заметную лужицу. Вспомнив, что у него рукава и брюки испачканы кровью, он попытался смыть кровь, но быстро помутневшая от прикосновений вода только еще больше пачкала одежду и сливаясь с кровтю, придавала ей бурый оттенок.
Начало темнеть. Роман был рад этому. Он никак не мог решить в каую сторону  ему идти. Он останавливался, думал, думал и снова шел. Он решил было идти в сторону умчавшейся электрички, но что-то подсказывало ему об ошибочности этого пути.
Во всем теле ощущалась какое-то притупление, будто все случилось мног лет назад и доносилось теперь каким-то странным, нервным эхом. Мысли были необычайно цепкими. «Надо вернуться обратно к Дроздихину с пацанами.У них машина… Интересно сколько километров я проехал? Не больше пятидесяти. Можно одолеть. Но что они подумают? А что если сдадут? Нет, не сдадут. Хотя Лох сдаст. Он может... Точно сдаст. Да и идти туда нельзя – слишком близко от места преступления. А если спросят где я был? Все сходится против меня… И все же откуда они узнают, что я уезжал? Старуха... она конечно же запомнила меня. Куде же она делась? Она не могла уйти. Ну конечно же, Она легла на пол, Господи, ну какой же я дурак!»
Роман ясно представил себя убивающим ее. Он остановился.—Смог бы!–вслух произнес он и пошел дальше.
Вдали показались камыши. С мыслью о болоте или пруде, он побежал туда в надежде смыть кровь. Действительно, это было поросшее камышом болото. Безо всякой предосторожности он вбежал в болото и быстрыми движениями стал окунать  в воду рукава и тереть их. Потом он снял куртку и тщательно ее осмотрел. Пятен не было, но он все таки намочил ее. Затем подумав что и на лице у него может быть кровь, попытался разглядеть свое отражение в воде, но разобрать что-либо было невозможно. Он несколько раз умыл лицо и все же опасаясь что даже маленькое пятно крови может выдать его, окунулся в воду с головой. Он проделал это несколько раз. Брюки и майка насквозь промокли. Роман их снял и изо всех сил выжал и снова одел. Одежда была влажной и неприятно липла к телу. Надо было ее снова снять и хоть немного посушить, но он все еще мог с кем-нибудь встретиться, а в таком виде его непременно запомнят. Нужно было найти укромное место и дождаться темноты. Кроме того, к пруду мог подойти скот, а значит  и пастухи. Снова оглядевшись вокруг, Роман направился к лесу и теперь уже легко достиг его. Лес оказался очень редким и Роману все еще казалось, что он хорошо виден издалека, поэтому он углубился в него,  и сняв одежду, развесил ее на желтых, съеденных червями и крошащихся  ветках сосны. В голову успела въесться странная навязчивая мысль, что если ничего не предпринимать, то лес скоро погибнет. Роман удивился этой странности.
Уже совсем почти стемнело и он поспешил одеться. «Где сейчас поезд? Наверное уже обнаружили...? Что же она им скажет? Наверное разрисует все». Ему представилось. как жалобно и слезливо, с отсебятиной, старуха дает показания: «Зашел значит такой, весь чернявенький, быстренький. Головка туда-сюда, туда-сюда и глазки, такие живые, живые… Зырк, зырк. И этот вдруг встал (тут она шептала). Я как гляну, так и ахнула: Явно парень не в себе... подошел к чернявенькому. Ну, думаю, сигарет или еще чего-нибудь попросить, а он тут нож достал и давай того бить...!»
Роман засмеялся и тут же осекся — уж  слишком громким ему показался собственный смех. «А вдруг меня уже ищут ?»--Подумал  он. Эта мысль показалась ему ужасной по своей простоте и вероятности. У него бешенно забилось сердце и, точно вскипевшая, кровь подступила к голове. Ему захотелось бежать, но на открытой местности, перед лесом было еще недостаточно темно и его могли заметить, поэтому он еще дальше углубился в лес и остановился лишь когда испугался что заблудится. Постояв еще некоторое время, он окончательно решил возвращаться домой. Спотыкаясь о кочки Роман достиг-таки железной дороги. Идти стало легче, приходилось только, всякий раз, пропускать одну шпалу и от этого подпрыгивать.
«А вдруг они с собаками?,»--эта  мысль мгновенно лишила его сил. Он остановаился и сел на рельсы. Откудато из глубины нахлынуло отчаяние. Он вспомнил мать и почувствовало, как особенно любит ее. Затем словно что-то лопнуло внутри и Роман с трудом удержался от того, чтобы не заплакать. «Как же  ему будет нехватать ее… Она просто не выдержет». В памяти стали возникать образы друзей: Дроздихина, Марата... Какими далекими они теперь казались. Их смех и бесшабашность.Сколько всего бы он отдал, чтобы оказаться на их месте. «Проклятый, проклятый день». Все вспомнившееся казалось каким-то противно-невыносимым и Романом овладела какая-то мучительная, сухая тоска и острое чувство одиночества, как если бы он вдруг оказался на другой планете и ему оставалось бы лишь бродить по ней и доживать оставшиеся несколько дней, прежде чем он сойдет с ума и умрет.
    Роман вдруг перестал нервничать и впал в глубокое оцепенение, которое лишь изредка прерывалось спазмами мыслей. Наконец он внутренне собрался и ни о чем не думая, пошел дальше. Его преследовало лишь осознание огромного пространства, пролегшего между прошлым и настоящим Какими престными и исскуственными теперь казались все его прежние идеи и готовность к жертвам. И каким жалким оказался он сам. «Как же я врал себе и не понимал этого… и всю эту теорию раскрыл Худякову. Врал! А он смеялся, и правильно смеялся, ведь, попробовавшему мясо мальчиков видней… потому и смеялся. Идеальная машина выживания! Ха, ха... ну ничего мы еще поборимся». И то что еще минуту назад повергало в отчаяние, странным образом перерасло в неожиданный, новый стимул держаться и бороться, в злость сквозь слезы и надежда, о которой он  не смел думать, осторожно наполнила сердце.
Роман вспомнил, что нож—орудие преступления, все еще у него в руках. Он хотел было его выбростить, но потом передумал, опасясь, что его могут найти. Поэтому, тут же сбежав с насыпи, он отошел на несколько сот метров  (поближе к лесу), потом ножом же вырал ямку и туда его закопал, при этом не забыв стереть отпечатки пальцев.
Вернувшись к насыпи, он окончательно отказался от решения возвращаться домой. «Прошло уже слишком много времени  и если она им уже рассказала на каком километре произошло убийство, то они уже в пути». Роман не испугался, но все же бегом (насколько позволяли силы) вернулся обратно. Вскоре он дошел до того места, где  спрыгнул с электрички — тут было опаснее всего, поэтому он снова сбежал с насыпи и приблизившись к лесу и не теряя железную дорогу из вида, стал возвращаться параллельно ей в Н-ск.
Роман старался идти быстро, но из-за мокрой одежды коченело тело. Слева угрожающе, тая в себе страхи, которых не предполагает дневное сознание, громадой высился какой-то синий лес. Роман испытывал странное ощущение: ему казалось что содеянное им лишило его некой неуязвимости и теперь он легкая добыча для потусторонних сил и углубись он сейчас в этот синий лес, его ждет неминуемая смерть. Однако это ощущение продолжалось недолго  и  вспомнив, что стиснув зубы,  борется за свою жизнь, он вскоре совершенно забыл об этом.
Он словно говорил сам с собой, то есть мысли, точно смазанные чем-то, неслись сами собой и очень легко, как если бы он действительно с кем-то разговаривал и был ответственен лишь за свою, отдельную часть диалога, а собеседник, то есть мысли нарождавшиеся как бы ниоткуда,  за свою.
Роман уже шел довольно долго  ислух привыкший в абсолютной тишине только к монотонному шуршанию мокрой одежды, как бы ввергал в легкое беспамятство. Он шел и за каждым изгибом ожидал что наткнется на притаившихся людей. «Хуже если это будут родствнички толстяка, подкупившие Ментов, чтобы те не мешали  им разделаться с ним». Страх, только не опустошающий и поражающий волю и разум, а в совершенно новой, живительной форме, только прибавил сил, заставлял держаться за какую-то невидимою, отделяющую от неминуемой гибели нить.
«Только бы ночь не кончалась»--шептал он при каждом выдохе, то ли внушая, то ли разуверивая себя в чем-то, но от этого становилось легче.
До города Роман дошел гораздо раньше чем предполагал. Город внезапно как бы из подземли вырос перед ним и дыхнул на Романа своей дремлющей жизнью.Увидев пронзительные огни после казалось бесконечной, непроглядной темноты, Роман воодушевился, еще не совсем осознанно рассчитывая на то, как вскоре раствориться в толпе пробудившихся, полных энергии и надежд людей. Он и сам надеялся, что забудет о том страшном сне (Хотелось верить, что это был сон) хотя бы на некоторое время.
От ярких огней, неожиданным образом стало как-то холоднее. Роман никак не мог унять дрожащую челюсть, а одежда, каким-то мокрым железом облепила тело.
Он подумал было возвратиться к друзьям, но как-то инстинктивно, почти не вдумавшись, отказался от этого. «Хорошо бы сейчас в тот парк» (Он еще плохо ориентировался в городе) Сейчас наверное часов пять ,шесть… и дотянуть до утра… правда могут менты засечь. И засекут .Заметят, что я мокрый – это   уже подозрительно. Наведут справки. И потом (как же я не подумал?) родственничков его будут расспрашивать:- не было ли у того врагов?  Или с кем он мог недавно поссориться? Они ведь сразу на меня укажут! Проклятая шлюха, все из-за нее!...потом менты придут домой — там мама …и я,  весь красный —тут же и выдам себя». Всё это больно кольнуло его в сердце и Роман с высоты чуть-чуть забрежившей надежды мучительно окунулся в отчаяние. Он лихорадочно искал доводы, которые бы разуверили его в этой беспощадной логике, но все оказалось тщетным. «... а тут еще эта старуха. Она несомненно запомнила меня… Все, все конечено!»--Роман  вдруг рассмеялся. Вконец обессиленный, он побрел дальше.

Стало светать. Словно нехотя стала подниматься заря, еще больше оттеняя сумрачные улицы и здания. Рядом пронеслась машина. Весело бурча басами, из салона лилась незатейливая мелодия. Появились первые пешеходы, которые подозрительно-оценивающе провожали Романа взглядами. Он уже ни на что не реагировал. Ему больше всего хотелось прилечь, пусть даже на самую пыльную скамеечку, (Роман ощущал огромную усталость скорее от нервного напряжения, чем от хотьбы) однако попадались одни лишь мусорные баки. Он попытался найти дорогу, которая бы вывела его к парку, но вышел на одну из центральных улиц. Он почувствовал характерное гудение, которое доносилось как бы из-под земли, еще не доходя до нее. Выйдя на нее, его вдруг озарил яркий, почти дневной свет от множества фонарей. Шурша шинами, по трассе проносились бесконечные потоки машин. Роман направился в ту сторону, где улица казалась шире и светлей. Пару раз мимо него проходили патрульные... Он намеренно шел им навстречу, как бы  еще более уязвляя свое внутреннее состояние, в котором, он и сам не знал, чего было больше—страха, отчаяния или смирения и  даже радости от мысли, что стоит сделать один шаг и все это прекратится. Кроме всего, было еще странное удовольствие о т  чувства  балансирования на краю пропасти.
Однако служители закона, хотя и подозрительно на него косились, шли мимо. Только один из них, Роман ясно почувствовал это ( он боялся смотреть им в лицо), некоторое время колебался. Роман почувствовал, как больно у него ёкнуло сердце—« Вот оно как... видать и вправду не Худяков раз так держусь за жизнь» --съязвил он на самого себя. Он  чувствовал, что сердце,  как старый накачанный до предела воздухом, резиновый мячик, готовый лопнуть в любую секунду, забилось в бешенном галопе. Роман хорошо запомнил лицо милиционера:  гладкое и одновременно острое, с близко посаженными, цепкими глазками. « Этот не упустит» -- пронеслось в голове. В трепетном и в тоже время вызывающем, ожидании, Роман совершенно перестал дышать. Милиционер остановился, а затем медленно, как бы нехотя последовал за товарищами, то и дело оборачиваясь на Романа, который, впрочем уже не мог видеть этотого, но интуитивно ощущал, что еще не все кончено. Пройдя несколько десятков, метров он почувствовал, как у него намокла спина. Он испытывал странное , мучительное удовольствие. Удивительно, но ему даже хотелось повторения всей этой процедуры.
Набравшись храбрости, Роман обернулся, но милиционеров уже не было видно. Роман снова жадно задышал. « А вдруг они следят за мной?»--как-то нервно обрадовавшись подумал он — «  ...и сейчас следят за мной... хотя нет, вздор — у них все улики, незачем им».
 Уже совершенно рассвело и  улицы почернели от множества людей. Открылись суетливые кафешки и магазины. Роман перешел на другую улицу и побрел в обратном направлении. Наконец,  вдали он заметил скамейку и поспешил к ней. Осторожно, будто боясь, что изможденное тело  развалится от внезапного облегчения , по-старчески пыхтя, он присел, чувствуя, как усталость вместе с кровотоком потекла куда-то вниз, к ногам.
« Может просто пойти и сдаться?»-- как-то отвлеченно спрашивал он самого себя и тут же забывал об этом, понимая, что мозг,  за это время  уже привыкший воспаленно размышлять, просто по инерции вбрасывает остатки того бредового состояния и он точно также рефлкторно все это воспринимал.
Все еще испытывая внутреннее опустошение, Роман впал в какое-то забытье и лишь машинально следил за колебаниями своей  нечеткой тени на плитах тротуара.  Качая головой то влево то вправо, он как бы удостоверялся  была ли это действительно его тень — уж очень уродливой она ему казалась.
« А что если просто плюнуть на все и уехать?» -- вдруг быстро подумал он, как бы насильно развивая эту мысль, хотя вся его сущность подсознательно противилась этому и он понимал, что стоит ему хотя бы немножко напрячь мозги и он тут же найдет убийственный аргумент против этого и первое, что приходило  голову была мысль о матери. Если они узнают обо всем, а он скроится – из   мести убьют ее. « Нет это исключено... остается лишь плыть по течению».
Минутами Роман вновь «вспыхивал». нащупывая , поначалу казавшиеся спасительными выходы, но они точно так же ,  быстро тускнели под натиском реальности.
 Роман совершенно потерял счет времени. Он не мог сказать себе точно даже то сколько времени он просидел на скамейке.
Солнце уже поднялось уже совсем высоко и как он не старался, уже не мог обнаружить свою тень.
« Нужно возвращаться домой, а там будь что будет...» -- твердо сказало он себе, но все же не спешил вставать, как когда-то не хотел вставать рано утром в школу, радуясь, что проснулся раньше времени, а значит можно было на бессмысленно короткое, но сладкое время оттянуть неприятную процедуру.
Какими же чужимим теперь казались ему проходящие мимо люди — молодые и старые, спешащие и прогуливающиеся. Мужчины и женщины, счастливые и не очень. Какую же смертельную  зависть испытывал он к ним, даже нечто большее чем просто зависть... Он и не мог опеделить то смутное, болезненное чувство, которое так внезапно появилось в нем: уж слишком многое переплелось в душе.
С тяжелым сердцем, Роман уже собирался встать, как вдруг его словно осенило, словно бы кто-то  едва прикоснулся к его голове. Толком не разбравшись, он предположил, что ему  привидилось  или послышалось что-то знакомое. Роман стал озираться вокруг, надеясь найти ответ на свои предполжения, но мимо него проходили лишь незнакомые, спешашие люди. Он опустил голову и с досады  теребя рукой волосы,  закрыл глаза. И тут, на какой-то  миг, в голове, ясно вырисовалась плетенная, красная  корзинка. Роман вскочил ,  как ужаленный. « Ну конечно, корзинка! Вот же она, перед ним!» . Роман поднял глаза и увидел стоящую перед ним, метрах в пяти, ту самую старуху, которая  первой прошла в вагон. Да, это была именно она, ее молдое лицо и косынка. Она все это время, пораженная ,  без движения, стояла перед ним—очевидно не решаясь уйти... Какое-то время они молча смотрели друг на друга, пока та наконец слегка не охнула, по-старчески приложив руку к щеке и не попятилась назад.
Роман также не всилах был пошевелиться  и лишь проводил ее взглядом, хотя что-то внутри говорило ему, что вот, совсем рядом лежит его спасение или погибель... Однако, ему было почему-то сложно ( А может просто не хотелось) выйти из состояния, притупляющей все мысли, прострации, в которое он, незаметно дя себя самого, впал и любое движение могло разрушить это хрупкое состояние временного равновесия. И тем не менее, в последний момент, повинуясь какому-то властному порыву, он поднялся, все еще не зная следовать ли за ней или поскорее бежать, так как она в любую минуту могла подойти к одному из множества милиционеров и указать на него. С трудом соображая, Роман, интуитивно последовал за ней. На какой-то миг, ему показалось, что он ее упустил, но пробившись сквозь густые толпы он вновь заметил ее маленькую, сгорбленную фигурку. Он быстро настиг ее и не зная, что ему делать дальше остановился на таком расстоянии, что в любой момент мог подойти к ней. Видя перед собой ее тощую, спину ему вспомнилась мать, но он быстро отбросил эти мысли...
Во всех поспешных и каких-то натуженных движениях женщины сквозило необычайное напряжение. Роман знал, что она чувствовала за собой преследование, но страшилась убедиться в этом и поэтому не оборачивалась. Он мучительно и быстро размышлял  о том, что ему делать дальше, но страшно волнуясь , лишь следовал за ней, теперь уже  держась на большом расстоянии.
« Интересно есть  ли у нее дети... внуки?—думал он с каким-то брезгливым пренебрежением, удивляясь  такому «неожиданно-гуманному» ходу мыслей — ...наверняка нет... а если и есть то живут где-нибудь у черта на куличках и знать ее не знают... хотя она конечно хвастает перед своими товарками успехами какого-нибудь Саши или Маши... в школе для одаренных... с «аглицким» уклоном. А дома наверное все завалено иконками! И вырезки из газет хранит под скатертью...  Ну не дура, а? Какого хрена полезла в этот проклятый вагон? Дура старая!»-- Роман злился на самого себя из-за тог, что  не мог, по привычке, исскуственно озлобить себя против нее. « Что же делать!? Что делать?»-- с неожиданной плаксивостью, почти вслух произнес он, но вырвалось лишь протяжное, нечленораздельное «м-м-м-м» как если бы ему причинили боль.
« А ведь пойдет, пойдет... сегодня же сдаст...»
«Старуха» неожиданно остановилась, прерывая, таким образом его размышления. Роман тоже остановился. а потом поспешил притаиться за углом, при этом,  ни на секунду не сводя с нее глаз. Женщина наконец быстро обернулась и тут же ускорила ход. Роман успел заметить ее растерянное, взволнованное выражение лица. Он выждал, пока она не отошла еще дальше, а затем перебежал на другую сторону улицы и снова стал следить за ней, прячась за деревьями. Женщина, очевидно не успокоившись снова несколько раз обернулась и все так же, из последних сил шла вперед. Роман немного увлекшись преследованием, как-то забылся и немного отошел от своего тяжкого, внутреннего состояния. В сердце появилось что-то похожее на надежду, по крайней мере ему теперь казалось, что он не так уж и обречен. Это придало ему сил. Он стал соображать, как ему поступать дальше.
« Только б не села в какой-нибудь транспорт» -- в страхе подумал он, но женщина дошла почти до конца улицы, а потом свернула в переулок. Дойдя до угла, Роман ,  с огромной осторожностью, выглянул из-за него. Переулок выходил на тихую, обсаженную с двух сторон деревьями, улицу с деревянными постройками. Вдали, уже на слегка вызывающем панику, расстоянии белела косынка. Выждав пока она не исчезла за последним домом, Роман, с трудом удерживаясь от бега, едва сдерживая упрямое дыхание, быстро добежал до дома за которым раскрылась широкая площадь с остовами желтогрудых ПАЗИКОВ по сторонам и  пыльными невзрачными домиками. От площади, в трех направлениях шли дорожки. Роман поспешил по тойкоторая вела куда-то вниз, но вскоре оказлся у какой-то реки. С начинавшим закипать отчаянием, он быстро вернулся обратно. Роман уже не таился и почти бежал. Подумав, что она могла скрыться за небольшим холмом справа, на котором тоже виднелись дома, взбежал на него, однако за ним неожиданно выросло какое-то старое кладбище с ржавыми оградами и крестами. Роман снова спустился на площадку, изо всех сил пытаясь заглушить в себе панику и мучительно размышляя.
«Может по третьей»-- подумал он и побежал по дороге, которая шла паралелльно кладбищенской, и действительно за ней, словно неоткуда, появилось несколько рядов старых, облупившихся, красных бараков, наподобие тех в которых проживал Симаков.  Роман пробежал несколько десятков метров и вдруг снова заметил вдали, сгорбленную фигурку, которая, словно бы, даже не двигалась. От внезапного успокоения, Роман несколько оцепенел и почувствовал слабость, но в этот момент из дверей одного из бараков вышел милиционер и сразу же уставившись на Романа своим профессинонально выработанным, равнодушно-цепким взглядом, немного вразвалочку, но бойким шагом направился в его сторону. Роман из последних сил удержался от того, чтобы не убежать. Кровь, словно внутри кто-то разорвал аорту, разом хлынула к голове. Это был тот самый мент с противной, гладко-острой физиономией. Роман совершенно потерял волю и шел вперед, как бы по инерции. Сердце бешено стучало и перемещалось куда-то к горлу.
