Анна Исакова
1. ЗАКАТ ИМПЕРИИ
«Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря»,- постулировал поэт, родившийся, как и большинство читателей, в огромной мрачной империи с твердо очерченным центром. Но кто его знает, где она сегодня, эта провинция глобальной империи, центр которой кочует, куда ему вздумается?! Да и нет, в сущности никакого центра.
Моду сегодня определяют в Риме, хотя во всем остальном Рим – чистое захолустье, так что бывшая столица империи обладает особой значимостью разве что для манекенщиц.
Чем еще определялся центр? Собранием знаменитостей, бывшим приоритетом мировых столиц? Так нынче этих знаменитостей масса, и увидеть их можно, где угодно. Знаменитости носятся по миру в сумасшедшем хороводе, возможно, именно ввиду отсутствия центра, но их пребывание в определенном месте это место не красит и имперским флером его не снабжает.
Парады и фейерверки? Их дают повсюду, однако былого величия в этих представлениях нет. Сплошной бахтинский «карнавал низа». А что он, - низ без верха и вакханалия в отсутствие устоев? Судорога обезглавленного тела. Не радость кратковременного освобождения от узды, а болезненное проявление бессмысленности бытия.
Телевидение и масс-медиа и впрямь напекли больше знаменитостей, чем обществу нужно, а вот великие словно исчезли. Раз в год их показывают в Стокгольме в очереди за Нобелевской премией, что, кстати, не делает Стокгольм более центральным местом, чем какая-нибудь Санта-Барбара. В нынешней атмосфере всемирного карнавала великие – маска отсутствия. Европейские телестанции отводят беседам с ними ночное время, справедливо полагая, что желающие внимать серьезному разговору должны страдать бессонницей.
Израильское телевидение не дарит страдальцам, мучимым интеллектуальным любопытством, даже ночного времени. То ли этих страдальцев не набирается и на ночной разговор, то ли великие сдали свои общественные позиции. За короткое время у нас появилось два Нобелевских лауреата израильского разлива, но ни один из них не был удостоен права на серьезный разговор с собственным народом. Чехановер пробовал использовать авторитет главной мировой премии, чтобы поговорить о проблемах высшего образования, но нобелевскому лауреату заткнули рот, как последнему мальчишке. У телеведущего любого ранга есть теперь такое право. Это два десятилетия назад мир внимал великим своим с почтением и ждал от них наставлений в правильном понимании мира и себя. Сегодня же каждый сам себе царь и бог, а любая чушь – альтернативное мнение, имеющее право на существование, даже если это право не подкреплено ни фактом, ни авторитетом. Сведения получают не из первых рук и даже не из вторых, их черпают из интернета, не утруждая себя проверкой компетентентности и авторитетности источника полученного знания. В лучшем случае интернетные научные сведения черпаются из рефератов и компиляций, составленных младшими научными сотрудниками порой совершенно заштатных кафедр столь же заштатных научных заведений. В худшем – их распространяют интересанты. По большей части интернетные научные сведения общего пользования ( тут речь не идет о малодоступных широкому пользователю специальных платных отсеках, используемых в истинно научных и профессиональных целях) - это осколки снарядов, выстреленных в междуусобной войне научных клик и течений и подхваченных интернетными журналистами, не обязанными сверяться с авторитетным источником. Бумага терпит много, но по сравнению с интернетным складом уток и белых слонов, она нынче получила незаслуженно высокий статус. Однако Интернет есть везде, а книг уже не читают нигде, издательства прогорают, и посещаемость библиотек неудержимо падает. Сожги сегодня какой-нибудь Герострат хоть десяток этих заведений, мировой славы ему не добиться. Разве что поговорят о странном вкусе этого психопата.
Еще не так давно центральность места определялась состоянием высших учебных заведений в нем и количеством научных достижений в этих заведениях. Научные центры, конечно, есть и сегодня, но их существование почти виртуально: избранные знают, где концентрируется то или иное знание, и ездят в эту свою Мекку, если требуется. Однако по большей части нынешнее знание – штука сборная, напоминающая головоломки-пазлы: в Техасе создали один кусок общей картины, в Гонконге – другой, в Рекьявике – третий. Потом все это собирают на научных конференциях и в научных журналах. Самостоятельно крикнуть: «Эврика!» редко кому удается. А миру до всего этого научного подполья и вовсе дела мало. Зачастую умопомрачительное научное открытие является полным сюрпризом для места, в котором оно свершилось.