« Что он сейчас спросит? Документы? У меня их нет. Ну и что? Потащит в изолятор? Там все разнюхают о моей личности... месте проживании... Что я делаю в этом городе!? Все узнают! Погиб. Но может она еще не успела сдать!»-- все эти мысли вихрем пронеслись в голове у Романа, но он , по каким –то неясным признакам, скорее интуитивно ощутил, что еще не все потеряно, поэтому когда милиционер поравнялся с ним Роман смело и даже дерзко взглянул на того и застыл... Это был совсем не тот милиционер, хотя и очень на того похожий. И взгляд у него был действительно безразличный, но совсем не цепкий. И вообще , его физиономия казалась туповатой и безвольной. Скользнув глазами по Роману, он, рыгнув, прошел мимо.
« Нажрался, урод...»--в страшном восторге от так неожиданно исчезнувшей опасности, процедил Роман и тут же  забыл об этом — нужно было не упустить «старуху».
Миновав старые бараки, он обнаружил, что и эта дорога пересекала кладбище. Он ускорил ход и тут ,  совсем близко увидел «старуху». Чтобы остаться незамеченным, он поспешно отбежал назад. От постепенного осознания того, что она теперь никуда не денется и что он должен будет на что-то решиться, стало как-то нервически- холодно и то, что , еще минуту назад так радовало его, вмиг превратилось в тячжкую, мрачную ношу, которая вновь ввергала его к том лихорадочно-бредовое состояние.
« Но нет, нет — страшно мучаясь, думал он,—не могла же она так просто снова попасться. Ведь это же провидение дает, вот мол, на блюдечке, раз ты такой....»
Роман шагал по изъезженной, грунтовой дороге, с обоих сторон которой, ощетинившись острыми шпилями ржавых могильных крестов, утопающих в необыкновенно высушенных, почти белых травах и колючках, бесконечными и такими же ржаво-желтыми рядами, виднелисьограды.
« И смогу-- решительно заключил  Роман глядя куда-то в себя, как бы припугивая и настраивая себя, —всего себя загублю, но смогу...».
Дорога вывела  к каким-то домам, за которыми  высилась маковка церкви. Миновав наконец дома, Роман снова увидел  «старуху», которая остановилась у входа  в аккуратно огороженном дворике, у входа в церковь, и стала размашисто, по-старинному креститься, как это он видел  в старых фильмах. Старуха  неистово крестилась потом клаялась и снова крестилась. Видя это, Роман ухмыльнулся, вспомнив о своем предположении о кучах репродукций икон  и газетных вырезках у нее дома. «Старуха» продолжала без конца креститься и кланяться. В аккуратном дворике перед церковью стали собираться прихожане, в основном женщины с детьми.  Перекрестившись, они входили в церковь. « Старуха» одной из первых вошла внутрь. Роман еще долго оставался на удалении, но потом все же решился и подошел к дворику. У входа  стояла какая-то нищенка со слезливым, но не лишенным красоты лицом, держа в руках завернутую в прозрачный целлофанчик репродукцию богоматери и тупо глядела себе под ноги, при этом постоянно качала головой, то ли молясь, то ли за что-то благодаря проходящих мимо ( милостыню, за редким исключением, никто не подавал). В углу валялся очень грязный, почти коричневый,( так что Роман вначале принял его за негра) безногий калека с широким, слепым на один глаз, лицом и огромной, плоской наверху и поэтому похожей на пень, плешивой  головой. Слепой и здоровый глаз глядели в разные стороны, что придавало ему какой-то тараканий вид. Роман, предположив, что они с нищенкой муж и жена и мысленно представив себе их жизнь и судьбу, брезгливо поморщился...
Так он простоял довольно долго. « Старуха» все еще не появлялась. Роман заволновался, подумав, что в церкви может быть другой выход. Проверить это, обойдя ее не было никакой возможности — нужно  было как можно скорее войти внутрь. Роман некоторое время колебался, но потом, все же пересилил себя и  испытывая странную уверенность в правильности этого, направился к двери. Подойдя к крыльцу, он хотел было перекреститься, как это делали другие, но что-то заставлило его не делать этого...  Отогнав от себя суеверия, которые в такие моменты всегда одолевали его,( Мать несколько раз, в детстве водила его на службу) но все же с некоторым замиранием сердца поднялся по ступенькам. В  дверях было темно, почти черно. Роман на миг остановился и затаив дыхание шагнул вперед.
--Куда! Куда! Чертолюбец! — вдруг дико  заорал безногий и проворно подпрыгнув на руках,схватил его за штанину, при этом больно ущипнув за икру. Роман, как ошпаренный отскочил от него, сильно ударившись спиной и затылком об стену. Он почувствовал. как у него дыбом встали волосы и перехватило дыхание. Как загнанный зверь он озирался то на нищенку, которая, все так же невозмутимо, слезливо стояла, шевеля губами, то на отвратительного  урода, который вначале задрожал от какого-то исступления, а потом, как страшное, большое пресмыкающееся, медленно отполз на место и внезапно впал в забытье, бормоча что-то неразборчивое.
--Уроды — в ужасе прошептал Роман и прислонившись к противоположной стене, пятясь проскользнул в дверь. Случившееся настолько шокировало его, что он на миг забыл о своей цели. Оказавшись внутри, он вдохнул  теплый, спертый воздух с терпким запахом воска и  дымящихся паникадил. Сквозь узкие оконца церкви свет почти не проникал сюда и поэтому искрящиеся в темноте огни свечей придавали всему  черно-красный, потусторонний вид.
«Совсем как в аду»-- подумал Роман и притаился за колонной. От приглушенных, как будто зависающих в воздухе фраз,  его не покидало ощущение некоего странного шороха, при чем все слова были отчетливо слышны, как будто говорившие, таким образом пытались что-то кому-то намекнуть без непосредственного обращения, а тот оставался бы в формальном неведении.
При виде верующих, у Романа вечно оставалось впечатление, что все они либо безнадежно больны, либо сумашедшие, либо молящихся за детей-уродов. Иной раз видя какого-нибуд исступленно молящегося человека ( в жизни наверняка весельчика), Роман подсознательно злорадствовал.
Он подождал пока его глаза привыкли к темноте, а затем принялся искать глазами «старуху». Вскоре он увидел ее, стоящую перед изображением какого-то святого.
Романа, подсознательно, всегда умилял вид небрежно выбившихся волос из-под косынок у молящихся женщин. Это всегда преображало их в его глазах, заставляло гнушаться думать о них «физиологически», как будто,  женщина  в косынке просто не могла быть испорченной, а если и была,  то косынка отпускала большую часть грехов, но все это было именно подсознательно и он никогда не думал об этом конкретно.
Впервые увидев ее  так близко, он (как и предполагал) заметил, что «старуха» была не так уж  стара. По видимому ей было не больше пятидесяти. В эту минуту она напоминала ему Брусенцову. Вспомнил он и то, как пытался подбодрить убитую горем женщину. ЕЕ дочь.  Какими далекими они теперь казались ему. Наверное он их никогда больше не увидит. От неожиданных воспоминаний Роман несколько оробел и не знал что ему дальше делать. Постоянной чередование острых переживаний и мыслей притупило чувства. Он ожидал , что увидя его женщина вскрикнет и позовет на помощь и тем не менее Роман оставался спокоен, как человек не спавший много ночей подряд, которому неожиданно дали возможность отдохнуть, он как бы потерял ко всему интерес. И действительно, женщина обернувшись и увидя его лишь тихо вскрикнула. Это уже вывело Романа из оцепенения. Он с необычайной решимостью подошел к ней: Мне нужно с вами поговорить... — держа ее  за локоть и сумев побороть дрожь в голосе,  быстро и приглушенно проговорил он, понимая, что идет на огромный риск и что эти минуты будут решающими для него. « Только бы она не подняла крик»--от  этой мысли на его лице изобразилось болезненное, неприятное выражение.
Женщина поначалу, казалось, не поняля его слов  и лишь в ужасе устремила на него  свои бесцветные глаза. Потом, словно опомнившись, она часто-часто закивала головой в знак согласия и они вместе направились к выходу. Эти минуты показались Роману бесконечно долгими. Он словно ступал по раскаленному полу  держа на плечах непосильную тяжесть. Каждую секунду он ожидал чего-то ужасного.  Он с трудом переводил дыхание и ему казалось, что голова, от обилия крови в ней готова была лопнуть. Однако все его действия были до предела продуманными. Выйдя на крыльцо и все еще держа ее за локоть, не обращая никакого  внимания на нищенку и калеку и заметив лежавшие у дверей , уже знакомые ему корзинки, он спокойно взял их и что-то сказал  «старухе», так, чтобы другие могли принять их за внука с бабушкой. Они вышли со двора, сохраняя напряженное молчание. Навстречу им шли какие-то люди, но для Романа все они были в какой-то смутной, белой дымке. Он понимал, что если взглянет на них, то может просто не выдержать этой муки и совершит что-то роковое. Его немного успокаивало лишь то, что женщина покорно шла рядом. Пройдя еще несколько метров, он вдруг с ужасом  увидел  двоих милиционеров и их фуражки... Они спускались с пригорка и направлялись прямо в его сторону. Роману стало дурно. Он почувствовал, как сердце почти перестало биться. Он подумал, что может потерять сознание. Все тело охватила внезапная, болезненная прохлада и словно кто-то железной хваткой надавливал на мозги.
« если я упаду, то она высвободится от сковывающего ее страха и тут же позовет на помощь. Поскорее бы все кончилось. Сейчас они подойдут». Время, как будто остановилось. Роман даже удивился , что несмотря ни на что, он  все же успевал размышлять. Шевеля шершавым языком в пересохшем рту, он почувствовал, как его лоб покрылся холодной, липкой испариной. Роман судорожно сжимал локоть женщины. В какой-то момент, чтобы не упасть,  он хотел даже ухватиться за ее плечо, но удержался от этого.
«Почему она не зовет на помощь? Боиться?» --в сердце снова начала тлеть надежда, но он отбросил ее — так было легче. Двое уже подошли совсем близко. Краем глаза он видит их ботинки. «Сейчас завизжит.» Однако милиционеры прошли мимо. В замешательстве, Роман посмотрел сначала на ведомую им женщину –она все так же обреченно ссутулившись шла рядом. Затем он оглянулся назад и увидел,  что те двое были не милиционерами, а военными.
« Так вот почему...»-- снова, как и впервый раз,( только во много раз сильнее) от внезапного облегчения закружилась голова.
Тем временем, они уже миновали перекресток и подошли к  желто-ржавому кладбищу. С невыносимо тяжким и каким-то липким чувством, Роман понял, что надо что-то делать. Вокруг никого не было видно и у него была странная уверенность, что никто и не появится.
«Взять бы и тюкнуть ее камнем и все... никто и не вспомнит. Всего лишь один шаг. Тот самый проклятый шаг. Ведь получилось тогда». Романом овладело чувств отвращение ко всему и в первую очередь к себе. Он схватился за голову  и в нервном, вымученном движении отошел в сторону и прикрыв ладонью глаза понял, что все кончено. Он не сможет убить ее. Он и тогда бы не смог. Но на душе сразу стало как-то легче. Хотелось просто взять и убежать чтобы хотябы еще несколько часов до неизбежной развязки забыться и принадлежать самому себе.
« А может...» Он подошел к ней. Женщина несводя с него глаз, как-то сбоку глядела на него, а ее глаза теперь казались какими-то темными.
«Почему они все так на меня смотрят? И та старуха в притоне и малолетка и сейчас вот она .» Роман подумал, что так смотрят только на мертвых...
--Чего ты таращишся на меня, чего?! — не выдержав, взревел он, однако женщина  казалось, совершенно не боялась его и продолжала смотреть на Романа.
--Всех вас тварей перебить... ненавижу, ненавижу – кричал Роман, чувствуя, что сквозь крики к горлу стали пробиваться спазмы . Он вдруг опустился на землю и обхватил голову руками. Он все еще пытался что-то кричать ей, но слышалось лишь неясное клокотание. И в то же время, он испытывал необъяснимое облегчение, словно все омерзительное, так долго копившееся в нем, разом вылилось со скупыми слезами, а белая пелена, как бы скрыла его от всего остального мира.
--Грех то какой, мальчик, грех-то какой на себя взял — очевидно прийдя в себя и  приложив ладонь к щеке  и качая головой, без конца повторяла женщина, — погубил ведь себя. Ой, ой, ой. Поплачь, поплачь, может господь сжалится и простит.
Однако Роман ничего этого не слышал. Он совершенно погрузился в себя и испытывал странное. какое-то мерзкое чувсвтво, как будто бы, долго и незаметно гнездившаяся все это время в нем какая-то неведомая сила, пыталась вывернуть его наизнанку.
--Поплачь, родимый,  поплачь. Это бес в тебе борется. Ну ничего,   потерпи сынок, мы тебя к старцу сведем. Он молитвы нужные знает и причастим тебя. Господь милостив. Ты главное покайся, душу ему открой. Он тебя и простит — Она говорила это с каким-то осторожно-боязливым сочувствием, как бы, предугадывая его реакци. К Роману, постепенно возвратилось сознание. Появилось какое-то неприятное отрезвление, словно бы он вдруг оказался совершенно голым, а ее причитания, которые толко сейчас донеслись до него, только усугубляли это ощущение.
--Ты че стоишь? Ты че стоишь тут?! чего зенки вылупила? Вали отсюда!
Однако женщина, с прежним слезливым выражением,  лишь попятилась назад.
-Ты все еще тут!—вскричал Роман. Он невольно обрадовался, думая, что это вновь приведет его в бешенство. Но этого не произошло, а судорожные, но слабые всхлипывания напоминали насколько он был внутренне опустошен. Роман опустил голову..
--Мальчик, ты о душе подумай, не губи себя — после недолгой паузы, вкрадчиво и все так же слезливо продолжила она, — не дай окаянному грехами одолеть. Грех-то и сладок бывает, да душе тяжко. Покайся  родимый, господь услышит тебя... молодого. Отец Пантелей помолится.
--Какой, на хрен, Пантелей! — не выдержав взревел Роман, — ты че, старая, совсем тупая?  Ты че,  не врубаешься? Ты че думаешь... я зачем тебя сюда привел? Чтобы убить, понятно! — От злости Роман даже прикусил губу, — как свидетельницу... Пантелея она мне сует. Че, сдать менея хочешь? Иди, сдавай. Пантелея мне сует. Небось втихаря сауну содержит твой Пантелей.
Женщина перекрестилась.
--Грех мне впарила тут — Роман засмеялся, — как это там у вас... в писании... кто малых совратит тому на шею камень и в озеро. Ну так знай, тот хряк в поезде, которого я заколол малых и совращал. Христос ведь это сказал—Роман злорадно засмеялся видя скрытое замешательство на ее лице,— выходит и греха-то на мне никакого нет... камень на шею и бултых... кто-то ведь должен выполнить божье предписание. Нестыковочка!Что, не веришь? Может тебе в подробностях все рассказать —Роман с жаром все выпалил и теперь замолчал. Ему вдруг стало неловко. –Мне только выжить сейчас надо — тихо, точно боясь чего-то,  заключил он и уже робко посмотрел на нее. Изумленное лицо женщины словно осунулось. Она повернулась куда-то в сторону, будто обидевшись на что-то и заковыляла прочь от Романа, который слегка оторопел от этого и лишь выжидательно и глупо  глядел ей вслед. Затем ему, гнавшему ее прочь еще минуту назад стало страшно от внезапного одиночества, ведь она была его единственной возможностью спастись. Однако по какому-то странному течению мыслей, он выждал пока она не скрылась  за густым, желтым кустарником, мертвым грузом вцепившегося в ограду, и лишь после этого поспешил следом. Роман был уверен, что на этот раз  она действительно испугается его ( все это время его не покидала уверенность. что несмотря на оханье и плаксивость, она его совершенно не боялась).
--Постойте—поспешил он начать первым, однако поравнявшись с ней, боялся заглянуть ей в лицо—послушайте, не выдавайте меня. Я не за себя, я за мать боюсь... отомстят они мне... — Роману было очень сложно, вдруг перейти на просящий тон и поэтому он говорил очень тихо.
--Я и не собиралась.
Ему показалось что она как-то странно улыбнулась, с оттенком некоторого разочарования и непреклонности. Это неожиданно разозлило Романа:  Ну так что вам надо?!
Она попыталась что-то возразить, но он перебил ее:  Ни черта вы не понимаете и не поймете потому, что я выше вас всех, из-за вас и страдаю, как Христос. Я напасть извожу, понятно! Потому, что спаситель и грех на себя беру потому, что могу. Дай мне возможность и я снова зарезал бы и впредь буду резать. Прав я, понимаешь, прав! Вы молитесь, а ведь попирают... Молитесь, молитесь, а я молится не стану. Пусть на нас молятся. Куда денутся?  Придется...
--Чего же ты боишься раз ты веше всех — вдруг дерзко и с молодым огоньком в глазах, обернулась она.
--А я не за себя. Я сказал.
--Придумал.
-Ну положим и так. Только это ничего не меняет. Я же сумел...
--Сумел? Нет, это бес тебя сподобил.
Роман вдруг несколько обмяк. Ему вспомнился тот момент, когда он уже хотел пройти мимо , а она зачем-то позвала его.--Да, с вашей помощью.
Она по-видимому о чем-то  догадалась и исподлобья посмотрела на него.—господь простит тебя. Молодой ты. Силой душу хоронишь. Я помолюсь за тебя.
--Молитесь лишь о том, чтобы он забыл обо мне.
--Ступай, ступай. Или все еще не передумал... Не можешь? Вот и я говорю, не совсем гиблый еще... Ступай же сейчас — все равно воротишься.
--Чего это я к вам возвращаться буду—буркнул Роман.
Женщина засмеялась. Смех удивительно молодил ее: Не ко мне, а к господу, а не воротишься, тем хуже.
 Роман задумался. Ему снова, как когда-то в споре с Худяковым, подумалось, что все это очередное испытание, о которых он так много размышлял в своей «келье», считая, что это непременное составляющее его исключительности. Его готовность пожертвовать родными, ему теперь казалась страшной.  И что придуманная им  теория в которую он и сам, в глубине души,  не очень то верил, отныне представлялась ему единственно возможной формой существования и что сами обстоятельства заставят его действовать строго по «плану» . От этого ему стало страшно. Он чувствовал ,  что совершенно не готов к этому. « Кто бы мог подумать, что наяву это окажется таким тяжелым, впрочем, пока все идет в соответствии...» --о последнем он подумал с величайшей робостью и страхом и сразу же отбросил, как если бы мысль обожгла его. Роману все еще хотелось испытывать чувство опасности — так было как-то легче. Сказанные женщиной слова о том, что она его не выдаст, вселяли надежду. Но одна за другой, возникали какие-то зловещие детали, которые еще только предстояло одолеть. Кроме того, Роман чувствовал себя в долгу перед ней. Это было для него слишком мучительным. Он  считал своим недостатком подсознательное, но очень стойкое чувство благодарности людям сделавшим для него даже самое незначительное.( Это он приписывал к гордости) А тут она, по сути, спасала его и ничего нетребовала взамен. Это уже не шло ни в какие ворота. Его словно жарили на медленном огне.
Послышался гулкий, как из прощлого, звон колокола. Роман старался ни о чем не думать и лишь молча следовал за ней. Он знал, что его присутствие тяготит ее. Ему и самому теперь хотелось поскорее добраться до пустыря где они расстанутся, поэтому Роман ускорил шаг. Он как–то по новому оценивал все случившееся и свою встречу с этой  верующей женщиной. Все это казалось ему необыкновенно странным, как во сне. Он испытывал безотчетную жалость к ней и вместе с тем совершенно непонятные угрызения совести и  какую-то  брезгливость. Роман хотел было что-то сказать ей напоследок , но не знал что. Любая благодарность, по его мнению,  могла показаться ей неуместной и неправильно понята, поэтому он колебался и усиленно смотрел себе под ноги. В то же время он немог так просто, не сказав и слова, уйти. Наконец, мысленно отряхнувшись от всех сомнений, он смело заглянул ей в лицо: Прощайте, не поминайте... раз уж так... решили. Ну а если нет, мне все равно. Простите...
-- Бог простит – почти шепотом ответила женщина, но Роман уже не слышал этих слов. Полный беспорядочных мыслей, злой  решительный, о н В душе почти бежал. Широко шагая и не глядя на попадавшихся прохожих, он  устремился в сторону знакомых улиц.
У него не было четкого плана. Вначале он хотел отыскать друзей, Дроздихина и других, но затем погрузился в состояние какого-то дурмана, «ничегонедуманья» и действовал инстинктивно и только звон колокола очень долго и живо звенел в голове.

Попутный ветер дул в спину и наполнял воздухом старую, все еще влажную джинсовую куртку. Роман поймал себя на том, что довольно неплохо изучил город и ориентировался в нем уже без прежнего напряжения. Ему почему-то казалось, что уже давно наступил вечер, поэтому он очень удивился, когда узнал,  что было всего навсего половина второго. Чувствуя огромную усталость в теле, ему хотелось просто сесть в первую же попавшуюся машину, буркнуть адрес водителю и забыться пока тот не довезет его до дома.
Вначале  он решил вернуться в притон в котором остановился Авдеев с остальными, но не доходя до конца, еще издали  заметил что «копейка» Марата отсутствовала. Он снова повернул обратно. Всячески избегая железнодорожных станций, Роман решил возвращаться автобусом. Он не ел почти 20 часов и эта потребность в нем как-то притупилась. Вспомнив об этом он, совершенно машинально купил себе каких-то пресных пряников и не чувствуя вкуса, съел.
Вскоре он выяснил откуда отходит попутный автобус и имея в  запасе больше двух часов стал бродить вдоль дороги (оставаться на месте сейчас казалось невыносимым Хотя и проезжающие мимо него машины заставляли его  нервничать. Сидящие в некотрых из них люди,  скорее подсознательно представлялись ему источником опасности). Роман перешел через дорогу, где продавщица в допотопном чепце что-то продавала, казалось, мороженное. Рядом с продавщицей стояли две женщины и о чем-то говорили. Мороженного Роману не хотелось,  но ужасно мучила жажда и он надеялся хотя бы заглушить ее мороженным.
« Мать и дочь»-- механически отметил Роман, подойдя подближе. Женщина несмотря на свежую погоду была одета во что-то белое и легкое  (ему из-за своего бегающего взгляда всегда было сложно заострять внимание на деталях). Девушка, вероятно только что вышедшая откуда-то из дому, где-то поблизости, была одета в синюю, спортивную кофточку, украшенную белым шнурком вдоль рукавов и в джинсы. Она стояла вполоборота от Романа, а он по каким-то непонятным признакам ( таким как легкие паутинки локонов у висков) скорее по вдруг вспыхнувшим в памяти фрагментам, узнал ее. По телу пробежала приятная, острая дрожь и застыла где-то в груди. Он мгновенно вспомнил, как недавно глупо спрашивал у нее имя и ужасно смутился от этого, чувствуя, как густо и жгуче покраснел. Ему захотелось уйти прежде чем она его заметит и он, вероятно, так бы и поступил если бы девушка не обернулась. Роман остолбенел и не нашел ничего лучшего, как глядеть куда-то в сторону, притворяясь, что не замечает ее. Не глядя на нее,  он тем не менее чувствовал ее взгляд на себе. Приблизившись к ним, он как бы случайно посмотрел на них. Девушка теперь казалась ему еще более красивой. Роман, вместо того чтобы, как он поначалу задумал, тут же отвернуться, заворожено уставилсЯ  на нее. Девушка довольно равнодушно взглянула на него, однако в последний момент все-таки выдала себя едва заметной улыбкой. Роман тоже не выдержал и растаял в улыбке, чувствуя, что выглядет довольно глупо.
Женщина, кончив говорить с продавщицей и они с дочерью ( У Романа уже не было сомнений в этом) направились к нему навстречу. ЕЕ мать произвела на него неприятное впечатление, хотя он не мог сказать себе, что именно ему   непонравилось в ней.  Возможно причиной этого была, как ему казалось, некая надменная строгость ее лица, которая, как бы,  заранее говорила ему, что она никогда не будет считать его  достойным ее дочери. Кроме того он был уверен что она, как и все матери красавиц, болезненно тщеславна. Роман, на миг представил себя заискивающим перед ней и от этого стало противно.
Они поравнялись с ним. Роман, почуму-то ожидавший, что девушка каким-то неуловимым, женским намеком даст понять матери о нем, страшно зарделся, однако женщина  с кактм-то озабоченно-деловым видом, глядела куда-то вдаль, вероятно о чем-то думая. Девушка, так же не обращая на него внимания, все же не переставала улыбаться. Осознание тог. что он являлся причиной этой улыбки мгновенно наполнила его бесконечным счастьем, словно какая-то непонятная  сила, вдруг переменила его всего и вселила новую  душу, будто и не было недавнего кошмара. Сейчас казалось, что все это произошло с кем-то другим, много лет назад и не наяву, будто он вычитал эту историю в каком-то страшном романе.
Они удалялись от него.  Роман, растерянный и счастливый, стоял на месте и глядел им вслед. Чувствуя огромное, неясное, счастливое напряжение и  уверенный в том, что уже не упустит ее, он тем не менее с удивительно спокойным видом подошел к  продавщице и тут же купил мороженного.
--Не скажите как зовут... ту девушку? – попытался небрежно спросить Роман у продавщицы, дородной женщины с лицом доярки, — вы же их знаете? — он пытался говориь развязно, но голос предательски дрогнул. Роман покраснел еще и потому, что чувствовал себя маленьким мальчиком просящим прощения за какую-то провинность.
Продавщица смерила его взглядом: Тебе зачем это?—испытующе следя за ним,  спросила она.
--Ну,  так..
--Леной ее зовут. Поповой.
--И все? – искренне удивился Роман.
--А ты чего думал, чудак?
--Да так, ничего—Роман чувствовал. что готов был лопнуть от счастья. Он засмеялся, боясь, что иначе заплачет.— А дайте мне еще. Штук пять.
--Да ради бога –Женщина не отводя от него своего ироничного и вместе с тем сочувствовенного взгляда, медленно положила мороженное в бумажный пакетик.
Роман ужасно спешил, хотя все еще хорошо видел их. Не взяв сдачи, он стремглав побежал вслед за ними.
--Сдачу возьми!
--Не надо.
--Чудак
Мать с дочерью шли не разговаривая друг с другом и как-то порознь, будто были обижены.
Видя предмет своей страсти так близко, Роман испытывал странное мучительное удовольствие. От такого неожиданного счастья ему все время казалось. что он совершает что-то преступное, поэтому он держался на почтительном расстоянии. Ему не хотелось чтобы она или ее мать заметили его.
Как он и предполагал  они жили недалеко, в многоквартирном доме за холмом с извивающимся шоссе. Он поймал себя на том, что уже на протяжении довольно долгого времени, напевал под нос давно забытую им мелодию. Ему вдруг отчаянно захотелось остаться  на площадке пере ее домом и дождаться пока не вспыхнет свет  свет в ее квартире ( Он, как ему казалось безошибочно определил ее, в мельчайших деталях изученном, но ничем не примечательном фасадике на 6-ом этаже).Роман до усталости в глазах всматривался в занавешенные окна
« Лена Попопва, Лена Попова»-- без конца повторял он. Вдруг ему показалось, что занавески в окнах дрогнули. Подумав ,  что его заметили, Роман ужасно смутился и поспешил покинуть площадку. Однако , вскоре он снова вернулся.
Он стоял под ее окнами до позднего вечера но Ни холод, ни сумерки, ни подозртельно-вызывающие взгляды местной шпаны, почуевшей чужака, не помешали ему дождаться света в них.

Было уже далеко за полночь. когда попутный Икарус, который Роман поймал только благодаря удаче, торжественно поливая  светом фар все встречное, въехал в город. Роман предварительно сделал длинный круг, обходя злосчастный магазинчик. Впрочем ему сейчас совершенно не хотелось об этом думать да и сознание, будто помогая ему в этом, отбрасывало связанные с убийством мысли.
« Лена Попова, Лена Попова»-- без конца повторял он и укрытый от всех темнотой, смеялся, как пьяный или сумашедший. Прокручивая в голове и стараясь воскресить малейшие детали, те короткие минуты, когда он видел ее так близко. Роман то вдруг останавливался, что-то отчаянно пытаясь вспомнить, то снова спешил.
Он не без трепета озвонил в двери своей квартиры, а мать, верный признак волнения, очень быстро открыла. При виде матери, у Романа странно заныло в сердце. Он, хотя и любил ее, но никогда не думал, что имел такую болезненную привязанность к ней. Видя ее усталое, заспанное,  но встревоженное лицо, ему захотелось обнять ее, но последние часы неожиданного счастья разбавили его былую обреченность. Может быть именно поэтому, он воздержался.
--Что с тобой случилось?—испуганно спросила Ирина Андреевна
Роман отнес это на счет своего долгого отсутствия, однако широко раскрытые глаза матери указывали на какие-то физические изменения. Он заглянул в висевшее рядом зеркало и с трудом узнал себя, хотя особых изменений вроде бы и не было. Только сильно блестели глубоко впавшие  глаза га сильно исхудавшем, едва ли не вполовину, чужом,  злом лице с выдающимися скулами. Однако Роман не подал виду и сделал вид  . что даже любуется собой.
--Рома, что случилось?— не обращая внимание на его уловки, переспросила Ирина Андреевна.
Роман, понимая, что уже ничто не сможет развеять ее подозрения «признаться»: Ну подрался я... только ты не переживай, все путем. Нас пацаны помирили уже... хоть я и не хотел этого. Он поморщился, как бы давая понять, что  его уязвленное самолюбие и есть самое страшое в этой истории. По-видимому это сработало, так как Ирина аАндреевна несколько успокоилась.
--Господи, чего я только не передумала... уже хотела в милицию звонить.
--Зачем в милицию?! — вдруг вскричал Роман и тут же спохватился. Он знал, что мать ,  несмотря на свою доверчивость,  иногда была способна различать малейшее изменение в голосе. Роман замолчал и отвернулся. Затем стал медленно раздеваться, все время чувствуя на себе ее взгляд.
--Рома, ты что-то скрываешь от меня.
Роман долго не отвечал, лихорадочно перебирая в голове наиболее правдоподобные варианты.
--Мама, хватит — с деланной усталостью произнес он после очередного вопроса, — ну мусора нас засекли — пришлось всю ночь скрываться, — решил он развить уже выбранную легенду. –Ты лучше поесть дай.
--Господи, я знала,  что что-то случилось, как чувсвтвовала, вечно ты в неприятности впутываешься... я главное чувствую, что ты все еще что-то скрываешь от меня, что все намного хуже, ведь так? Рома, признайся, слышышь! — Ирина Андреевна перешла на знакомый, умоляющий тон, от которого Роману с детства, в подобных моментах хотелось плакать, однако сделав над собой усилие, он вымучено засмеялся:  --Мама хватит, ты или поесть дай, или я спать пойду, я всю ночь не спал... ты ведь знаешь, я на новом месте никогда не засыпаю — Роман  пытался говорить спокойно и твердо, но голос получался неестественно громким. Роман понимал, что это еще  больше укрепит ее в своих подозрениях, но он не мог остановиться и  видя, как мрачнеет ее лицо, нес всякую чепуху.
Переодевшись у себя в комнате, он вернулся и сел за стол. Перед ним лежало несколько блюд, которые мать обычно готовила по праздникам. Они ,  хотя и остывшие, казалось были приготовлениы с большим  старанием.Он, будучи голодным, пребывал в беспокойном возбуждении и поэтому не хотел есть . Он и и просил о еде лишь только для того, чтобы сменить тему разговора. Ноги от возбуждения гудели и пружинили, как если бы они затекли от длительного неудобного положения.
Чтобы не обижать мать, он стал есть. Они все время молчали. Ирину Андреевну будто успокаивало само присутствие сына. Роман чувствовал это. Он так же как и она, в последнее время, стал острее улавливать ее настроение и порой ощущая что-то негативное в свой адрес, злился, а иногда, на короткий миг даже ненавидел ее и в то же время страшился этого чувства. Он был уверен, что такое состояние могло быть усугублено убийством,  а не какими-нибудь нравственными «мучениями» и быть может является ничем иным, как   легким психическим расстройством. Впрочем, он быстро успокаивался, вспомнив, что нечто подобное испытывал и раньше.
Воспоминание об убийстве, как трясина затягивали его. Раз вспомнив об этом, он , несмотря на все свои усилия, не мог заблокировать поток мыслей и снова и снова возвращался к этому. Его угнетало молчание. Было как-то неестественно тихо. Казалось, что он слышал даже шум кровотока в голове. Роман перестал есть и хотел уже пойти к себе, но его остановила мысль о возможных кошмарах. Было еще что-то в чем он стыдился признаться самому себе. Он страшился, что образ мертвеца предстанет перед ним, точнее в кошмарах, изородованным  трупом и что он сам, как тогда ночью в лесу, станет , как бы уязвимым для нечисти. ОДнако все это уже ощущалось не так остро, как раньше. Испытываемое им притупление всех мыслей, Роман  относил к тому, что прошло довольно много времени для таких острых переживаний, и что самое главное из-за своей случайной встречи с Леной.
От силы посидев еще с полчаса и произнеся несколько ничего не значащих фраз, скорее для того, чтобы хоть как-то развеять подозрения матери, Роман ушел к себе и лег спать.
В темноте, в голове,  как фотографии, отпечаталось несколько картинок: Ржавые кресты  и ограды на желтом фоне, порванные сидения в автобусе на котором он приехал домой, но как он ни силился вспомнить обстоятельчтва своей случайной встречи с Леной и в особенности четко нарисовать в воображении ее лицо, у него ничего не получалось. Затем все слилось во что-то одно и сознание ,  как бы почернело. Роман спал глубоко и безжизненно безо всяких снов, будто сам организм вдруг вышел из повиновения и отключил измученное сознание.


На следующее утро Роман проснулся в совершенно бодром и свежем состоянии. Плотно и аппетитом позавтракав, он все утро шутил и эта веселость передалась и Ирине Андреевне, которая радовалась скорее тому, что «все хорошо». Но постепенно бодрое настроение Романа переросло в какую-то взвинченность. Он все ходил из одной комнаты в другую, пока не осознал, что всё утро его беспокоила одна и та же мысль о том, что сейчас происходит в «проклятом магазинчике». Еще было мучительное искушение не дожидаться опасности, а выйти самому. Наконец просто разведать и потом уже дейстовать «по обстоятельствам».
Чтобы  не возбуждать подозрения матери, он дождался пока она не ушла и лишь потом, завернув свою «рабочую» одежду в полиэтиленовый пакет (он твердо решил избавиться от нее) и одев все новое (Он даже подобрал себе вязаную шапку, хотя на улице было тепло)вышел из дому. Роман снова сделал большой крюк и найдя за городом какую-то канализацию выбросил старую одежду.
Вернувшись в свой квартал, он с мучительным трепетом в сердце, стараясь везти себя максимально натурально (хотя движения получались какими-то скованными и он понимал это )  стал подниматься на «горку». Наконец, вдали мелькнул знакомый навес. Краем глаза он заметил, что  входная дверь плотно прикрыта. «Закрыто-- подумал он – видимо недавно узнали». Закрытая дверь неприятно подействовала на него. Казалось, несмотря на всю наивность этого, в глубине души он до последнего  надеялся, что труп даже не будет найден и «все образуется само собой». Впрочем, он быстро пришел в себя и решил , что вернется ближе к вечеру, а пока он решил свидится с друзьями. Сначала он решил навестить Симакова, но потом передумал и направился к Дроздихину (тот объяснил ему где живет еще до отъезда в Н-ск). У Романа не было никакой определенной цели. Ему просто хотелось проследить за настроением друзей и еще то. насколько известно об убийстве в городе. Делиться же с кем-нибудь о своем геройстве совершенно исключалось, хотя и очень хотелось...
Не без трудя найдя улицу на которой проживал Дроздихин, Роман, к своему удивлению, встретил того одиноко бродящего возле какого-то неприметного строения.  Дроздихин заметил его и растворился в характерной для него виноватой и одновременно лукавой улыбке.
--А , ты... – сказал он вместо приветствия и если бы Роман не был бы так занят «своим», то в этом «а, ты» смог бы разглядеть, помимо  скрываемого угловатой небрежностью смущения, особое к себе отношение, которое он, правда, замечал и ранее, но придавал этому некое «прикольное» значение. Однако, как ужу было сказано, Роман был слишком поглощен ожиданием того, что  и Дроздихин и другие, возможно уже слышали об убийстве и стало быть хоть немного, но подозревают его. Он вспомнил,  как Лох после разгрома ларька все выпытывал подробности, а Авдеев предлагал помощь «если вдруг что...». Роман конечно не думал, что они его выдадут, но их мгновенная осведомленнось нервировала его.
--Ты когда приехал? — сразу спросил он Дроздихина и тут же понял, что не должан был этого делать, хотя толком и не мог объяснить себе каким образом этот вопрос мог повредить ему. Роман просто видел все сквозь призму будущих допросов и поэтому пытался  заранее выстроить максимально подходящую систему поведения перед возможными свидетелями  и теми чьи показания могут хоть в какай-то мере повлиять на возможное следствие.
--А, еще вчера—ответил Дроздихин. Было видно, что он хотел рассказать гораздо больше, но почему-то чего-то  стеснялся.
--Неужели не понравилось?—спросил Роман.
В ответ Дроздихин застенчиво заулыбался: да понравилось.. просто знаешь... этот Марат нажрался, стал буянить... сначала песни орал. Потом старуху стал трясти чтобы она ему  этого... Куинджи продала. В общем та в крик. Стали милицию звать. Ну мы, понятное дело, свалили. С трудом его от старухи оттащили. А потом, как назло, его  раритет не заводился. Толкали с полкилометра... короче оттянулись по полной... Жаль только, что тебя с нами не было.
Роман не понял было ли это сказано с укоризной или с некой насмешкой. Дроздихин опять казался ему каким-то двуликим:    то  наивным, чуть ли не восторгающимся им,  то внезапно превращающегося в наблюдательного циника. Это озадачивало Романа. Он просто не мог понять зачем  тому это было надо. Такое поведение было бы уместным если бы  они что-то действително из себя представляли и вели какую-нибудь серьезную игру, полную интриг и высоких ставок. «Дурак какой-то»-- заключил про себя он.
--А чего же они так сразу Ментов позвали?—спросил он с видом полного безразличия, будто бы только для того чтобы не молчать.
--Так ведь мы то им денег не заплатили! — с искрящейся радостью воскликнул Дроздихин в ответ, очевидно ожидая от него восхищения таким гениальным решением. Однако поглощенный своими мыслями Роман, чувствуя, что от него  требуется проявить какую-то реакцию лишь что-то утвердительно  промычал.
--А где они?
--Кто?
--Ну Марат и все.
--Не знаю, я их со вчерашнего не видел.
Дроздихин все это время, бесконечно мельтеша руками, балансировал на краю тротуара. Это раздражало Романа еще и потому, что балансируя ,  тот пару раз попал ему пальцами в лицо. Роман вначале не подал виду, ожидая, что Дроздихин наконец утомится, однако они прошли уже довольно большое раастояние, но тот с прежним упоением и величайшей осторожностью продолжал ступать по краю, видимо воображая, что идет по узкеому настилу, на краю глубокой пропасти. Роман краем глаза  следил за этими маневрами. Он то ждал покатот пройдет «опасный» участок, то спешил за ним. По видимому, вся задача заключалась в том, чтобs ни разу не упасть. Догадавшись об этом, Роман , долго не раздумывая, толкнул Дроздихина в «пропасть», после чего тот наконец успокоился.
По всему было видно, что Дроздихин основательно сдружился с  друзьями Романа — несмотря  на  короткое время и хорошо знал их места обитания. Уже совсем скоро они с ними встретились, возле памятника  павшим в Великую Отечественную.
Роман, пребывая все втом же лихорадочно-взвинченном состоянии, пытался понять не пронюхали ли они что-нибудь,особенно Лох. Роман не знал,  как подступиться к нему  и поэтому все время непряженно  молчал. Лох упорно избегал его взглядов и ничего не ответил на ничего не значащие вопросы . Роман поначалу недоумевал, но  потом вспомнил, что тот  все еще держал на него обиду за «децимацию» в притоне, поэтому он больше не обращался к нему. Тут были еще Марат ,  Горыныч и Александр. Появление последнего тоже удивило Романа, который наконец-то успокоился и даже о чем-то пошутил.
--А ты чего?! — незаметно подкравшись и больно шлепнув по плечу, с сияющей, глупой улыбкой воскликнул Авдеев. Это неожиданное прикосновение,  словно разорвало нервы Роману. Он почувствовал, как шея от прилива крови становиться горячей и , что он, помимо своей воли теряет над собой контроль. Вокруг все вдруг притихли и может быть  именно это  заставило его взять себя в руки. Этот случай все вскоре забыли, хотя Марат еще долгое время казался  каким-то растерянным.
Роман ,   с мучительной ясностью, вновь увидел всю пропасть между ними, занятыми свой глупой суетой и развлечениями и собой, еще балансировавшим на краю. Теперь он испытывал к своим друзьям зависть, которай сменилась озлобленностью. Он всеми силами старался не подать вида, но по-видимому, его внутреннее состояние передалось и другим. Все как-то посуровели и стали немногословными. Романа тяготило такое к себе отношение и кроме того он решил, что его поведение может показаться им странным и было бы нежелательным, чтобы его таким запомнили, поэтому уличив удобный момент, он покинул их. Вместе с тем у него еще появилось  желание уйти в себя. Снова все обдумать, прочувствовать или даже попытаться предсказать все, что может вскоре произойти, ведь опасность, с новой силой, чувствовалась  совсем рядом, а ему было бы гораздо легче встретиться с ней лицом к лицу чем мучительно скрываться и выжидать дома, притворяясь, что не происходит ничего особенного. Хотя притворяться приходилось в любом случае.
Не теряя времени, он снова направился в свой квартал, повинуясь какому-то предчувствию. В последнее время он, странным образом, подчинил почти все свои действия всякого рода приметам, которые образовали некую систему с помощью которой он самоуспокаивался или принимал решения. На этот раз, ему в голову въелась мысль, что именно сейчас и решается его судьба и что он непременно должен присутствовать там , пусть даже не имея ясной цели. Он понимал, что это будет мучительной процедурой и все же его подбадривала мысль, что таким образом, он наконец избавится от еще более мучитеьной неизвестности.
Он очень спешил и когда вскоре оказался в своем районе, то растерялся, понимая, что совершенно не готов к этому. Переборов себя, он стал медленно подниматься на  «горку» быстро обдумывая то, как будет действовать в случае «непредвиденных обстоятельств» и силился набросить на себя внешнее спокойствие. Дойдя до угла дома, за которым открывалась площадка перед его корпусом, Роман почувствовал, как  у него колотится сердце и угнетает мысль о том, что за этим может последовать что-то неизбежное и что он уже не будет всилах что-либо изменить. И все же он смело шагнул вперед.
Он не успел толком разглядеть  всей открывшейся перед ним картины , но по суетливой беготне людей понял, что уже узнали. Злополучная дверца магазинчика, характерный скрип который он, как оказалось так хорошо запомнил, вновь без конца открывалась и закрывалась. Люди со смуглыми,  натуженными лицами входили и выходили из нее, садились в стоявшие рядом машины и уезжали, а на их месте  тут же останавливались другие. Из них выходили похожие на предыдущих, странно озираясь, они молча проходили в магазинчик. Несколько минут, Роман просто стоял и следи за этим странным процессом. Некоторые из выходящих не сразу уезжали. Они собирались кучками у входа и о чем-то приглушенно говорили ,  изредка отрицательно качая головами. Во всех из них , по каким-то неясным признакам, чувствовалась сильная озлобленность. Роман на минуту подумал, что всем им известно кто убил и они лишь притворяются, чтобы не спугнуть убийцу раньше времени, а потом разделаются с ним по-своему... . За этим тут же последовало осознание нереальности этого, но зато вспыхнула жгучая ненависть. Хотелось упиваться злорадством, ведь возможно уже скоро и не придется...