Хлеба и зрелищ?! За хлебом нынче ходят не в Колизей а в лавку. Если в лавке хлеба нет и в ближайшем будущем его не обещают завезти, обращаются в Организацию Объединенных Наций. Однако и этот центр всемирной империи для принимающего его города не столько почет, сколько обуза. Врежься бин-ладенский камикадзе не в «Близнецы», а в здание ООН, вряд ли Буш полез бы воевать с Ираком. Собрали бы из тех, кто остался в живых, великую ассамблею и решали бы, кому выписать очередное порицание. Не сказано, что и в этом случае решение было бы единогласным. Пожурили бы и тех и других и разошлись с миром. Надо сказать, что Нью-Йорк и рад бы избавиться от этого надоевшего ему заведения, об этом даже шли разговоры, но ни одна из приличных стран за центром ООН в очередь не становится. Не Лукашенко же его отдавать! А за зрелищами летают в Рио, Лондон, Зальцбург, Гонконг и далее везде. Смотря, где что дают.
Экономику империи определяют теперь Индия и Китай, и когда падает биржа в Бангкоке, трясутся стены на Уолл-стрите. Мировая же политика вообще уткнулась носом в нашу средиземноморскую лоханку, и если судить по центральному месту в новостных передачах всех телекомпаний мира, мы и есть самый пуп глобальной вселенной.
Да и Бог с ней, с этой глобальной империей, надоела. Сама себя не сознает, сама себя опровергает, сама с собой борется, только щепки летят. Чудно все-таки: передовое человечество вроде бы только что мечтало дружно жить в огромной глобальной цивилизации и вдруг, не сговариваясь, нации отправились по домам и занялись каждая своим делом.
Англия пытается доказать другим, что она уже не империя, а себе – наоборот, поскольку былая империя теперь в нее переместилась. И разве пакистанцы не англичане, раз их предки родились в провинции короны Ее величества? И разве египетский нувориш не достоин был руки принцессы Дианы, коли английская корона в немалой степени обязана своими драгоценностями Суэцкому каналу?
Но в первую очередь Англия пытается объяснить миру, что она не Европа, а остров специального назначения, ввиду чего европейские проблемы должны обходить ее по касатальной в соответствии с направлением Гольфстрима. Европа же, превратившаяся по составу населения в Азию, понимать этих тонкостей не хочет. Да и некогда ей, Европе, входить в положение английского фунта, когда Франция судорожно пытается осознать, стала ли она уже Суданом или все еще может прикидываться Алжиром. А поскольку бороться с кускусом и шуармой ей уже поздно и глупо, французский буржуа бьется камамбером с американским гамбургером и побивает сидром кока-колу. Гастрономическая война перекинулась в Германию, где немецкий бюргер судорожно и принципиально, несмотря на высокий уровень холестерина в крови нации и рекордное число инсультов на душу ее населения, прилепился к отвергаемой Кораном свиной отбивной с пивом, как к последнему оплоту самостийности. Правда, ужесточить эмиграционные законы Германия, страдающая комплексом либералистической неполноценности, все еще толком не решается, тогда как европейский север, забыв о недавнем либеральном запое, выстраивает правовые заслоны против орд неразумных мигрантов, которых Италии, к ее счастью, нечем кормить, поэтому она этих датчан понимать не обязана. Что до Нидерландов, которым грозит первыми превратиться в новую Атлантиду ввиду глобального потепления, то им не до общеевропейских бед. Они строят висячие города и плавучие заводы и справедливо считают, что Европа сошла с ума: потоп грозит не только Голландии, а под водой ирландца вряд ли можно будет отличить от пакистанца и гамбургер от камамбера.