В эту секунду, в порыве какого-то отчаяния, Роману, в голову пришла безумная мысль проникнуть внутрь. Боясь, что он может тут же передумать он направился к двери, предпологая, что это уме все равно не удастся, так как его просто туда не пустят. Однако стоявшие у входа кавказцы лишь подозрительно уставились на него. Роман, удивляясь своей странной смелости, с невозмутимым видом вошел внутрь. Обстановка внутри показалась ему знакомо-отвратительной, так же, как и необычный запах заплесневелого хлеба. Отсутствовала лишь ширма, поэтому помещение казалось просторным. У входа стояли какие-то коробки, мешки и рулоны. Присутствовавшие здель люди впились в него угрюмыми взглядами. Роман уже жалел о своем решении. В голове беспорядочно и как бы независимо от его желания,  роились мысли впоисках объяснения своего прихода сюда. Он молчал. Лица  стоявших перед ним слились в одно. Роман успел мысленно сравнить себя с героем «Пропавшей грамоты» в аду и удивился, что способен шутить в такой момент. Внезапно его взгляд встетился с родственником убитого им, тем самым, который готов был бросится на него, когда он уводил от них малолетку. Первой мыслью Романа было  бежать, так как лицо «племянника» пылало ненавистью — стало  быть тот все знал. В голове промелькнуло. что это ловушка и Роман действительно был готов бежать.
--Что нада?!—вдруг взвизгнул «племянник» и этим сразу же развеял все предположения Романа, ведь не мог он спрашивать у убийцы своего родственника что тому нужно. Роман с радостью принял свое положение мнимого дурачка.
--Мне это... ну, водочки бы...—покорно, с извиняющимся видом промлямлил он.
--Нэту водки б...ь, проваливай отсюда, свинья — грубо  оборвал его «племянник, после чего стал кричать на непонятном для Романа языке. Роман не понимал смысла сказанного, но от накипавшей обиды несколько растерялся. Стоявшие рядом люди оттеснили их.
Он уже стал различать их лица. Как ни странно ,    теперь ему совершенно не был страшно. Все происходящее лишь добавляло уверенности и спокойствия. Кто-то осторожно  и вместе с тем настойчиво взяв Романа  за плечо, вывел  его на улицу.
--Слышь, не обижайся на Аслана... у него дядю зарезали — на чистом русском сказал  парень  со смазливым и вместе с тем грубоватым лицом.
--Зарезали? – удивился Роман—ах , ну ... да...
 Он вдруг почему-то смутился, а вгруди сердце задергалось со страшно нервической,  радостью..
--Без обид. Давай....
--Да нет... чего уж тут... обижаться.  Твари ! — сплюнул Роман ,  когда смазливый парень скрылся из виду. И тут впервые за все время он ощутил сильное, ни с чем не сравнимое чувство удовольствия от убийства. Была странная уверенность, что ему уже ничего не грозит, похожая на то, какая может быть у спортсмена имеющего огромное приемущество перед соперником, но не подающего вида, а спокойно, с уверенным удовольствием смакующим  грядущую развязку . Роман впервые за все это время, во всех подробностях вспоминал мерные взмахи руки и испытывал удовольствие, как если бы вдруг обнаружил давно припрятанную, но забытую  заначку. К нему просто вернулось его предубийственное состояние, хотя все еще оставалась, ставшая привычной взвинченность последних дней, перерастая в желчное ощущение, она то и дело прерывалась изнуряющей зевотой, словно предельно измученные нервы, выполнив свою функцию, разом атрофировались. Роман пребывал в некотором подобии потери сознания или легкого наркотического состояния, когда все окружающие предметы кажутся какими-то далекими.
Когда он проснулся, из окна в комнату лились синие сумерки. Все тело стонало от странной, болезненной тягучести, а мозг словно бы все еще сопротивлялся  восприятию реальности. Немного пободрствовав, Роман разделся, лег и уже не просыпался до самого утра.

Прошел  месяц. Полный новой, укоренившейся уверенности в себе Роман привыкал к новой жизни, точнее к своему новому взгляду на жизнь, которая, несмотря на все его размышления, оказывается заключалась лишь в том, что ничего нового  в сущности не изменилось. Его совершенно не мучали угрызение совести, чего он, в тайне от самого себя, вначале опасался. Все шло своим чередом и что самое главное, ужасно прозаично. Эта прозаичность, порой даже смешила Романа. Ему однажды даже захотелось написать рассказ о нераскрытом убийстве, под названием «Кто смел, тот и съел». Однажды  он даже пытался выразить это (конечно в предельно закамуфлированном виде) в их с Дроздихином беседах и спорах, где доказывал, что любая, пусть даже самая великая победа мертва без сиюминутных, меркантильных выгод. Дроздихин же утверждал, что « генетико-психологический стимул»  вызванный победой, пусть он невидим, но является чем-то вроде финансового вложения в «память и генетику нации» и если понадобится, его всплеск  будет иметь тысячекратное приемущество  перед реальной выгодой. И Роман, в глубине души соглашался с ним, считая, что и сам так  всегда думал, а Дроздихин всего навсего опередил его в формулировке, поэтому он снова и снова заговаривал с ним о позаичности жизни и , как бы щекоча себе нервы, был на грани того, чтобы открыться Дроздихину. Его остановило лишь глубокое (как некий предохранитель) изредко включаемое инстинктивное осознание опасности.
Проходя мимо магазинчика, он все еще с опаской поглядывал на изученную во всех деталях дверь, пока однажды не заметил, что она была прикрыта плотнее обычного — верный признак того, что торговцы уехали надолго, если не навсегда.
Роман продолжал общаться с друзьями, тем не менее, между ними пока сохранялась некоторая отчужденность. Он был даже рад этому, считая, что таким образом укрепляется его авторитет. Впрочем он уже не так обращал  на это внимание, так как был поглощен одной единственной мыслью — поскорее вернуться в Н-ск и снова увидеть ее. Наконец он  решился поехать туда и снова с приятным трепетом подходил  к окнам ее дома, воскрешая в памяти их встречу. Роман испытывао страшное удовольствие от неизвестности.Однако окна заветной квартиры были занавешены чем-то белым и неживым. Простояв под ними весь день, Роман  уже собирался возвращаться, но тут его осенила мысль расспросить о Лене играющих во дворе детей (спрашивать у взрослых он все же не решался). После недолгих колебаний, он полушутливо-полусерьезно спросил о ней у отошедшей от подруг девочки. Та, с забавной, взрослой подозрительностью смерила его взглядом, но потом все же рассказала,  что Лена уехала в Москву. Это огорчило Романа. Он хотел еще что-то спросить, но девочка, с торжественной и не терпящей отлагательств деловитостью, сложила конца скакалки и крича что-то своим подружкам понеслась прочь, совершенно забыв о существовании Романа. Ее слова показались ему  какими-то суровыми и несправедливыми: «уехала и никогда ты ее больше не увидишь».
Он уезжал в самом мрачном расположении духа, которое еще более усугублялось его, не к месту живым воображением. Он уже представлял ее не с тем Никитой, а со многими толстыми мужиками средних лет ,  для которых она лишь сладкая дрянь...
« Они облапошили ее мать... может деньгами, а может и силой. А матери дочерей,  даже самые любящие, порой способны, по бабьему разумению,  на самые гадкие вещи в их отношении».
Чем болше времени проходило, тем более раздражительным становился Роман. Приехав домой, он менее  всего хотел оставаться наедине с собой, поэтому сразу же принялся за поиски друзей, в особенности Дроздихина, в отношениях с которым исчезла первоначальная «пена», призванная показаться друг другу с «особенной» стороны  и появилась приемлемая для обоих, грубая искренность и легкость. Скрытный по своей природе Роман ( эту скрытность еще более усугубило убийство) все больше и больше доверялся другу, тем не менее, сохраняя «свободу маневра».
Как назло, за весь день он так никого не встретил. Ему казалось, что люди воруг  нарочно громко говорят, чтобы досадить ему и поиздеваться над его горем: Вот, мол, как у нас у всех хорошо дела идут, а тебе так и надо.
Роман так, весь день и проходил. Ему казалось, что если он прекратит идти,ему станет еще хуже. Наконец вдали показалась знакомая фигура, Роман подавил в себе радость, думая,  что обознался. Фигура приблизилась и он с неудовольствием отметил, что это был Симаков, у которого застало на лице, сформировавшееся в последнее время и не изменившееся даже при виде Романа,  странное выражение, которое могло означать что угодно, даже радость.
-Че это ты такой ...?—быстро спросил Роман, решив таким олразом поскорее ибавиться от друга, но Симаков тут же подал признаки жизни. Он даже улыбнулся, что даже несколько сбило Романа.
--А ты куда..? — робко сказал Симаков, видимо наконец уловив настроение Романа, который вместо ответа лишь кивнул головой, указывая какое-то неопределенное направление и уже собирался идти дальше. Однако Симаков мнгновенно оказался рядом с ним и стал о чем-то, со странной поспешностью   рассказывать. Роман, от всего этого даже растерялся, подумав, что с Симаковым опять что-то стряслось, но вникнув наконец в его бессмысленные слова, все же смирился с тем, что ему приедтся  быть с ним еще какое-то время. Роман заметил, что тот уж слишком нарядно одет: Ты че расфуфыренный такой? — оборвал он лепет Симакова. Тот покраснел, а затем, как-то жалобно улыбнулся.
--Щас узнаешь — качая головой торжественно объявил Симаков. Его радость вдруг передалась и Роману. Он на миг представил, что  Симаков, каким-то чудесным образом знаком с Леной , что обо всем знает, что во все это вовлечены какие-то люди, что они все это время следили за ним и наконец сжалились... Впрочем реальное мышление тут же возвратилось к нему. Он вдруг заметил, что Симаков неловко держит в руке коробку конфет, точно пытается избавится от нее. Роман понял, что тот идет на какую-то вечеринку и хочет потащить его с собой. Все это казалось таким ненужным сейчас.Он, невзирая на улыбающееся лицо Симакова , взглянул на него с нескрываемым разочарованием. Симаков  с каким-то злорадством впился в его руку и беспрестанно что-то умоляюще шепча, потянул за собой.
--Ты куда меня ведешь?—спросил Роман.
--Не кипятись. На день рождения... и ты пойдешь со мной.
Роман улыбнулся, заглушая в себе протест. Они шли быстро. Маршрут показался знакомым Роману.
--Стой — дернулся он в сторону от Симакова.—Ты говори куда мы идем? — проговорил он, почуяв, что его ожидает что-то неприятное.
--Да к Дуне... у нее день рождения.
--К какой Дуне... ах да — Романа словно обожгло. Он мгновенно вспомнил все случившееся сним казалось не так давно: страшный вид ее мертвого брата, свои переживания, ее странные взгляды и то свое ,  ужасное  поведение, когда он стоял  и так глупо утешал ее мать с помрачневшим от горя рассудком. Сейчас это казалось ему таким нелепым, что Романа даже передернуло, как будто он совершил что-то гадкое, в чем его уличили только сейчас.
--Нет! Я не пойду.— решительно сказал он и пошел в сторону.
--Нет, Нет — тут же бросился к нему Симаков. Роман с отчаянием понял, что ему  так и не удастся отвязаться от него.
--Ума-а-аляю! – кричал Симаков—мне одному как-то не... ну ты понимаешь.
--Ладно, ладно — раздражительно, со скрежетом  в  зубах  проворчал Роман, — только  шагай и не говори ни слова.
С тяжелым чувством, точно кто-то надавил на грудь, Роман шел впереди, чтобы не разговаривать с Симаковым.
« И чего им вздумалось вечеринки устраивать... недавно ведь брата похоронила, а мать-то куда смотрит. Ур-р-оды!»
Они прошли в знакомый, темный проход, в остальном же все ему казалось каким-то изменившимся. Когда же они зашли в подъезд ,  вся его сущность вдруг взбунтовалась. Роман понял, что совершенно не всилах снова видеть их и говорить с ними, хотя совсем еще недавно  ониказались ему родными. Роман вздохнул и остановился. Симаков тоже остановился, уже не решаясь что-либо говорить . Быть может, если бы тот снова просил Романа, он бы ушел. Однако Симаков робко молчал, поэтому Роман стал машинально подниматься по ступенькам. Когда они подошли  к двери, он отстранился и пропустил вперед Симакова. « Интересно, кто откроет дверь она или...» -- Думал он язвительно, но дверь вскоре открыл какая-то  незнакомая девушка и с удивлением посмотрела на них. В нос снова ударил приторный запах жилой квартиры, вызывая неприятное, горькое ощущение в груди. Все это еще больше раздражало Романа. Более всего ему не хотелось встречаться с Брусенцовой. В последний момент, он все же попытался взять себя в руки, настроившись на некий, презрительный лад, который помогал ему справляться со смущением. К своему облегчению он заметил, что Брусенцовой  не было дома. В большой комнате, той самой, в которой  не так давно стоял гроб, был накрыт стол, за которым, как ему показалось, очень скованно сидели молодые люди. Не гляда на них, он чувствовал на себе долгие, скрытые взгяды и вместе с тем что-то похожее на надежду, что он избавит их от этой скованности.  Открывшая им дверь девушка, робко и в то же время, с каким-то интересом  предложила им сесть с краю. С этого момента, все пристутствовавшие, как бы потеряли к ним интерес. Роману, как это всегда бывает с опоздавшими, предложили самый неудобный стул с ветрящимся сидением и самое узкое место за столом ,   точнее у угла стола. С трудом втиснувшись между невыразительной, бледной девушкой и каким-то парнем, глуповатое  лицо которого показалось ему знакомым, Роман, с облегчением заметил, что перстал быть мишенью для глаз. Чтобы как-то себя развлечь, а еще больше для того, чтобы окончательно привести себя в порядок, он стал наболюдать за присутствующими . Как уже было сказано, рядом с Романом сидели парень и девуша. Вблизи, лицо девушки казалось еще более некрасивым и каким-то добрым. Почувствовав на себе его взгляд, она стала еще более неподвижной, и напряженно, как на экзамене, стала смотреть на прозрачную солонку на столе. Так как в комнате было довольно тускло, Роман, по тому, как  потемнело ее прозрачное в профиль, бледное лицо,  понял, что она смутилась и сильно покраснела. Парень же  казался очень спокойным, и это спокойствие, странным образом, лишь добавляло ему глуповатости. За ними сидело еще двое девушек. Одна с некрасивым, длинным лицом. Другая, больше смахивала на взрослую женщину и лишь молодая, нежная шея свидетельствовала об обратном. За  нимим сидело еще несколько девушек и лишь один парень, интеллигентного вида, в очках, но Роман уже не обращал на них внимания, так как в эту минуту он увидел Дуню, которуй вначале совсем не узнал. Нельзя было сказать, что ее болезненное, осунувшееся лицо стало привлекательным, однако с Романом, видевшем ее в тех обстоятельствах, сейчас, на этом странном дне рождения, когда она, казалось должна была веселиться, происходила какая-то странная метеморфоза. Жалость к ней перерастала в какое-то ноющее чувство. Он испытывал и чувство вины перед ней, будто он совершил что-то подлое в ее отношении, а она об этом даже не подозревает. Было и некое зарождающееся очарование ей, которое, он был уверен в этом, никогда не переродится во что-то большее, так, как  уже была Лена... Возможно отсюда  и это странное чувство вины. Она что-то говорила сидящей рядом с ней девушке, но во всех ее вроде бы естественных движениях, в кажущемся спокойствии и готовности слишком скоро и подробно отвечать собесеннице , скрывалось взволнованность, как казалось Роману, вызванная его появлением.
Наконец ,  вокруг воцарился веселый гам, призванный, скорее упрощать ставшие вдруг официальными, отношения давно  знакомых друг с другом  молодых людей. На столе стали появляться холодные и кажущиеся невкусными блюда и сидящие за столом, с чрезмерной готовностью перставляли тарелки. освобожная место. Вдруг, бесцеремонно и под общее у-у-у и о-о-оо заиграл магнитофон. Все оживились. Кто-то настойчиво предлагал поставить  « роллинг-стоунс», все больше для того, чтобы похвастать  знанием музыки. Кто-то  с трудом побежденной робостью, схватил  колбаску с тарелки и под сдержанный хохот послал себе в рот..
--Давайте пить! — вдруг брякнул интеллигентный очкарик. Сидящие рядом, при этих словах с интересом уставились на него, не понимая была ли это шутка или ему  хотелось пить с горя, так как ему очень не шел  образ запивохи. Очкарик, очевидно понял это и поспешно принял свой прежний вид.
Роман все это  время  скрытно наблюдал за Дуней. Все, казалось было предельно просто и в то же время, его не оставляло странное беспокойство, какое бывает с человеком что-то потерявшим, но не понимающим что именно.
--Скажите, вы наверное двоюродный брат Дуни? — прервала течение мыслей некрасивая девушка с длинным лицом.
Роман хотел было возразить, но потом понял, что придется ей свое появление тут, как-то неопределенно кивнул головой, так что невозможно было понять является он им  или нет.Вероятно, это выглядело вполне убедительно, так как долгий взгляд некрасивой девушки как-то иссяк.
--А меня Олегом звать — вдруг звонко воскликнул глуповатый парень и протянул Роману руку.— А тебя?
--Что? А..., Романом.
Заиграла какая-то противненькая мелодия.
--Мы с Павлом  одноклассниками были. Ты ведь знал Павла?.
--Да — вдруг решительно ответил Роман, подумав, что если  снова скажет что-то неопределенное, то это может показаться пренебрежением.
По, вдруг ставшим стеклянными ,  глазам Олега,  Роман определил, что Павел возможно являлся для него чем-то болшим чем друг и что он не прочь выговориться. Да и молчаливое понимание Романа к этому распологало, но Олега перебили девушки: Скажите, а какую музыку вы слушаете? — вдруг спросила некрасивая,с длинным лицо и сразу же потеряла всю свою умность в его  глазах. Роман что–то быстро ответил и как-то очень быстро отвернулся, собираясь что-то сказать Олегу. Не видя лица девушки ,  Роман почувствовал, что оно помрачнело, поэтому он поспешил исправить свою ошибку.
--А вы... подруга Дуни? — спросил первое что пришло на ум.
Девушка мгновенно заулыбалась и что-то оживленно затататорил ему. Роман ничего не понял так ,  как не хотел и к тому же кто-то  прибавил звук в магнитофоне. В этот момент, он нечаянно  поймал на себе взгляд Дуни, которая, совершенно не по-девичьи,  с какой-то странной,  «исступленной томностью», (как подумал Роман) решительно смотрела на него. Так можно смотреть на своего обидчика, которому не под силу отомстить. Он предположиля, что ему возможно не рады здесь  и, что причина, возможно, кроется в смерти ее брата и что он так не к стати тогда заявился и быть может сделал что-то не так.
« Нет, этого не может быть, я ведь от чистого сердца...» --вихрем  пронеслось в ег голове. Роман вдруг решил уйти, но его удержала мысль, что в таком случае он может показаться смешным и жалким, поэтому, стараясь не озлобиться из-за того, что ему придется вытерпеть все это до конца,  он решил остаться насколько  у него хватит сил, а потом незаметно укйти.
--Роман... вас ведь Романом зовут —  продолжал некрасивая, — а  меня Анной.
Роман , подавив внутренне раздражение сумел-таки ей улыбнуться: Очень приятно.
--А это Юля... моя подруга — застенчивая, прозрачная девушка вымученно улыбнулась. — Мы с ней будущие филологи — продолжала Анна, далая ударение на первом  «о» в слове «филологи» с тоном какого-то оправдания. — Правда нас все отговаривают... говорят, что это бесперспективно и что мы в любом случае пополним ряды старых дев – назойливых   училок, над которыми прикалываются дети. — Она вдруг грустно улыбнулась — впрочим какая разница чем ты будешь заниматься, если нет личного счастья.
--Ну с таким настроением — искренне удивился Роман, опешив от такого неожиданного откровения. Он не сумел докончить фразу, чувствуя в словах Анны что-то большее.
--А вы определили уже куда поступать? — видимо от легкого волнения, она постоянно тасовала «вы» и «ты».
Роман вдруг поймал себя на том, что совершенно не знал, что ей ответить. По правде говоря, он никогда серьезно не задумывался над этим: --Наверное    юристом буду... или мясником, — после некоторого раздумья усмехнулся он.
--Да, разброс невелик — смеясь сказала Анна, радуясь скорее тому, что Роман наконец улыбнулся и их официальный  тон наконец отпал.
--А давайте выпьем за Дуню! — сказал Олег, которому очевидно надоело оставаться в тени.
--Правильно, давайте — девушки кокетливо захлопали в ладоши, — как же хочется пожелать ей что-нибудь особенного, счастливого. Дунька у нас особенная. Дуня! Иди к нам.
Услышав свое имя, Дуня обернулась. Роман заметил ,  что  на ее лице совершенно исчезло выражение той бедовости и не было огня в глазах, которые так поразили его. Роман даже подумал, что все это ему показалось.
Красивые, хрустальные фужеры мгновенно окрасились красной, сладко-приторной жидкостью.
--Ну Дуня, чтоб все тебе завидовали, а ты никому!
В ответ, Дуня как-то жалостливо улыбнулась. Они с Романом снова встретились взглядами. Теперь он прочел в нем немой вопрос, даже некую мольбу. Он заметил, что каждый раз, когда ее окликают, она с удовольствием отзывается, что позволяет ей, как бы случайно встретиться с ним взглядами  и стало быть он ошибался, думая, что его присутствии здесь не рады. « А что если...»
Вдруг, в комнате погас  и без того тусклый свет и неожиданно для всех, горя множеством огней темной горой ,  выплыл большой торт. Вначале, вокруг прокатился шепот завороженного восхищения. Затем, немного осмелев, осторожно подхватывая друг друга запели «поздравляем тебя». Торт повис в воздухе ,  точно не ожмдая этого, покрутился, а затем плавно опустился на середину стола. Снова прыснул свет и над тортом выросла  красивая, полная женщина ,   в которой Роман   тут же узнал Дарью, ту самоую, которой тогда так проникновенно жаловалась Брусенцова.
Дуня вымученно улыбнулась. Присела на стул, но тут же встала с него. Она смущенно озиралась вокруг, всем своим видом, как бы извиняясь за что-то. Они снова встретились взглядами с Романом, и она, словно вдруг освободившись от невидимых, все это врнмя сдерживающих ее оков, все так же извиняясь , но очень искренне улыбнулась ему.
Эта улыбка почему-то испугала Романа, словно его застали за воровством. Ему казалось, что все вокруг теперь смотрят  именно на него, а он даже не может уйти отсюда, так как после будет презирать себя. Роман понял, что она была влюблена в него и что он сам ее «спровоцировал»,  когда выговорился ее матери. Отсюда и все это самобичевание.
« Нет, этого не должно происходить. Она просто меня не поняла».
Дуня задул лишь несколько свечей ( остальные для нее задули другие) и с удовольствием уступила место толстой Дарье, которая мастерски разрезая торт, распределяла, бесформенные, аппетитные куски, один из которых, незаметно появился на тарелке перед Романом.
Дуня, казалось, была рада, что процедура задувания свечей окончена и вероятно немного раскаивалась в воей улыбке в его адрес, поэтому старалась больше не смотреть в сторону Романа и даже немного помрачнела.
--Ну как ты освоился? — подкравшись сзади и довольный вызванным эффектом ( Роман вздрогнул) спросил исчезнувший ненадолго Симаков.. Романа это немного разозлило, но увидев сияющее улыбкой лицо Симакова, он не позволил себе сказать что-то лишнее: да нормально всею
--Вот видишь, а еще брыкался. Пойдем, тебя тетка хотела видеть.
Комок подступил к горлу Романа, но он сделал над собой усилие и сумел взять себя в руки. « Значит она все-таки тут»-- промелькнуло у него. Преодолевая внутреннее сопротивление, он сделал вид, что даже рад этому, поэтому он, как-то, слишком быстро поднялся и хотел было идти один, чем удивил Симакова. Впрочем, Роман тут же успокоился и вопросительно посмотрел на друга. Симаков, улыбнувшись, встряхнулся и точно опомнившись, поспешил вперед него. Роман последовал за ним. Они оказались в комнате, которая тогда показалась ему кухней. В углу сидела худая, бледная женщина, а над ней, покровительствованно возвышалось большое тело Дарьи, которая неестественно для ее полноты, как-то романтично приложив руку к щеке, смотрела в окно. Роман снова взглянул на худую женщину, с трудом узнал в ней Брусенцову. Она вся как-то сморщилась и состарилась. Первое, что приходило в голову при ее виде, была мысль, что она смертельно больна. Сердце Романа, мгновенно наполнилось жалостью к ней. В последнее время его врожденная жалостливость приобрела странную гипертрофированность. Он всегда противился этому, считая это своим недостатком, однако иногда почти не сопротивлялся  и полностью отдавался, находя в этом, странное, мучительное наслаждение, которое, в свою очередь, порождало в нем чувство некоего радостного ожидания.
 --Наталья Сергеевна — с трудом проговорил он, словно поднял что-то тяжелое. Он чувствовал, как в нем мгновенно воскресли все его сомнения и извечная брезгливость к людям. Сейчас он укорял себя за это.
Услышав свое имя, женщина встрепенулась и привстала со стула, чем еще более смутила Роман. Он старался не смотреть в сторону Дарьи. Ему казалось, что своим молчанием она в чем-то упрекала его.
--Ой Роман, ты ! — по-старчески всплеснув руками, слезливо проговорила Наталья Сергеевна, словно и не прошло столько времени с того времени и в соседней комнате все еще стоит гроб с  ее сыном.
--Как вы себя чувствуете, Наталья Сергеевна?— поспешил он заговорить, видя как увлажнились ее глаза и тут же пожалел об этом, так, как женщина тут же расплакалась.
--Ну, ну ... не  надо... чего  вы — повторял Роман, злясь на свою неловкость и неспособность найти нужные слова.
--Не обращая внимания, мальчик... я, дура старая. Просто рада за тебя, за всех... что живы, здоровы. И ты... ты хороший... Роман. Я ведь вижу ,   сердце у тебя золотое — она говорила с трудом, бесконечно всхлипывая. Роман же, теперь совершенно не испытывал к ней своей извечной брезгливости. Он понял, что вспыхнувшая в нем тогда привязанность к ним не являлась, как он думал «болезненной реакцией на одночество», что они действительно являются для него родными. Роман пытался лихорадочно подбирать слова. но все они казались ему таким неуместными, что он лишь мучительно молчал.
--А ты как, Рома? что собираешься делать?— спросила Наталья Сергеевна, немного успокоившись.
--Не решил... не знаю пока — робко ответил Роман. Он хотел сказать, что собирается идти служить, но подумал. что будет неправильно понят ей и что это может звучать неприличной бравадой.— Может в филологи пойду— пошутил было он, однако Наталья Сергеевна не поняла этого.
--Мне Антон говорил, ты с мамой живешь. Как она?
 Роман почему-то  воспринял это как констатацию своей безотцовщины, но не обиделся: Да нормально вроде... чего ей не быть —Ответил он. У него прошел первоначальный приступ умиления, и он набросил на чебя роль некоего простачка.
--А чего это тебя в филологи понесло? — вдруг включилась в разговор Дарья. Ее веселый голос совершенно не вписывался в их, с Натальей Сергеевной, осторожные фразы, чем окончательно развеяла его подозрения в недовольстве им .
--А что тут плохого? Окончу— учительствовать буду.
--При этих словах, Дарья изобразила на своем лице гримаску, как если бы попробовала что-то очень горькое.
--Ну что ты парня смущаешь? Может ему нравится? — пришла на помощь Роману Наталья Сергеевна, при чем эти слова были произнесены ей с тоном некой кокетливости, что очень не шло ей.
--Да не мужское это дело, деток обучать. Уж лучше чернорабочим... кайлом махать. Да и денег совсем не платят.
--Ну как же так ! — вспыхнул Роман,  в то же время удивляясь своей раздражительности, — Еще Бисмарк говорил...
--О-о-о,  он еще и начитанный... совсем плохо. И денег не будет и лопатой махать побрезгуешь — оборвала его Дарья.
Романа постепенно начинало это забавлять, тем более, что и Наталья Сергеевна при этом немного оживилась.
--И все же это достойное занятие — упорно повторил он. Ему, на самом деле хотелось сказать что-то несравненно более остроумное.
--Ну и дурак. Или иди поступать на что-то приличное или я тебя к своему племяннику устрою...  кирпичи рубить. В самый раз.
--Действительно — после некоторого раздумья сказал Роман, — уж лучше кирпичи рубить. Он внимательно и весело посмотрел на нее. Вся внешность Дарьи предполагала наличие недюжинного ума. Вероятно именно поэтому Роману вначале показалось,  что она его в чем-то упрекает, ведь человек с такими умственными способностями, просто не может не быть критично настроенными даже по отношению к самым «правильным», поэтому Романа удивила развязность с которой та бросалась в рассуждения. Тем не менее. он подумал, что она , возможно прикидывается, скрывая свои истинные способности. Лишь по истечению некоторого времени, он заключил про себя, что Дарья, на самом деле, всего лишь глупая, добрая баба. Осознав это, ему сразу же стало легче. И тут он поймал на себе долгий взгляд Натальи Сергеевны. В застывшей задумчивости  ее лица было что-то  глубоко осмысленное, что совершенно не стыковывалось с ее извечной плаксивой восторженностью. Роману показалось, что она хотела что-то ему сказать, но никак не может решиться на это. Вместе с тем во всем этом было что-то очень знакомое.  Будь он до конца раскрепощен, то  вероятно вспомнил бы, что таким образом смотрит только мать на своего сына. Осознание этого пришло к нему немного позже, пока же эта неопределенность немного смущала его. Ему было дико подумать. что она видит в нем замену своему Павлу. Роман глядел то на нее то на Дарью.
--И все же каК вы?— не выдержал он паузы и обратился к Наталье Сергеевне.
--Ой Рома, ну как я могу быть —  чуть ли не с досадой сказала она, видимо уловив фальш в тоне Романа.—Живу не зная зачем, даже стыдно бывает. Так и жду, что какой-нибудь прохожий остановится и упрекнет. Была бы мужчиной, наверное  решилась бы, а так не могу... Дунька не дает. Она так не хотела устраивать всего этого. Но я заставила — пусть  хоть немного развеется. Пусть только не думает, что она у меня нелюбимой была. Я теперь за нее, как за соломку хватаюсь. Я их одинаково любила, просто Павел... Павел талантливым был... просто несправедливо это...  ведь так нельзя мать обманывать. Ненавижу его! Ненавижу. Теперь все потеряно, все — она  внезапно умолкла, понурив голову. Роман был поражен таким неожиданным поворотом и боялся даже дышать, мысленно   ругая себя за то, что вызвал все это своим непродуманным вопросом. Очевидно  и Дарья так же была смущена, несмотря на, вероятно, привычную для нее сцену. Она молчала и глядела куда-то в сторону.
--«Как же все они похожи» — подумал Роман, не сумев отогнать навязчивую мысль. Он вспомнил  молившуюся «старуху» , тетю Мотю, свою мать. « Они все одинаковые. Плохо это или хорошо? Наверное ни то ни другое. Наверное так и должно быть.»
Из гостиной стали доносится звуки музыки, которые слегка развеяли напряженное молчание.
--Танцуют — с неожиданной, натуженной веселостью сказала Наталья Сергеевна. –Рома, поспеши пока все сладкое не съели. Я тебя задержала. Ты добрый. Заходи почаще.
Она очень внимательно, как если бы он находился на большем расстоянии, посмотрела на Романа своими блестящими ,  глубоко впавшими глазами.
Роман встал и хотел уже идти, но потом повинуясь минутному порыву, наклонился и обнял ее, вздохнув словно бы знакомый запах. В ответ он  почувствовал слабое прикосновение руки к своему плечу.
--Я вас всех люблю, Наталья Сергеевна — борясь с комком в горле, с трудом выговорил он. Лицо Натальи Сергеевны снова приняло привычное восторженное выражение, но вместе с тем в нем сквозило и что-то новое, не виденное раньше им. Быть может это снова была ее радость, однако теперь уже совершенно не натуженная. В ней ясно читалась надежда. Наталья Сергеевна словно бы ожила, по крайней мере так казалось Роману.
Ну я пошел — наконец нарушил он молчание, видя, что пауза слишком затянулась.
--Иди, иди не то я совсем раскисну — слезливо улыбнулась она.
--До свиданья — тихо сказал Роман и медленно вышал из комнаты, испытывая чувство облегчения и упрекая себя за это.
В гостиной, тем временем, воцарилось веселье  и последние признаки скованности потонули в звонком, густом хохоте. Глаза многих уже успели налиться кровью. Кто–то рассказывал что-то смешное. Другие , не слыша его слов, смеялись, просто потому, что очень хотелось смеяться. Очкарик со взъерошенными волосами стоял и что-то  упорно кричал кому-то в другом конце комнаты.
При появлении Романа, все снова обратили на него внимание, но ровно настолько насколько позволяло раздраженное весельем любопытство, мол, уже видели и непротив твоего присутствия. Он хотел пройти дальше, помня, что только что попрощался, однако его  удержало что-то среднее между приличием и интуицией. Роман подошел к своему месту и с удивлением отметил, что оно не занято.
--Так в чем же суть... ты о чем рассказывал?
Роман подумал, что это обращаются к нему и обернулся, но прозрачная девушка,  недавно сидевшая рядом с ним, громко смеясь, обращалась к Олегу, который охотно стал ей что-то пересказывать. Роман почему-то вообразил, что она смеется в отместку ему. Может быть за невнимание к себе.
« Как же ее зовут? Не то Анной, не то Юлей. Противное имя...»
Постояв с минуту он вышел на узкий решетчатый балкон, но еще протискиваясь сквозь такую же узкую дверцу, успел заметить облокотившуюся на перила фигуру Дуни в белом. Испытывая смутное, внутреннее сопротивление, он тем не менее даже обрадовался ей. Роман  молча встал рядом, но как оказалось, было очень трудно начать разговор.
При появлении Романа, Дуня несколько смутилась и резко выпрямилась, очевидно собираясь уходить, но затем, взяв себя в руки, все же осталась. Роман на миг пожалел, что он не курит, ведь так можно было оправдать свое присутствие.
--Ты мне не рада? — он не верил, что произнес эти слова, так как они, по его мнению, предполагали наличие неких чувств, которых в сущности не было и поэтому были неуместны. Он вышел из положения тем, что повел себя, как бы обиженным, из-за того,  что ему не дают дышать свежим воздухом .
--Да нет, что вы...  с чего вы взяли ? – смущенно оправдываясь ответила девушка, однако последнее было произнесено ей с неким вызовом и даже суровостью, будто она чем-то выдала себя и тут же вспомнив о собственном достоинстве, набросила на себя суровую недоступность.
На Романа это произвело впечатление, ведь он предполагал какое-то особенное отношение к себе и наткнувшись на гордость, совершенно по-новому  оценил ее. Повисло хрупкое равновесие, которое не хотелось нарушать. Примирительно подул теплый ветерок, всколыхнув волосы Дуне. Ее фигура едва заметно напряглась. По каким-то признакам, Роман понял, что она собиралась уходить, видимо его молчаливое присутствие все же тяготило ее.
--Вы, небось тоже в филологи собрались? — наконец решился Роман, недовольный тем, что приходилось выкать.
--В филологи? Да нет. А почему  вы так решили?—удивилась Дуня. Ее снисходительная,кривая улыбка придала Роману смелости.
--Да так. Говорят это сейчас в моде.
--Нынче разговоры о поступлении чем-то сродни рассуждениям о погоде — было  бы чем  заполнить молчание.
--Да, сурово... ничего не скажешь.
--Да нет, это я так, не придавай значения.
Роман внезапно испытал облегчение, какое может появиться у глупого человека, неожиданно для самого себя выскажевшего умную мысль и заинтересовавшего этим  человека умного, что впрочем, на деле у него не получалось.
--Странно, вроде давно тебя знаю, а еще не разговаривал с тобой.
--Ну вот и разговариай на здоровье — Дуня слегка закокетничала, но лишь слегка, что шло ей, как бы соединяя кокетливость с достоинством. Это больше походило на некое снисхождение. Однако в этом был еще и некий скрытый смысл, будто своим вопросом она осторожно пыталась выяснить его истинное отношение к себе.
--Ты знаешь, я помню тебя еще до того... то есть с зимы... ты тогда в меня снежком...
--Я тоже – не дала она ему докончить и тут же покраснела. Оба замолчали.
--Знаешь, я хотела бы уехать отсюда. Раньше только мечтами тешилась, а сейчас это стало просто необходимым. Раньше страшилась, а теперь знаю—все у меня получится...  а трудностей не боюсь, хотя знаю, будет трудно, потому как нет у меня этой глупой ромнтики, как у других, как у девочек наших. Это, если хочешь знать, врожденный реализм.
« Ага, как у братца твоего»-- подумал Роман и тут же казнил себя за это.
--Я бы сказала, что у меня, как бы логически-мужское мышление — продолжала Дуня, — хорошо бы работать, например в банке. У меня гораздо больше «романтики» к финансам, чем к глупым мечтам.
--Странно, какая может быть романтика в финансах? —  попробовал возразить Роман.
--Да ты не понял. Я говорю о романтике в совершенно особенном смысле...  В реальном, то есть достижимом. Ну как тебе объяснить?
Ты, например, можешь мечтать бесплодно, ожидая, что в один прекрасный момент ,  счастье свалится тебе на голову, или же попытаться предпринять что-нибудь, что-то устроить в этой жизни.
Дуня вдруг замолчала. — А еще если счастье... слишком уж... неподъемное, то не лучше ли спустить его ... с высоты спустить до реального, до достижимого. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду. Ведь то счастье улетучится, и так и так улетучится... рано или поздно. И любовь. Это не любовь вовсе. И не так она называться должна. Она неправильно называется. Это ошибка страшная... Все счастье: и то и то, лишь обман. —Дуня улыбнулась.
 Она внезапно раскрылась перед Романом, словно появилась из совсем другого мира, который, он хотел верить в это, все еще был возможен  для него. Все вдруг, будто остановилось вместе с ней. Задыхающийся от восторга галдеж играющих детей где-то внизу, шепот листьев тополя, до которого, казалось, можно было дотянутся рукой, беспокойный хохот, визг и музыка за спиной. Все сейчас казалось каким-то другим, каким-то изменившимся. Но чем прекраснее казалось Роману все окружающее, тем сложнее было ему самому. Дуня опять что-то рассказывала. но он уже не слушал и лишь поддакивал невпопад, из-з чего она укорительно улыбалась краем губ  и не выдержав смеялась, а потом снова что-то рассказывала. Ее лицо пытало озорным, веселым румянцем. Как бы удостоверившись в его «безобидности», Дуня окончательно раскрепостилась, а иногда даже томно молчала, не сводя с него своих изменившихся, болших глаз.
В гостиной теперь звучала медленная музыка и все неожиданно притихли — они танцевали. Дуня, как показалось Роману, ожидала от него приглашения.
--Хочешь потанцуем?
Она улыбнулась и смущенно протянула ему свою руку. Роман, держа ее влажную, теплую руку, повел Дуню в гостиную. Ему совершенно не хотелось танцевать, но это странное ощущение двойственности, не давало покоя. Как когда-то он держал руку той малолетки и ему казалось, что он спасал себя, так и сейчас, он все время чего-то ожидал, какого-то решения.
« Вот она. Прекрасная девушка, которая любит меня (Роман был уверен в этом). Быть может она лучше... нет, наверняка лучше ее. Так может лучше и мне спустить свое счастье, ведь вот же, тут, рядом.
Роман держал руку у не на талии, а она положила ему на плечо свою.
« Какие тонкие пальцы»-- пронеслось в голове у Романа,— а та ведь даже не посмотрит на меня».
Глядя друг на друга, они сталкивались с другими парами и столкнувшись,  как в стародавние времена, учтиво извинялись.
Радости Дуни не было предела. Она даже не скрывала этого, а Роман испытывал мучительные угрызения из-за того, что подает ей надежду и в то же время, о н не находил в себе силы прекратить это, ведь ей было так хорошо.
Роман попытался очем-то с ней заговорить, но она едва заметно качнув головой, пристально вгляделась ему в глаза. На этот раз это разозлило Романа и чтобы не сердиться на нее, он машинально перевел злобу на себя.
--Дуня, Дуня послушай — он пытался говорить как можно спокойнее, однако на деле это выходило слишком нервно и громко. Роман не успел ничего ей сказать, но к Дуне моментально вернулась ее прежняя каменность.
--Мне нужно идти — с трудом выдавила он из себя, но это уже не имело значения. На ее лице он почти не заметил эмоций, лишь незаметное движение головы, какое может быть у отличницы вдруг допустившей досадную ошибку и только что осознавшей это. Она отрешенно улыбнулась. Роману даже показалось, что она немного подурнела.  Ему казалось, что се вокруг остановились и смотрят на них, и музыка звучала как-то глухо.
Они  оба, словно бы вдруг осознали, казалось, очевидное с самого начала. Она, наперекор себе, на миг поверила, в «высокое счастье», а он в то, что сможет обмануть себя.
 Роман стоял и глядел ей в глаза, молившие, чтобы он ушел, но мучительное, непонятное состояние сковывало его волю. Дуня уловила это и сделав вид, что ей что-то срочно понадобилось, поспешила скрыться за спинами танцующих. Она казалась спокойной и бледной и только Роман знал, как трудно ей было изображать это спокойствие.
Вскоре он уже спускался по лестнице, по привычке отгоняя все неприятное и бесконечно сожалея о случившемся, оправдывая себя тем, что ей непременно должно повести в жизни.
Оба много думали в тот день. Она,  борясь с отчаянием, подсознательно готовила  себя к долгим месяцам подавленных переживний. Он, слабо веря в свои и силы ( и не признаваясь себе в этот), надеялся дотянуться до своего «неприземленногго»  счастья...

Роман старался большене думать о Дуне. По своей природе, никогда не таившийся от реальности, какой бы она не была, он все же не переставал цепляться за «оправдывающие» его детали.  Он с упорством пытался развеять себя, но снова иснова ловил себя на том, что не перестаёт думать о ней.
« Ну что она? О чем она думала? я не мог иначе... и это было правильно. По другому нельзя было. Я чист и перед собой и перед ней. Все это правильно, правильно...»
 Он наконец самоуспокаивался, но вскоре Дуня снова представала перед его мысленным взором. Какая-то прилипчивая жалость к ней оставляла тяжкий, желчный осадок. Он знал, что больше никогда не пойдет к ним и как трудно ему будет смотреть в глаза Брусенцовой, хотя он ни в чем не виноват перед ней.
« Тьфу, совсем бабой стал...  все нервы съел.»
Роман шел уже довольно долго.  Вечерело. Наконец, вдали он приметил кучку людей, толпившихся возле уже знакомого нам памятника павшим в войну. Вначале ему показалось, что там происходит какая-то разборка, но первое впечатление тут же отпало, так как не было характерных в таких случаях, резких движений и не слышалось выкриков. Подойдя поближе, их фигуры показались ему знакомыми. Вскоре он отчетливо различил сутулого, широкоспинного Дроздихина, который что-то высматривал. За ним, как-то затравленно сидел Лох. С ними было еще двое или трое человек, незнакомых Роману. С первого взгляда их число показалось ему значительно большим.
Приблизившись, он увидел  широкую, красную морду Марата, склонившуюся почти до самой земли, который высунув, от чрезмерного старания, язык, аккуратно разливал  водку в расставленные на земле пластиковые стаканчики.
--О-о-о кто пришел... хе-е-е! — раздался чей-то пронзительный голос. Роман подумал, что это был один из незнакомых ему  парней, но пробежав по их спокойным, хотя и наглым физоиномиям, он понял, что это был Лох. При этих словах Марат, который, видимо, был пьянее других, с характерным усилием оторвал свою голову от земли и  хлопая глазами и не понимая что происходит,стал озираться по сторонам. Потом посмотрел куда-тро вверх.
--Ты смотри как нажрался... не там, не там. Еще выше,  еше! — подтрунивали над ним.
Марат наконец, наклонив голову и выкатив глаза, сфокусировался на Романе: О-о-о, а-а-а, Рома – сказал он и дернул головой, как если бы вдруг наткнулся на невидимое препятствие, а затем расплылся в пьяной улыбке и направился было к нему с целью то ли поцеловать, то ли обнять. — Рома, Ромочка... э-э-х, э-э-э-э!.
Он был настолько пьян, что Роману, вначале показалось, что Авдеев лишь неумело изображает из себя пьяного, однако до тех пор пока тот не споткнулся и и не упал под общий хохот.
Роман наконец обратил свое внимание на троих незнакомых, точнее двоих, так как одним из них оказался Александром, который, впрочем, даже не поздоровался с ним. «Обиду держит, дурачок»-- подумал Роман. Один из них был высокий, русый парень  с короткой стрижкой с петушиным чубчиком впереди  и неприятным угловатым лицом, которое могло показаться глупым, если бы не цепкий взгляд глубоко посаженных глаз, предававших ему умное выражение и некоторую сдержанную агрессивность.
Второй был чрезвычайно похож на первого, но ниже ростом и темнее. У него были густые темно-каштановые волосы. Во всем его поведении сквозила какая-то зверушачья затаенность, даже волосы своей густотой  больше походили на шкурку зверька. Он все время подмигивал и перешептывался то с первым, то с Александром. У него было смазливое лицо, но все та же  зверушачья затаенность вызывала скорее отторжение и ощущение того, что он задумал что-то гаденькое и доволен, что все  идет по плану.
Тем временем, Дроздихин как-то странно смотрел на Романа и молчал, из чего последний заключил, что тот тоже был навеселе и почему-то стеснялся этого.
--Что за сбор? — пренебрежительно-угрожающе спросил Роман, который невольно рисовался перед «новоприбывшими».
--А у нас праздник... день Алконавтики... присоединяйся — визгливо ответил Лох. Все засмеялись, Роман ограничился снисходительной улыбкой.  Достаточно неожиданно оказавшись в среде, где ему уже не присходилось особо думать и чувствовать, ему стало комфортно, и в то же время он как бы затерялся среди них, стал каким-то маленьким и упрощенным, таким как они. Это злило его. Появилась потребность выделиться(  Это опять напомнило ему  тот случай, в детстве, когда он затерялся в толпе и его долго не могли найти) что-то совершить чтобы разом изменить их отношение к себе. Ему смертельно не хотелось, чтобы они относились к нем фамильярно и он с трепетом ожидал возможнгое подтрунивание над собой, на виду «этих двух ,  новых», особенно «гаденьково зверька», как он уже успел окрестить второго. Роману даже было немного жаль, что они не знают, что он убил... Плюнь он сейчас на все, расскажи им — только на смех подымут.
« Придется вести траншейную войну»-- заключил он. Вся странность его состояния заключалась в том, что он, с одной стороны, очень болезненно реагировал на, по его мнению, неуважительное отношение  себе, точнее к своему новому «я», и при этом он оставался совершенно легкомысленным и к себе и к окружающим, будто его тело было некой марионеткой, а сам он, находясь где-то далеко, дергал за нужные ниточки и внимательно следил за вызванным этим эффектом. Все это позволяло ему как-то нервически расслабиться, словно это действительно был он сам, и в тоже время совсем  другой человек, за которого н не в ответе. Эта странная черта была в нем и ранее, но особенно развилась после убийства.
--А ты чего молчишь? – демонстративно отвернулся он от Лоха, не дослушав того, и обратился к красному, смущенному  Дроздихину, краем глаза заметив, что Лох хотел что-то съязвить, но как-то замялся. «Уже неплохо»-- подумал Роман.
--Вот, тебя ждем... никак приступить не можем.
--Хм... да. По Марату этого не скажешь.
Авдеев все это время сидел на земле, видимо ожидая достойной оценки этого.
Дроздихин икнул. По всему было видно, что состояне опьянения не совсем привычно ему.
--Слушай, Зейдлиц, ты ведь непьющий?
--А ты почем знаешь?.
--У тебя на лбу написано.
--А что там еще написано?
--Ну не при людях будет сказано...
 Все засмеялись. Роман был доволен, хотя было видно, что Дроздихин, еще и под воздействием алкоголя, воспринял это как-то очень вреждебно и своим угрюмым взглядом, как бы предупреждал Романа. Впрочем тот, уже повернулся к нему спиной:
--Вы че, даже не закусываете? — неожиданно спроси он «зверька», после того, как оценивающе и как-то демонстративно-брезгливо взглянул расположенные на земле бутылки и стаканчики. К его неожиданному удовольствию «зверек» стушевался и пробормотал что-то невнятное, а потом ретировался за спину своего невозмутимого друга, который ,  в свою очередь, достаточно бесцеремонно и так же оценивающе смотрел на Романа. Однако тот уже приостановил «атаку» и повернулся спиной теперь уже к русому.
--Ну угостите, что ли...— предложил Роман, чувствуя, что не вполне понимает их молчание и со страхом ожидая насмешек.
--Так бы говорил что приспичило — пришел к нему на выручку Лох, который с характерными, размашистыми движениями,  «мастерски» налил водку в пластиковый стаканчик и подал его ему. Роман взял и хотел тут же выпить, но вдруг остановился и покачал его. В этот момент, он перестал играть роль и стал самим собой, будто снова посмотрел на свою марионетку со стороны. Он усмехнулся и залпом осушил стакан. Через минуту приятное онемение обволокло тело и он немного  оглох.
--На, закуси.
--Что это?
--Ваниль.
--Не надо.
--А тебе зачем, ты же спортсмен? — с притворным ужасом  спросил Лох Александра, когда тот протянул руку к стаканчику.— Слушай, Монахов, Опа с тобой, как курица с яйцом носится, а ты пьешь. Ты ж вроде надежды подавал
--Почему подавал? Я и щас.. того... подаю все еще — с «расстановкой» сказал Александр,  после того, как опустел его стакан.
--Подавай, подавай. Ты стакан лучше подай ... и тебе тоже. На закуси. О, Марат очухался.
Все снова скучились. Со стороны  это могло показаться неким заговором. Всем было без причины  хорошо. Роману, глаза которому, словно обволокло чем-то белым, уже ни о чем не думалось. Лица перед собой он видел, как бы на удалении. Редкие мысли появлялись точно с опозданием и тянулись, так что он быстро забывал о них. Роман машинально выпил еще, а потом еще. Теперь ему казалось, что все вокруг говорили очень тихо, поэтому он сам говорил громко и требовал того же о т    остальных. Потом с усилием вслушивался в чей-то разговор и искренне радовался если угадывал, когда нужно было засмеяться.
--Так вот, я ей говорю денего нет... типа после ... хотя вот у него были, но он и там нажрался... буянить стал..
Роману показалось, что Дроздихин рассказывал об их приключениях в Н-ске.
«Дурак, нашел о чем вспомнить» — успел он подумать совершенно механичемки, так как упоминание о Н-ске мгновенно воскресило в нем образ Лены, причем вспомнилась она ему с особой ясностью. Он даже наморщил лоб, как если бы видел приятный сон, и пытался максимально затянуть его и запомнить лучшее. Вскоре в душу вгрызлась тоска. Он даже немного протрезвел. Ноющее, далекое чувство некой потерянности наполнило сердце. Он как бы  видел себя со стороны и казался каким-то беспомощным и жалким. Ему вдруг нестерпимо захотелось вернуться туда. Он чувствовал, что с каждй минутой что-то теряет и что надо действовать.
--Пошел я – неожиданно выдал он свои мысли.
--Кудя это ты собрался.
--Что, А...?
--Сходил бы лучше... принес бы..
--Чего?
--Ну топлива... кончается ведь.
--Какая водка... козлы вы понятно! — внезапно прорвало Романа.
--Ты че Ничеич?—удивлися Лох.
--Кончай я сказал!  А за Ничеича ответишь!
--Ты чего Ром... что с тобой? — протрезвел Доздихин. Остальные с удивлением и настороженностью уставились на Романа, кроме русого парня, который с каким-то спокойным любопытством смотрел на него, так туристы смотрят на достопримечательности и мальчика «зверька», на лице которого Роман прочел радость. Быстро протрезвев, самым мучительным для него была собственная нелепость, даже обидное Ничеич, при этом как-то забылось, и в то же время они если не испугались его, то несомненно остерегались. Это придало ему какой-то нервный импульс: Короче я иду чурок бить. Если кто со мной... — громко отчеканил Роман, сильно морща лоб, так, что создавалось впечатление, что у него вдруг заходили на голове волосы. Он опасался, что  это будет воспринято как жест отчаяния.
--Чего? — усмехнулся Дроздихин со странным выражением на лице, будто его в чем-то улучили.
--А че, идея! — обрадовался  неожиданно протрезвевший Марат, на которого устремились взгляды остальных, скорее от удивления,  что он еще способен быд рассуждать.
--Ну че, идете? — бросил им Роман видя замешательство на их лицах и делая вид, что уходит. Построившись смешныс гуськом, остальные (в том числе «зверек»» и русый) последовали за ним, скорее из страха быть уличенными в трусости своими товарищами. И лишь Дроздихин ,  как бы обдумавая что-то, некоторое время оставался в стороне, но потом, точно опомнившись и швырнув в сторону  полупустую бутылку, поспешил за ними.
Роман весь пылал. Ему было совершенно непонятно откуда взялась эта идея, казалось такая явная для него, ненавидящего инородцев и убившего из-за этого. Тем не менее, она спела в нем все это время,  как  бы самопроизвольно, вне его привычных размышлений, и теперь, точно так же самопроизвольно, вырвалась наружу, послужив недостающим звеном в его болезненном стремлении к лидерству.
Он не имел понятия куда их везти это совершенно не волновало его. Сам факт того, что они так покорно последовали за ним переполнял его сердце неизведанным доселе восторгом и странным, нетерпеливым азартом. Казалось что бы он сейча  не предпринял, все будет обречено на успех. Он был как молодая гончая, впервые взявшая след и слыша  за собой поступь других,  всецело отдаваясь этому азарту, просто был неспособен рассуждать.Он ни разу не обернулся, но с удовольствием прислушивался к их шагам за спиной.
--Ром, тебе чего стрелку забили? — нагнал егоДроздихин. Его озабоченное лицо выражало осторожный интерес и какое-то подавленное раздражение, которое показалось Роману простой завистью к  себе.
--Да какая стрелка, Зейдлиц, ты че ,  не врубаешься, идеи этих тварей бить. Или ты боишься? Слушай Зейдлиц, ты че засал? — Роман остановился, чувствуя, что сейчас способен своим видом или внушением поразить его. Однако лицо Дроздихина оставалось невозмутимым. Роман чувствовал. что за этим выражением кроется четкая, трезвая мысль, которая насквозь угадывает его состояние. Дроздихин даже не стал оправдываться, а Роман чсно прочел насмешку в его глазах.
« И все-таки это зависть»-- подумал он, отвернувшись и ускоряя шаг—« Ведь он такой же, как я, а значит завидует».
Не отдавая себе отчета и действуя по наитию, он вскоре вывел их к « развалу», за городом,  где уже несколько лет торговали приезжие из разных областей и  стран СНГ. Роман понял, что это замысел, в первоначальном виде, предполгавший службу в армии, подразумевал именно это — главенство над кем-то. Этот развал теперь представлялся ему совершенно не случайным, ведь он и раньше, при виде это разношерстой, чужеродной массы, копил злобу и чувствовал угрозу с их стороны, мечтая о том, как бы разделаться с ними, хотя тогда это казалось ему лишь ребячеством. Да и сама ненависть, в сущности была надуманной и более походила на некий каприз.
Роман нарочно обернулся и увидел изменившиеся лица русого и «зверька». В них и сейчас  было что-то «туристическое», однако они как-то растерянно молчали. Роман принял это за зарождающееся уважение к себе. Все еще испытывая возбуждающее вдохновение, порой переходящую в приятную взвинченность. Это его внутренне раскрепостило и добавило уверенности. Он снова обернулся к ним и грудным, исключающим неповиновение, полушепотом, сказал: Подождем темноты. Они по этой дороге возвращаются... иногда гурьбой, иногда по-двое, трое, но нам это без разницы... сколько бы их ни было—мы атакуем. Все понятно?.
    Все напряженно слушали Романа и точно боялись отвести от него взгляд. Они будто только сейчас осознали, что от них действительно что-то требуется. Кроме того, Роман заметил в них некоторое осмысление происходящего, чего он страшился...
« Ах, хотя бы они были тупыми или же поскорее стемнело» -- думал он с легким отчаянием, хотя ни один мускул не дрогнул на его лице. При этом Он старался ничего не упускать из их поведения. Более других его беспокоили «новоприбывшие», которых звали Кирилл и Андрей, а так же Лох..
--Ну че, коленки не дрожат? — спросило н и тут же пожалел об этом, так как  в них не чувствовалось никакого беспокойство и это замечание  было совершенно неуместно. Оно могло лишь обозлить их.
--Че ты пристал со своей дрожью? Может у самого кое-что дрожит- злобно проговорил Кирилл.
Это наверняка бы смутило Романа, если бы густая краска не залила лицо говорившего. По всей видимости он и сам догадывался об этом. Это придало Роману уверенности. Но он все же предпочел проигнорировать это и лишь усмехнулся, давая Кириллу, как незнакому, возможность ретироваться. К тому же
его выручил Марат, который разлегся тут же, под ивой, чем вызвал всеобщий смех.
--Слушая Ром, и чего тебе эти чурки сдались? Ты ведь и тогда киоск хачикам разбил. Тебя еще менты искали.
Роман знал, что все этот тот говорил не для него, а для Кирилла и Андрея, так как и Дроздихин и Лох об этом знали, и он был благодарен ему за это.
    Они остановились возле разбитого фонтана, который, впрочем никогда и не функционировал, но поросший ивняком, привлекал влюбленные парочки со всейо круги. Вот и сейчас, к фонтану направились, худой, сутулый, с белезненного вида лицом, парень с невысокой девушкой.
--Ой-ой-ой, им мы не па-а-наравились! — съехидничал Лох, когда парочка повернула обратно. Все засмеялись. Казалось сама безлюдная местность подстегивала их, и без того распаленных идеей Романа и алкоголем. Они, как молодые волки, пока  лишь инстинктивно чуяли беспомощность своих возможной жертв и довольствовались воображаемыми сценами, которые представлялись все менее и менее запретными. В их голосах сквозило какое-то нервное нетерпение и хотелось его повторения. И только женское личико Алксандра не выражало ничего.
ЛОх побежал в сторону удалающейся парочки с дураковатой улыбкой на лице, как если бы знал их и только сейчас вспомнил об этом. Все, как по команде, замолчали и с затаенным дыханием стали следить. Лох, по-видимому, вполне усвоивший свою неожиданную роль, усколрил шаг. Парень с девушкой, почуяв неладное, как-то бореченно продолжали идти и старались не оборачиваться. Роману стало особенно жалко парня, который, по идее, должен будет защищать девушку, но вся его фигура, узенькие плечики с висящимим на них тощими руками, исключали любую способность к сопротивлению.
--Э, Ты! — взвизгнул ему вслед Лох. Те молча продолжали идти, но потом парень, очевидно подумавший. что это будет воспринято как бегство, так же обреченно обернулся, пытаясь сохранить спокойствие на своем лице. Девушка что-то ему испуганно шепнула и слабо  потянула за рукав. Парень остался на месте.
--Вам чего тут надо?—Лох, слегка потеряв нить своих действий немного растерялся. Он очевидно рассчитывал на помощь друзей. Однако все оставались на своих местах и внимательно следили за происходящим. Понимая. что пауза слишком затянулась, он решил действовать: Ты че ее сюда припер? Пасешь что ли?...
--Слышь ,  ты! — вспыхнул сутулый мальчик, к лицу которго густо подступила кровь, так, что ввалившиеся щеки окрасились синеватым протуберанцем.
Что-о?! Ты че сказал падла! –вскричал Лох, как если бы тот обозвал его. Затем он как-то приник и внезапным , резким движением толкнул того обеими руками чуть выше груди. Не ожидавший этого сутулый парень, под крики девушки, отлетел на несколько метров и больно ударился спиной о землю.
--Я тебе послушаю, гнида! — Разъяренный Лох, по-боксерски пританцовывал на месте, ожидая, что парень встанет и бростится на него. Остальные, до этого молча следившие за происходящим, как по команде  высыпали на дорогу. Сутулый парень держался на удивление достойно. Упавши и видимо очень сильно ушибшись, он, вместо ожидаемого отчаянного рывка в сторону своего обидчика, не спеша встал и медленно, с сосредоточенным лицом, направился в его сторону, как на какую-нибудь неприятную, но необходимую процедуру, однако выбежавшие на подмогу Лоху друзья вынудили его остановиться.
--Ну тварь тебе конец — ободренный их появлением, почти в восторге от собственной роли, сказал Лох, ленивым, деланным голосом, наверняка подсмотренным в каком-нибудь малобюджетном боевике.
--Что он вам сделал? !   Не трогайте его!—плача, кричала девушка.
Они обступили парня. Их лица ничего не выражали. В них сквозило какое-то ожидание, быть может какого-нибудь неверного движения с его стороны, которое послужит им сигналом и тогда они, все разом бы бросятся на него. Однако сутулый парень не проявлял никаких признаков страха, хотя это уже действовало против него. Еще секунда и он был бы жестоко избит, но в  этот момент, между ним и остальными встал Роман, который все это время лишь молча наблюдал за происходящим. Он никак не мог решить что ему делать. Вся его сущность восставала против происходящего, но вместе  тем, он пытался «холодно» размышлять. Он видел, что ему наконец удалось «зацепить» своих  друзей и вмешавшись сейчас, он испортит все свои «начинания».
«Может дать им избить его? Отдам пешку – получу ферзя.»-- пытался он цинично думать  и обманывал себя, старась заглушить свою отзывчивую натуру. Однако, когда все выбежли на помощбь Лоху, он с радостью осознал, что и это неприемлемо для него, так как теперт, если они изобьют парня, то и он сам остается не у дел. « А Лох выйдет победителем». Ухватившись за эту мысль, стараясь больше ни о чем не думать, он выбежал на дорогу, (краем глаза заметив, что Дроздихин шел следом) в тот самый момент, когда  казалось, уже ничто не спасет сутулого парня.
--Все, кончили! Я вас сюда не за этим привел — зычно отчекани он, несмотрян а волнение, любуясь своим голосом, который, с недавнего времени приобрел некоторую густоту. От такой неожиданности все опешили, кроме девушки, которая не растерялась, тут же промелькнула у него за спиной, увлекая своего спутника за руку. Тот, как бы нехотя поплелся за ней.
--Ты че, охренел?! — зарычал первым пришедший в себя Лох.
Роман, неожидавший от него подобного, растерялся. Он пытался осадить Лоха, но голос предательски сорвался. Роман не видел лиц остальных (кроме ничего не значащего женского лица Александра), но был уверен что они жалели его и это было самым мучительным. У ж   лучше если бы они открыто встали на сторону Лоха. Было ужасное ощущение, будто они насквозь просвечивали его слабости. Он уже жалел о своем решении. — Ур-род ты... понял кто? Урод. Че, из себя крутого строишь? хрень! Мразь ты! Припер нас сюда, как этот...  а сам сучку пожалел.
Роман понимал, что Лох выплескивал давно накопившуюся обиду на него, Но как это можно было объяснить другим? на миг он снова попытался взглянуть на свою «марионетку» со стороны  и ужаснулся, настолько жалким он себе показался. Это взбесило Роман. Он снова, ясно представил, как мерно и беспощадно,   с огромной силой подымался и опускался нож в его руке и это точно вырвало его из болванки, сковавающей его мысли действия. Его словно взворвало. Совершенно не вдумываясь, он резко ударил Лоха в солнечное сплетение. Тот, схватившись за живот, мгновенно сложился вдвое, так что вначал все восприняли это, как наигранное, но его истошный вздох тут же убедил их в обратном и устрашил.
--Зейдлиц, поволокли его обратно! — твердо, с необычайной уверенностью в голосе, исключающим любое сомнение,  что его приказание  будет выполнено и не глядя на них, сказал Роман. И действительно, он был нагнулся следом за Дроздихиным, чтобы оттащить стонущено Лоха  к ивам, как несколько рук обхватили безжизненное, помельчавшее тело ЛОха. Роману совершенно не было жаль его, как это часто бывало с ним. Он испытывал чувство завершенности чего-то важного, над чем он, лелея, бился так долго. Он снова, осторожно взглянул на свою «марионетку» и испытал огромное удовлетворение. В его сознании Лох был вещью, с помощью которой он проделал необходимую ему комбинацию и его теперь распирало от ощущения, что все о ни Марат, Лох, Дроздихин ,  Александр представлялись ему вещами, —«инструментами, артикулами предназначенными»--как он повторял свою излюбленную фразу. « Быть может об этом вдохновении говорил Дроздихин. Ха, оказывается с ними совершенно не надо считаться, переживать, заискивать... каким же я был глупым, когда пытлся  завоевать авторитет этой глупой игрой. Они же быдло. Как же хочется сейчас подбежать к ним и заорать во все горло, со смаком: Все вы быдло и дерьмо для меня!  И ведь за это они меня еще больше полюбят, вот ведь штука... с ними же нельзя по иному».  Ему было дико весело и свободно. Казалось уже ничто не может повлиять на это состояние.. Он видел, как Марат успокаивал Лоха, а Александр что-то шепнул Дроздихину, после  чего тот задумчиво-настороженно посмотрел в его, Романа, сторону. А ему было все равно. Их дружба и Дроздихина, ему были не нужны. Все они словно бы пропали для него.
« Как ведь все просто, а я голову ломал.»
Остались бы они сейчас или ушли, ему ,  доказавшему себе свою силу,    было все равно. Не они так другие. Не те, так третьи.
« Погибнет одна армия — я создам себе другую, а потери не имеют никакого смысла. Это даже хорошо. Это обновляет дух.
Ха, посмотри на них! Сидят. Чего не уходят? Ну не козлы, а? А этот ,  все еще за брюхо держится».
Роман испытывал удовольствие от легкости своих суждений.
« Ну что ж, давай сыграем партию.»
Вокруг уже струился блеклый, вечерний свет и торговцы, небольшими группами и поодиночке потянулись вдоль шоссе,  с большими, изношенными клетчатыми сумками, мешками и налегке. Грязные, потные, загорелые с всклокоченными, липкими волосами. От усталости более раскованные чем обычно, они шли, бросали короткие, недоверчивые взгляды и исчезали за поворотом.
Один рябой мужик с черными усами и испещренной сеточкой мельчайших морщин, лицом, проходя мимо Романа, вдруг улыбнувшись, поприветствовал его. Романа, поначалу это очень удивило — он знал наверняка, что нигде преджде не встречал его, но потом понял, что тот подлизывался из страха.
« Ишь, хитрые какие, как крысы предчувствуют».
За ним шел туповатый человек с черными, сумашедшими глазами и огромным носом с выступающим книзу, красным хрящем. В его глазах, Роман ясно уловил ненависть и даже оторопел от этого, ведь он привык видеть в них некоторую зашуганность.
«Вот наглая рожа».
Мужик, проходя мимо него даже смерил его взглядом, а потом, как бы нехотя отвернулся, мол, и под ноги надо смотреть. Он постепенно скрылся из виду. Вслед за этими двумя появлялись другие. Все они казались ему Роману одинаковыми.Он , несмотря на свою укоренившуюся ненависть кним, был лишен известной слабости иметь некое любопытство к сущности своего врага. Сама  их чужеродность действовла отталкивающе и исключала все кроме опасения и ненависти. Он не зря подумал о крысах. Он испытывал к ним нечто похожее на то, что испытывает человек обнаруживший, что в доме появилась крыса и несмотря на свою брезгливость, он знает, что  ее необходимо вовремя уничтожить, чтобы пресечь возможную заразу.
    Стало темнеть, Торговцы появлялись все реже. Нетерпеливая взвинченность, которая все это время приятно раздражала его неким, нервическим  предвкушением, стала таять. Роман обернулся и увидел, что все его «солдаты» на месте, (кроме Лоха). Они о чем-то говорили и смеялись.
«Надо же какие смирные»-- быстро подумал Роман. Он решил действовать и сердце  отозвалось на это учащенным сердцебиением.
--Ну все пошли—подойдя к ним, коротко сказал он, как бы нехотя напомнив им об их подчиненности себе. Они недоверчиво и вместе с тем с удивленным любопытством посмотрели на Романа. Вместе с тем в них сквозило и что-то вынужденно-уважительное. У каждого из них было различное на душе: У белесого Кирилла, что-то насмешливо издевательское, у Марата, который только только начинал трезветь, на лице появилась усиленная попытка осмыслить этот процесс — ресурсрв на большее просто не было, из-за чего он тупо уставился на Романа, словно тот только что приговорил его к чему-то. Дроздихин, ожидая чего-то интересного, привычно задумался,  как бы ожидая намека с его стороны, а Андрей тут же отошел в сторону и как-то затерялся и только Александр просто демонстрировал свое женское  лицо.
Уже совсем стемнело и Роман был рад этому. Несмотря на его «свободу» от них, это добавляло ему уверенности. Они все так же, по-детски покорно поднялись и поплелись за ним, хотя Роман уже не придавал этому значения.  Они вышли на дорогу и тут же заметили вдали направляющуюся в их сторону группу людей, который ,  в свою очередь, заметив их свернули с дороги.
--Вот суки  а... — сказал кто-то. Роман подумал. что это был Дроздихин, однако это был Кирилл, которому очевидно доставляло удовольствие, что его боятся. Все приглушенно засмеялись. Удивляла простоватость в его голосе, совсем не вязавшаяся с его грозным видом.
«Зацепило»--злорадно подумал Роман,
Они прошли уже несколько сот метров, но так никого и не встретили, поэтому Роман решил отвезти их за здание  фабрики, прилегавшей к дороге, а самому остаться у дороги и в с случае  он свистнет им,но в этот момент, вдали замаячила высокая, плотная фигура. Все притихли, быдто опосаясь того что послндует. Так ребенок, поначалу с опаской смотрит на подаренную ему, большую, сложную игрушку.
Фигура, видимо почуяв неладное, замедлила шаг, из-за чего все они инстинктивно замерли. Затем как будто решившись на что-то,  смелым, но выдававшим волнение, шагом, фигура направилась в их сторону.
--Вот козел,  храбрый... — с облегчением выдохнул Александр, словно ему долго не давали дышать.
--Ну теперь никуда не денется.
--А может он русский? — приглушенно раздался писклявый голос молчавшего все это время Андрея.
--Да какой русский... впрочем бог на небе узнает своих.
--Слышь, Зейдлиц, это что...  ты придумал?
--Не я, а папа Пий.
--Что пей?
--Не пей, а Пий...хотя может и не Пий...а какой-нибудь Иннокентий.
Далее они замолчали, так как фигура была уже совсем близко.
Роман представил, как сейчас попросит у него сигарет, а потом... «Куда ударить, под дых или в пах? Какая разница, главное начать, а остальные подсобят...». Он  в очередной раз удивился своей способности спокойно рассуждать в такие моменты. Роман почувствовал, как в теле пробежало знакомое чувство неизбежности, такое же ,  как в вагоне электрички.
Фигура, а это был высокий, плотный мужчина средних лет с мясистым лицо и крупными чертами лица, которые были различимы даже несмотря на темное время суток. быстро приближалась. В его лице было что-то смешное, быть может такому впечатлению способствовала панамка, зеленоватого цвета, которая  как бы увеличивала голову в размерах.
--Импозантный мужчина — вслух подумал Роман, — наверное у себя на родине был учителем, — еще громче, так чтобы тот слышал, проговорил он.—Преопдавал историю Таджиков! — наконец заорал он тому в лицо.
Мужчина отпрянул. Все загоготали.
Было темно, но Роман был уверен, что в глазах человека ( как ему казалось заплывших и карих) запечатлелся непотдельный  страх. Роман остановился и знаком руки заставил остальных, уже обступивших замершего от страха мужчину. Ему было страшно весело. Страдая от волнительного интереса, но понимая, что тот уже никуда не денется, он испытывал какое-то маниакальное удовольствие от этого. Он словно бы педантично записывал в уме все свои ощущения, чтобы потом, в своем воображении, играя с ним, складывать в общую картину. Для него это было неким психологическим анимэ.
--Слышь ты?! — крикнул он ему. Мужчина с готовностью закивал головой.
--Ты узбек?!
--Что...? Нэт, я грузин.
--Тьфу блин...—Роман изобразил на своем лице разочарование, которое выражалось поднятием кверху бровей «домиком». Остальные не совсем улавливали смысл происходящего и с лукавыми взглядами ждали что из этого последует.
--Что, совсем не узбек?
--Нэт — уже сурово буркнул мужчина, в котором минуту назад еще теплилась надежда
--А как же поэт Садриддин ***ни... кто нам расскажет о нем? — медленно подступая к нему, Роман с расстановкой, постепенно повышал голос. Было видно ( несмотря на темноту) что у человека заметно забегал кадык.
--Садриддин ***ни, б...ь! — Роман испытывал наслаждение от наплывавшего гнева. Он как актер, пытался не упустить то момент, когда бы он своим переходом к действию, не нарушил  бы эффекта, в странном ,  существующим лишь в его воображении театре, в котором, он одноверменно был и актером и зрителем. Какое впечатление это произведет на остальных, его не волновало. Это было его чудачеством и он понимал что это чудачество... Боясь, что он упускает этот миг и ощущая прилив крови к голове, Роман, не раздумывая ударил его. Он целился в челюсть, но тот успел среагировать,  чуть двинулся в сторону, поэтому кулак скользнул рядом с ухом. Мужчина понятился, но не упал. И в ту же минуту все разом набросились на него, с жадностью впившись в свою жертву. Мужчина несколько раз сумел вырваться. Он, как загнанный вепрь, игнорируя удары пытался вырваться,но они тут же настигали его, валили наземь и били. Сдавленные крики бьющих, опасавшихся, что им могут помешать, чередовались с отрывистым дыханием  их жертвы. Мужчина успел лишь согнуться червяком   и обхватить голову руками и не подавал признаков жизни. Обрушившиеся на него удары, из-за чрезмерного усердия бьющих, мешавших друг другу, попадали либо вскользь либо мимо. Но уже через минуту, разогревшись от физического усилия, они стали попадать влицо. в грудь, после чего тот «оживал» и смешно дергал головой. Роман и сам, пару раз, всадил ботинок в лицо несчастного, так, что полумертвый один раз слышно замычал, но они, обезумевшие от ярости и жажды насилия, испытывая от этого какую-то животную, порочную сладость, просто не могли остановиться и били, били, не уставая, напрягая и перенапрягая странное чувство предела и безнаказанности, от которого становилось каК-то приторно-приятно. Они били и уже боялись остановиться, словно за этим могло последовать что-то страшное, которое заключалось в этом бездыханном теле. И уже непотдельная ненависть, вспыхнувшая в них,  заставляла бить с удвоенной силой. Они ненавидели его за то, что жив, за то, что потерял сознание и не ощущает боли, за то, что рука, все еще прикрывала лицо.
Первым «протрезвел» Роман. Он, ожидавший от всего этого чего-то большего, был, некоторым образом разочарован и не находя причину этого, заставлял себя уверовать в успех своей идеи и надеялся позже «осмыслить» это. Теперь же, видя, как зверствует Андрей, доселе действовавший робко, он разозлился.
_- Ну все  хватит.. Хватит. я сказал!
Они оглядывались на него, но продолжали наносить удары. Лишь, когда Роман заорал, они как-то растерялись и виновато застыли на своих местах, за истключением Андрей, который подбежав еще раз, со словами «На,  тварь!», изо всех сил ударил ногой по телу.
--Ты чего это? — спросил Романа Марат. Роман не отвечал. Вдали блеснули фары автомобиля, словно  подтверждая его предостережение.
--Ну че, не сдох еще?
--А фиг его знает.
--Надо уходить — Роману показалось, что его слова могли показаться, как оправдание и он пожалел о сказанном. Однако вспомнив о своей «свободе» от них,  тут же успокоился.
--Уходим? – взволнованно спросил Александр.  Его слова прозвучали как: « куда же вы, когда вечеринка только началась».
Не видя их лиц. но улавливая недосказанной, Роман почувствовал, что все ждут подтверждения его решения.
--Чего встали ... ночевать остаетесь? — Он рассмеялся.
--Пацаны, он сдох кажется! — вдруг воскликнул Андрей со смешанным тоном страха и восторга.
--Сдох так сдох.
--Ну все валим, валим ребята — натужено пришептывал Марат, как если бы они только что выловили крупную рыбу и боявшийся упустить ее.
--Здор-рова мы его! — сказал Андрей, скорее удостовериваясь, испытывают ли они то же что и он и не скрывая своей эйфории.
--Ну Роман, ну ты... здорово.
--Ну все,  пошли, пошли.
Отойдя на значительное расстояние от  «поля битвы» Они немного успокоились и каждый из них по-своему предавался собственным впечатлениям, поэтому все молчали.
--Зейдлиц, ты че молчишь? Скажи что-нибудь умное — иронично спросил Роман.
--Это я-то... сам знаток узбекской литературы... Садриддина  приплел.
На это, Роман принял учительский вид: Да Садриддин х-.. то есть Айни. Великий таджикский поэт
--Кто?
--Да хер его знает. Это для того, чтобы придать «законный вид и толк».
--Как, он не узбек? — вдруг спросил очевидно уже «акклиматизировавшийся» Кирилл.
--Нет, не узбек, а что?
--Так значит мы зря что-ли его мутузили? — удивленно спросил Кирилл.
Все засмеялись и снова замолчали.
--Ты че Кирилл? Это он серьезно?
--Да нет, прикидывается...
Кирилл, по-видимому растерявшись, замолчал, подтверждая этим их подозрения.
Александр хрюкнув от сдержанного смеха,  не выдержав расхохотался, заражая этим другие тени.
Одни смеялись от души, другие как-то осторожно, словно проверяя, не являются ли они сами объектом  розыгрыша.
--Пацаны, айда в чеберечную! — предложил Андрей, каким-то потерянным тоном, словно обнаружил в кармане дырку, после того, как все успокоились.
--О-о-о...  это дело. Андрюха молоток — обхватив его тщедушные плечики своими огромными лапами, пробубнил Марат.
--Андрюха, а ты крутой — как ты его там...? Правда, он уже ни гу-гу...
Вскоре они оказались возле ккой-то импровизированной забегаловки с некрашеными оконными рамами и клеенчатым навесом, в которой ютилась какая-то  маленькая, злая женщина. Под навесом стояло несколько, подрезанных пивных столика, окруженные разными стульями, среди которых были и мебельные. За столиком, в углу, сидели какие-то угрюмые рабочие,(одного из которых, Роман тут же окрестил «крановщиком») которые не  глядели по сторонам и что-то злобно поглощали. Создавалось впечатление, что с нимим произошло что-то ужасное, но они стойко все переносят.
 Впрочем, как это часто бывает в подобных заведениях, в забегаловке было и что-то привлекательное. Заключалось ли это в неуклюжести не совсем гостеприимных хозяев, ради «дела» пожертвовавших домашней мебелью, или в самом расположении заведения, скрытого густыми кустами ......., или в робком дождике, который стал накрапывать как только они расположились в противоположном углу , но РОману здесь нравилось. Все его прежние впечатления быстро забылись и он предался новому ощущению уютной тоски.
Нерасторопная хозяйка не очень торопилась с выполнением заказа, из-за чего «похорошевший» в глазах Романа Андрей, без конца ерзал на стуле.
--Ху-у, собаку бы сожрал — озвучал мысли остальных Марат. Все осоловело уставились на него. «Остыв» от случившегося, они предавались успокаивающему забытью и молчали. Роман как-то отстраненно, от нечего делать, с безучастным выражением пассажира в метро, стал наблюдать за ними. Несмотря на свои прежние мысли о «свободе» от них, он не мог противиться, постоянно появляющемуся дружескому расположению ко всем без исключения, помня насколько неверным было его мнение о Кирилле, который оказался всего лишь глупым малым, или Андрее, все еще пребывающем в эйфории и не скрывающим  своего собачьего восторга от всего происходящего, хотя совсем недавно он казался Роману «подленьким зверьком».
«Какой же я все-таки мнительный» -- с непрошенным сожалением подумал Роман. Он был «холодно» доволен, как это всегда бывало с ним, когда происшедшее лишь предстояло оценить. Наконец-то у него была свой, пусть не беспрекословно подчиняющаяся ему,  маленькая армия. Разве не об этом он мечтал. И пусть все это сейчас кажется пресным. Пусть мысли улягутся. Но все это непременно оценит, ведь это всего лишь первый шаг. « А сейчас отпразнуем победу».
Бесконечно снующая вокруг с какими-то подносами, остренькая женщина, наконец, неожиданно для всех, уже почти потерявших надежду перекусить, положила на стол глубокую тарелку с щедрой грудой дымящимхся, резных чебуреков.
--О-о-ох, наконец-то —томительно простонал Дроздихин, от нетерпения не зная куда девать руки. — После ратного дела можно и перкусить — сказал он, аккуратно выволакивая длинный чебурек.
--О, и пивко есть.
--Ну че, пацаны, за садриддина что-ли!
--За Садриддина!
--Не, за чебуреков,  ха-ха-ха!
--И за чебуреков... во,  точно.
--И за рабочий класс.
--Тоже правильно.
--Эй, работнички, за вас! Че кислые такие?
Роман почти не слушал их, а слушая не пытался понять. Утолив гоод и слегка захмелев от пива, он только сейчас почувствовал усталость, быдто до этого что-то не давало ему возможности расслабиться. Он понимал, что устал прежде всего от нервного напряжения и от своей «игры». «Вот тебе и «свобода»-- съехидничал он на себя.
После пива его потянуло ко сну. Он откинулся на спинку стула и сквозь щелочки полуприкрытых глаз лишь сейчас заметил Дроздихина, который  сидя напротив него, и среди всего этого веселья, как-то странно смотрел на него. В этом странном взгляде Роман ясно прочитал некую жалось к себе. Это шло настолько вразрез с его недавними благодушными мыслями, что это мгновенно ужалило его. Роман вскочил со стула, как бы не веря, что это Дроздихин и что это происходит наяву.
--Зейдлиц, сука, ты пьян! — вскричал он и тут же засмеялся, как бы отчаянно  уверяя себя в невозможности происходящего и  подобной проницательности. Ему казалось, что Дроздихин все вычислил, все его страхи. Он пожалел, что выдал себя своим смехом, из-за чего его глаза сильно заблестели.
Однако Дроздихин оставался невозмутимым, наблюдая за ним как за чем-то подопытным, затем, словно бы вдруг опомнился, вскинул голову и вздохнул, как бы собираясь  что-то сказать, но неожиданно задумался, таким образом  давая Роману время прийти в себя.
--У тебя ведь нет ненависти к ним? — спросил он неожиданно и риторически.—Тебе это не нужно. Нет, я ошибся. Тебе это нужно для чего-то другого. В сущности понятно для чего, но это тупо и пошло... Только не подумай, что мною движет какой-нибудь там гуманизм или еще что-то. Нет конечно. Просто если ты сам не веришь в свою идею,  а это ведь твоя идея, то это хрень.
Роман молча слушал его и ел, всем своим видом доказывая, что это занятие для него важнее всех умозаключений Дроздихина. оДнако тот,  как бы соглашаясь с вынужденным притворством друга, невозмутимо продолжал: Ведь если это так, то ты очень скоро выдохнешься. Знаешь, тут ведь не ты нужен, а кто-то ограниченный и «честный»--какой-нибудь   Дирлевангер, а для тебя это так — потеха...
--Дурак ты Зейдлиц. Ну если, как ты говоришь, я играюся, то что? Какая разница? может мне так забавнее.
--Вот я и говорю тебе, забава, так будет точнее.
--Эх, Зейдлиц, я то думал ты меня сейчас долбанешь... а ограниченность, она необходима не мне, а тебе, чтобы вопросов меньше задавал—самодовольно глядя на чебурек и стараясь не пролить, скопившийся, горячий, мясной сок сказал Роман, — хотя если тебя так идеология волнует... будешь нашим Илюдором.
--Дроздихин закивал головой и холодно улыбнулся: Зачем ты там пацанов остановил? Добили б уж. Неужто сердечко екнуло? Жалость проснулась. Чего ж ты увлекал? — он засмеялся, — Ну что, теперь  долбануло?
Роман, минуту назад, с трепетом ожидавший подобного, теперь еще более удостоверился, что  Дроздихина просто раздражает его первенство, даже обрадовался развязке: А мне так захотелось и вообще ты ни черта не знаешь. Я ведь... я-то свой план давно перевыполнил, а значит могу себе позволить. Да и кто ты такой вообще чтобы все это говорить мне. Чего ты вообще утямился? Вдохновения опять искал? Будет тебе вдохновение, дай только срок! Ведь я  и мои идеи тут не причина. Это тебе самому себя испытать хочется, только смотри от вдохновения не свихнись, ведь ты «поэт».  Ты и там себя испытывал — Роман улыбнулся, заметив, что Дроздихин чуть заметно покраснел. — Признайся, тебе ведь нетерпелось прекратить это,но ты ждал этого от меня? Зейдлиц. ты «поэт». Думаешь я сделал это по той же причине? Дурак — он ближе придвинулся к нему и вглядываясь в  его, как показалось Роману, лицо со скрытой растерянностью, ясно вспомнил первое впечатление о нем, впоследствии затертое собственной мнительностью и подозрениями. что Дроздихин на самом деле очень добр  и отзывчив. Не совладав там с собой, он теперь отчаянно пытается что-то доказать себе. Отсюда и эти глупые обвинения в милосердие и то жалкое выражение лица. Кроме того, для Романа было очевидным  и то, что существовала какая-то иная причина нравственных поисков Дроздихина, которая лишь усугубилась теперь  и которую еще предстояло понять.
--А хочешь я тебе дам нож и мы вдвоем пойдем...? — с неожиданной радостью в голосе, как если бы речь шла о чем-нибудь обыденном, предложил Роман. Вместе с тем в его голосе было что-то сумашедшее. Он впервые испытал чувство превосходства перед Дроздихиным и роль некоего искусителя наполняла его пошленькой дрожью восторга, тем более, что от сказанного Дроздихин несколько застыл, будто давно ожидал этого. Он усмехнулся, но промолчал..
--Ром, Ром, а Андрейкин предок-то оказывается подводник! — Марат, своей тушей навалился на Дроздихина.
--Предок? Это хорошо, что подводник. Подводники нам нужны.
Марат, с проницательной интуицией, свойственной только пьяным, понял, что его молча просят уйти..
--Ну ты готов? — с вкрадчивой улыбкой, которая, в случае отказа Дроздихина могла  бы показаться насмешкой, тихо спросил Роман.
--К чему? — Дроздихин по-боксерски наклонив голову, наморщил лицо и исподлобья, недоверчиво посмотрел на Романа.
--Зейдлиц, скажи, ты бы смог убить?
--А ты?
--А я уже убил.
Роман высказал это как-то самопроизвольно, но это почти не взволновао его, так как он был уверен, что Дроздихин не поверит ему, или же прими это как браваду. оДнако вскоре, он пожалел о сказанном, так, как в выражении Дроздихина появилось что-то новое, никогда им прежде не виденное. Со странным, подавленным страхом, он осознал, что допустил ошибку, но не подал вида.
--Ну и кого? — все так же «по-другому» спросил Дроздихин.
--А я не знаю... да нет, знаю. Знал, точнее. Ха-ха. Впрочем, какая разница. А ты говорил, что во мне ненависти нет. Есть, только она здесь, в голове -- он неопределенно повел пальцем у лица. Мгновенно, позабыв обо всем, Роман понял, что производит странное  впечатление на него, которое граничит с внушением чего-то. Это необычайно возбудило Романа. Он вдруг ясно увидел свою власть над ним именно сейчас, когда Дроздихин казался уязвимым. Это было вдвойне приятным, так как он всегда считал его умнее  себя и стало быть внущить что-либо другим будет  еще легче...
--Тут главное, чтобы ненависть в кайф была. А тебе... тебе самому решать, что делать. И вообще... я тебя не понимаю, ты ведь мог и не идти с нами. Все ищешь что-то. Ты б уж занялся чем-то, как тот «гений из соседнего подъезда»-- был бы кумиром старых дев... а не то, еще руки на себя наложишь —  он улыбнулся, заметив, что Роман внешне как-то остыл, таким образом, как бы подтверждая все сказанное и отдаваясь не его суд.
ОДнако заметив улыбку Дроздихин встрепенулся: Да труха все это. Что бы ты не сделал — обыкновенная мокруха. Тут нет ничего. Ни подвига ни смысла...
--Врешь зараза, есть! — Роман вскочил от внезапно нахлынувшей злости. Нечаянные слова Дрохдихина снова всколыхнули в нем все сомнения и неудовлетворенность. – Врешь, это дело. Именно теперь и только так. За нами все пойдут... а кто не пойдет... такие, как ты хуже врага. И знаешь чем? Своим ничтожеством. Своей никчемностью. Не знаю, есть ли у тебя какой-нибудь талант, но уверен, ты никогда его не реализуешь. Все примериваешься, прмериваешься, а в итоге ни черта... Иди,  уткнись где-нибудь в уголке и жалей себя, за то, что ты такой непризнанный. Тебя ведь это гложет?. Ведь ты поэтому туда полез. Только, вскоре ты сам себе будешь противен... сопьешься или колоться станешь. Зейдлиц — он положил ему на плечо руку, — ты наш, ты нужен нам.
-Да отстань ты! Вообразил себе что-то... — в раздражении отдернулся Дроздихин, — Вы все одинаковы. Гормон в башке за идею принимаете. С ним и людей мочите. Ты бы себе бабу нашел и успокоился —меньше вреда будет...
--Скажи, Зейдлиц — тихо и как-то затаенно начал Роман, — Я правильно уловил, когда ты сказал вы, ты имел в виду не пацанов, а...
--Да, я имел в виду тебя, как какого-нибудь Богрова... Пойми же ты, что все это иллюзии, обман. Если бы Вере Засулич какого-нибудь мужика вовремя подложили, она всего лишь превратилась бы в жирную матрону в чепце, с бесчисленным количеством одинаковых детей на замасленной семейной фотографии. Торчала бы на кухне  и нескем было бы ей своими идеями делиться... разве  только с экономкой.
--Ну ты и пошляк.
--Это я-то пошляк... А знаешь, что самое гадкое в таких, как ты. После того, как нагадив, вы свалите, то начинаете приторно сожалеть о случившемся, мол не туда целились... и чаще из-за океана... Ненавижу это.
--Ну тут та загнул,Зейдлиц... Я ненавижу жидосаксов... терпеть не могу.
--Ха, приголубят — полюбишь . Подкинут пару долларов — и  того хуже.
--Это не в тему.
--Ну как ты не поймешь, что от тебя ровно та же угроза исходит.
--Этого не может быть по определению... уже и рисковать-то нечем, пойми же ты наконец. Это не приемлет существования вне России и существования России вне этого. Отступать-то уже некуда. Мы это последний рубеж. Ведь все просто, либо победим мы, либо нас всех не будет. Отсюда и моя бесконечная вера, в которой ты!, сомневаешься. Вот и выбирая, либо с нами, либо вообще никак. Чего ты страшишься? Убитые на войне тебя смущают? Это война. Или так  трудно наконец почувствовать себя русским. Пойми, что мы победим. Сила, силища за нами. Вот где поэзия, вот, где твое вдохновение. Неужели ты не чувствуешь этого.
И Роман, и Дроздихин, в пылу спора, почти не обращали внимания на окружающих. Только сейчас, когда оба вдруг замолчали, они заметили застывшие и скучающие лица своих товарищей, за которыми, в свою очередь, появилась «ожившая»физиономия «крановщика». Дроздихин смущенно усмехнулся. РОман, вначале не причину этого, растерялся, но затем, оценив немую паузу, как бы нехотя разразился смехом: Чего это вы? — наконец, со второй попытки спросил он.
--Мы-то ничего, а вот вы что? — озвучил всех Марат.
--Дядя, а тебе чего? — Роман театрально развел руками. Спохватившийся «крановщик», с поглупевшим лицом, поспешно сел на место.
--Ладно РОм, я пошел — вдруг сказал Дроздихин и направился к выходу.
---Постой, постой, мы не доспорили!
--Доспорили, доспорили... ты победил.
--Нет, не победил... это тебе просто неохота... все та же интеллигентная никчемность, окоторой я говорил.
--Да пошел ты...
--Сам иди... скатертью дорога.
--Хозяйка снова принесла несколько бутылок с пивом и с впервые появившимся интересом в глазах, подозрительно-оценивающе взглянула на Романа.
--Вот так Маратик, прав был Ильич... интеллигенция – говно.
--Угу, точно... хочешь колбаски.
--Давай. Только не чавкай.
--Я не чавкаю,  я смакую.
--Ну что? Не договорились? — лениво,  с осоловелыми глазами спросил Александр, откинувшись назад и виртуозно удерживая равновесие на двух ножках стула.
--Что? — Роман очнулся от задумчивости, — Да, не договорились.

Свежевымощенный двор института был полон людей. Скучающие, радостные, нервно-мрачные, смеющиеся, недоумевающие, растерянные и полные надежд молодые лица мелькали в суетливом и шумном калейдоскопе. Возбужденные девушки и скованные, молчаливые в большинстве своем юноши, не всилах усидеть на месте, без конца прогуливались по обсыженной елями аллее, невольно прогуливая лекции и постоянно спрашивая друг друга о расписании, не замечали насмешливых взглядов старшекурсников.
Каждый год ,  и без того отполированные до блеска бесчисленным количеством ног, лестницы бывшего ПТУ, наспех преобразованного в институт, противостояли натиску еще большего количества бесконечно перемещающихся тел. Ани, Лены, ЮЛи, Даши, Тани, Зины Подымлись с этажа на этаж, в поисках подруг, аудиорий,лекторов, парней, туалетов, зеркал, снова туалетов или просто так, увлекаемые общим потоком людей и гормонов, перемещались в пространстве.
Был только первый день учебы, но уже успели потечь тушь,  разбиться несколько скул и разочароваться несколько большее количество человек. Нарядно, в большинстве своем безвкусно одетые молодые люди постепенно обратали большую ясность мысли, зарекаясь  вбудущем слушаться мам в подборе одежды и стараясь быть неприметными, нетерпеливо ожидали конца первого учебного дня. Другие, более ограниченные и от этого жизнерадостные, Были довольны, казалось, всем: И испещренные надписями со времен застоя парты  и неприменный, странно-задумчивый лектор с полуманиакальными наклонностями и лекция о дидактическом методе — все наполняло их радостным, непроходящим восторгом.
Третьи отрешенно грустили у широких окон, вглядываясь в успокаивающую даль, Четвертые скрытно оценивали себя и других и подумав, оставалтсь довольными вынесенным вердиктом.
К полудню эйфория улеглась. Вскоре наскучившие многим, своей непривычной протяженностью  лекции сказались на плотности толпы в коридорах. А еще через пару часов, лишь одинокая поступь редкого, пылкого студента, бесцеремонно отстукивалась по паркетному полу провинциального Альма Матер.
     Но зато,  на залитой солнцем аллее, беспечно царила,  равнодушная почти ко всему молодость. Студенты старших курсов, уставшие что-то «строить» из себя, прошуливались, под ручку, со вчерашними школьницами, которые томно заглядывались на своих кавалеров. Некоторые сидели на скамеечках и будучи незамеченными, тайно, с «безопасного» расстояния, следили за объектами своих страстей, а те, в свою очередь, по удивидельной женской проницательности, уже прознали об этом и отвечали им звонким хихиканьем.
Было уже три часа, когда Роман, нехотя переступил за ворота института. Не принадлежа ни к одному из вышеперечисленных нами  видов студентов, он с «пожилой» трезвостью ума, лишь выполнял просьбу матери. Ему совершенно не хотелось учиться, и вся эта процедура почему-то напоминала ему  визит в больницу к нелюбимому дядес крючковатым носом, в детстве, после которого то вскоре умер и на вопрос « Где дядя», Роману вдруг стали что-то,  как взрослому, объяснять.
Он поступил на юридический факульткт, однако всем отвечал, что учитсЯ на горного инженера, хотя такого отделения и вовсе не было.
Убив полчаса на поиски однокурсников, он еще столько же ждал пока откроется деканат. Затем какая-то плюгавенькая женщина в толстых очках, за которыми «мультяшно» увеличивались ее бесцветные глаза, долго искала какой-то формуляр, заставляя его вдыхать сырую, архивную пыль. Решив развлечь себя, Роман взял с полки толстенную «Всемирную историю» и игнорируя очевидное недовольство деловодки, стал читать о франко-прусской войне. В ответ, шариковая ручка деловодки злобно запрыгала по формуляру.
--Ну вот и все. Распишитесь — злорадно объявила она, когда РОман дошел до сражения при Гравелоте.
   Побродив еще немного по обезлюдевшим коридорам, он хотел уже уходить, но наткнулся на свой курс. Оказалось, что их перевели во вторую смену и ему пришлось выслушивать долгую лекцию по пополитологии, после которой пришлось еще знакомиться с сокурсниками, которые оказались довольно неинтересными и какими-то деревенскими. Роман снова хотел уйти, но натертая новой обувью нога заставила его присесть на скамеечку во дворе. Было уже 4 часа и подул свежий, посвежевший ветер. От нечего делать Роман стал наблюдать за копошившимися в выльной земле красными от солнечных лучей, муравьями. Недалеко, метрах пятнадцати от него стояло несколько студентов. Они о чем-то спорили. Роман механически стал вслушиваться в их разговор, однако  слух и взгляд словно бы отказывались что-либо воспринимать. Рядом прошел лысый  лектор. « Козел»-- по-научному заключил Роман и тут же забыл о нем.
Тупая боль в ноге немного утихла. Он стал нащупывать в кармане деньги на такси и тут он увидел ее. Внутри вдруг все обожгло и сердце забегало, как будто ища выхода в груди. Сознание словно вернулось в прошлое. Роман остолбенел в полусне. Свое убожество и ее красота казались еще более нетестерпимыми. Ему казалось, что все вокруг насмешливо уставились на него: мол, и ты посмел подойти к ней и говорить какие-то глупости. Роман ждел ее приближения, как какого-то наказания, но дойдя до крыльца и не на кого не глядя, Лена пропала в дверях института. Спрорившие до этого студенты вдруг притихли. Роман машинально приложил к голове руку.  Он одновременно почувствовал себя почти счастливым   и глубоко несчастным. Он не знал, что делать: дожидаться ее тут или последовать за ней в эту «страшную» дверь. Под сердцем ныло и стынула кровь, словно в нее добавили кислоту.
Притихшие  студенты всколыхнули в нем зверинную ревность, особенно после того, как один из них шепнул что-то на ухо другому, очевидно имея в виду Лену. Повинуясь внезапному порыву, Роман встал и направился к ним, но осознав всю глупость того, что он собирался сделать, прошел мимо.
«Надо пойти за ней»--мучительно подумал он. « Но зачем? В здании может быть другой выход... может я ее больше не увижу. Но что она тут делает? Черт, ну конечно, она поступила! Значит будет здесь каждый день!»-- От этой мысли ему стало страшно и снова сдавило в груди. Ему снова чудилось, что он просвечиваем со всех сторон. Не раздумывая больше, он поспешил скрыться внутри здания.
Снова отчаянно захотелось увидеть ее, ведь в той «дымке» он толком и не успел ее разглядеть и теперь «питался» лишь одними, ожившими в голове образами.
« Где же она учится? — пытался думать он, севершенно не вникая в смысл — так было легче справиться с обуревавшим его волнением. Тут он подумал, что от всего происходящего, он густо покраснел ( он чувствовал легкое пощипывание на лице) и если она таким его увидит, то все сразу поймет. РОман остановился. « Но она и так обо все знает!»-- простонал он, как будто снова прочитал вынесенный против него приговор.
Он поднялся на второй этаж. В коридорах никого не было, только философически-угрюмый лектор, как статуя, неподвижно смотрел в окно. Роман на одном дыхании, оббегал все здание, но все было тщетно —Лены нигде не оказалось.
« Неужели показалось? Нет. Не может быть.»
Он спустился на первый этаж и тут, у входа снова увидел ее. Она шла навстречу ему, вдоль широких окон коридора. Было ли это эффекто золотистых лучей заката, словно оберегая, струившихся вокруг нее, но он снова «ужаснулся» ее напостижимому, серо-синему цвету глаз.
« Ну почему же она такая!»-- с  упоительным трепетом,  робко, словно  боясь, что она услышит его мысли, подумал он.
Однако девушка с жестокой гордостью прошла мимо, не обращая на него внимания, из-за чего он почувствовал себя чем-то неодушевленным. Было еще что-то, что за эти секунды поразило его. Та доброта, которая тогда чувствовалась в ней и которая поразила его не меньше красоты, теперь исчезла, а вместо нее появилось что-то холодное и жестокое, еще больее холодное и жестокое из-за красоты.
Роман долгое время не был в остоянии двинуться с места, словно по нем проехались чем-то огромным, а он, чудом оставшись в живых, не смеет пошевелиться. Опомнившись, он бросился к окну, все время боясь, что она оглянется.
« Не узнала»-- с опоздавшей горечью и вместе с тем со странным облегчением  подумал он.
Она удалялась, как во сне, а он дрожал от отчаяния и собственного бессилия. И вдруг он зажегся от мысли скрытно проводить ее. Оставалось только дождаться, пока она не отойдет на достаточное расстояние. От  нетерпения, минуты ожидания мучительно растянулись. Роман жадно смотрел ей вслед, стараясь запомнить ее походку или какое-нибудь характерное движение. Он, только сейчас обратил внимание на то, во что она была одета. Темная куртка из кожи или дерматина, изящно подчеркивала ее фигуру.  Сапожки  на высоком каблуке дерзко и как-то назло отстукивали по тротуару. Роман знал, что он ничего не смыслит в одежде, но ему очень хотелось думать, что она одета со вкусом.
Нагнав ее, он подошел совсем близко, чувствуя, как ему отказывает переполненное  сердце. ЕЕ стройные, по-спортивному полноватые, одетые в колготки,  ноги энергично двигались и задевая друг друга издавали дразнящий, синтетический звук. Набравшись храбрости , Роман поравнялся с ней. В какой-то мемент, он снова, как тогда, решил перебороть себя и завязать разговор, однако увидев  ее надменный, безразличный, устремленный куда-то с сторону, взгляд, оробел и отстал. Ему было вдвойне больней из-за того, что  она, как ему показалось, заметила его и лишь подчеркнула свое равнодушное презрение.
Лена уже скрылась из виду, но он все стоял и смотрел ей вслед. На сердце было легко и больно. Он злился и презирал себя и свои чувства. Боль усиливалась по мере того, как он осознавал, что не всилах отказаться от нее, что теперь скрытое, жалкое, извращенно-платоническое существование являлось для него единственным выходом, а для этого нужно было чем-то питать свое заболевшее воображение, поэтому он снова нагнал ее и держась на почтительном расстоянии, проследил где она с подругой (которая присоединилась к ней позже) снимала комнату.


Лена Попова, как и огромное множество безликих красавиц с простыми до неприличия фамилиями (в сравнении с их красотой) и одинаковыми судьбами, не имела особых талантов, что в свою очередь, естественно не имело никакого значения. Спокойное сознание своего преимущества пришло к ней в раннем возрасте, однако это и любовь родителей не стали причиной обязательной в таких случаях избалованной капризности, а наоборот, только усиливали в ее отзывчивой натуре и без того врожденную покорность и застенчивость, будто она уже тогда понимала, что эта любовь ей на самом деле не полагается. Поэтому она всеми силами пыталась отвечать им свое виноватой привязанностью и почти не противилась ласково-властным требованиям матери. Сама мысль о том, чтобы разочаровать ее становилась какой-то кощунственной. « Ну мам...»-- было ее высшим проявлением протеста, после чего понурив голову и даже не дождавшись возможной отмены задания, она шла делать то, что от нее требовалось. В свою очередь мама, Ольга Николаевна, ничего не жалела для вдвойне  любимой дочери. Родственники, близкие, коллеги по работе, знали, что если Ольга Николаевна куда-то спешит, то это из-а любимой Леночки, что если она прости взаймы до зарплаты, то  это на новый наряд любимой Леночке. Что все самое лучшее для Леночки, что учиться  она будет в лучшей школе, поступит в лучший университет. Безумная, смешанная на тайном страхе ее потерять любовь к дочери, была бы  более своейственной для  какой-нибудь  матери-одиночки.
 Сам  брак с Владимиром Викторовичем, хотя и был по любви, однако как-то быстро иссяк и муж приобрел некую придаточно-вспомогательную функцию все для той же Леночки ( так же как и старший сын Анатолий-- замкнутый и грубый)
Ольга Николаевна после «окончательного приручения »  мужа, ставшяя  еще более решительной, всецело предалась честолюбивым планам на будущее, в которых ее любимая дочь должна была стать смыслом и целью. Наверное не осталось ни одного образовательного заведения для одаренных детей, всевозможных кружков, художественных академий, танцевальных школ со всевозможными уклонными и перекосами , начиная с английского языка и кончая вязанием, куда бы девочка покорно не сладовала за честолюбивой матерью.
ЕЕ ежедневное, мучительное пробуждение начиналось в предрассветных сумерках. — Лена, Лена —раздавался назойливый, с придыханием шепот матери, которая только утром, словно бы извиняясь, звала ее без уменьшительно-ласкательных форм, а девочка, надув опухшие от сна губы, с трудом отрывала голову от подушки и еще долго не открывая глаз сидела на кровати. –Лена ты же знаешь, что надо — умоляюще настаивала Ольга Николаевна и на хорошеньком личике Лены, помимо ее воли ,  появлялась улыбка, которая, еще более умиляла мать, после чего Лена с перегруженным ранцем и всяким сумочками, выслушав кучу наказов, уходила и возвращалась только под вечер.
Шли месяцы, годы. Девочка привыкала к полукочевой жизни с бутербродными обедами и вечерними электричками. Это даже начинало ей нравиться тем, что приходилось быть самостоятельной и в глазах блестел полуприкрытый, хулиганистый огонек. ЕЕ озорство могло выражаться по-разному: Она могла кружить по  городу на электричке и являться домой позже обычного Или например, уставившись на какую-нибудь попутную старушку, долго, пока та не занервничает, не сводила с нее глаз.
Лена росла, но в отличие от симпатичных, но  стремительно дурнеющих с возрастом, детей только бессовестно прибавляла в красоте, все более тревожа этим мать, которую постоянно мучило предчувствие чего-то страшного и любой искоса брошенный на Лену взгляд, казался ей предвестником этого. Не всилах всюду быть с взрослеющей Леной, Ольга Николаевна мучительно переживала, а потом себя же ругала за собственную мнительность.
Немногочисленные подруги ее застенчивой дочери, по мысли Ольги Николаевны, были либо плохими, либо едва дотягивали для того, чтобы быть ее подругами, которая несмотря на свою подверженность материнским доводам, ничего не могла с собой поделать и виновато любила подруг. Отношения же к друзьям Лена, у Ольги Николаевны были особенно избирательными. Во первых, все они казались ей тайными воздыхателями ее дочери (что , в сущности было недалеко от истины) и потом, насмотря на ее женскую допустимость их пребывания  рядом с Леной, Ольга Николаевна никак не могла отделаться от мысли, что какой-нибудь,  безнадежно влюбленный, из ревности или отчаяния, решится на что-то ужасное, а частые предостережения Лене, быть одинаково холодной, но никогда не грубить, даже самым неприятным их них, как-то не успокаивали.  Впрочем, у девушки все равно не получалось ни то ни другое ( с ее врожденным добродушием, которую мать принимала  за наивность).
Вместе с тем, взрослея, Лена все больше удостоверялась в своей власти над мужчинами, которая, поначалу лишь забавляла ее. Не обладая особым умом, Лена как бы, думала своей особой чувствительностью и чувствовала всегда безошибочно. Она видела, как при ее появлении менялись в поведении даже зрелые мужчины и тихо смеялась над ними, словно бы оставляя про запас  свое истинное понимание этого. Она скромно и даже стыдливо улыбалась, но в нежной улыбке красиво очерченных, как-то таинственно сомкнутых губ и полуприкрытых глаз, внимательный взгляд мог бы прочесть всю неуёмноую властность ее красоты, к которой она еще никогда не прибегала, и которая, быть может ей самой не была до конца осознанной. Ей нравилось до поры, до времени оставаться маминой дочкой, Леночкой.