Между тем, Соединенные Штаты то ли теряют терпение, то ли погружаются в апатию, но цивилизационного, то есть имперского пыла у американцев явно поубавилось. Им хочется закрыть двери и велеть привратнику посторонних не впускать. США выходили Европу после изнурительной войны на деньги своих налогоплательщиков, а Европа плюет им в лицо. Тот же американский налогоплательщик великодушно кормит Африку, а африканцы громят американские посольства и жгут американские флаги. Американцы взяли на себя основное бремя по тушению балканского пожара, но балканцы их за это возненавидели. Да и Европа, которой, в отличие от США, этот пожар грозил немедленной бедой, за успешные действия по ликвидации опасного очага возгорания еще и заклевала американцев. США выступили в роли застрельщика свободного рынка, а рынок их из себя выталкивает. Ощущая себя хозяевами глобальной империи, американцы обязались навести в мире порядок, установив pax Americana, наподобие знаменитого римского империального спокойствия, но забыли, что римский мир держался на мечах и катапультах, а не на либеральной экономике. США же вытаскивают меч из ножен неохотно и пользуются им неумело. А гегемон, которого бьют, перестает быть гегемоном, это проверено и хулиганской подворотней и мировой историей.
Выходит, мир еще не дорос до либерального понимания себя в истории. Уйдет консервативный Буш, придет какая-нибудь либеральная лучезарность, и США, поджав хвост, уберутся из нынешних горячих точек, порождая тем самым новые многочисленные очаги пожара. То, что имперская миссия США терпит провал можно признать уже сегодня, и голоса, раздающиеся из-за океана, говорят о том, что американцы это понимают, больше того – принимают.
Ну а пока Америка замыкается в себе, а Европа все глубже погружается в психоделический транс, Китай производит все, что миру надо и не надо. И богатеет. Беспокоиться о культурной экспансии этой грядущей империи незачем: в любой столице Европы, как, впрочем, и в Манхэттене, больше маоистов, чем в Пекине. Да и то сказать: уставшее от происходящего либерального балагана человечество в массе своей склонно считать, что китайский порядок может оказаться более приемлемым для жизни, чем нынешний европейско-американский ералаш. Страшным мир был всегда, а сейчас он стал еще и бессмысленно скучным. И что уж тут спорить, друг Постума, нет сегодня лучше места для жизни, чем в глухой провинции у моря.
Осталось эту провинцию обнаружить.
2. URBIS ET ORBIS – ГОРОД И МИР
Нашу цивилизацию называют урбанистической, то есть, признающей главенствующую роль за городом и его порядками. А что есть город? Город, не как скопление людей, превышающее некую произвольную цифру, а как формообразующая единица. Ведь от того, что некий поселок перенаселился и по чиновничьим понятиям должен теперь называться городом, он, этот поселок, городом не становится.
Был у меня дядюшка и жил он в Париже. Забавный и мудрый был человек. Когда я впервые приехала в Париж, дядюшка Яков предложил себя в чичероне. Париж был для него чем-то вроде замусоренного аквариума, в котором дядюшка шастал как рыбка-петушок, всегда готовый к бою. Надо сказать, что Париж дядюшку знал и признавал. Гарсоны в кафе на Левом берегу побаивались его петушиного нрава, в галереях нас привечали, как членов семьи, дядюшка был знаком со всеми, кто что-то для него значил, и поссорился с Ив Монтаном на моих глазах, о чем я очень жалела. Выпить чашечку кофе, беседуя с Симоной и наблюдая за ленивым передвижением барж по Сене, это же мечта! Но – не случилось.
Так вот, дядюшка Яков (я забыла сказать, что он был художником, жил в нужное время на Монпарнасе и Монмартре, собирал за Модильяни рисунки в кафе и выменивал у Сутина картинки на обед, купленный на доходы от разрисовки дамских шарфиков) в 1935 году приехал в Израиль и поселился в Ришоне. Его картины есть в Иерусалимском музее, но их давно перестали выставлять. А в те давние времена дядюшка боролся за пальму первенства с Мане Кацем и уехал назад, в Париж, потому что Мане Кац оказался победителем какой-то местной передвижной выставки.
Лишив меня удовольствия поужинать с Монтаном и Синьоре, дядюшка заказал ненавистных мне устриц, все их схлюпал и, попивая кофе, задумчиво сказал:
- В Ришоне на автобусной станции Мотке продает пуговицы. В Париже он мог стать неплохим художником. Этот Мотке должен мне денег. Забери их и купи себе, что хочешь. А Монтан все-таки сволочь!
На улице стоял семьдесят четвертый год. Какой Мотке, какая автобусная станция! Ришон стал большим городом.
- Ришон никогда не будет большим городом, - возразил дядюшка, - заботливо пододвигая ко мне тарелку с эклерами, - в нем нет ... это... песчинки.
В Ришоне, построенном на дюнах, нет песчинки?
- Я имею в виду песчинку, вокруг которой выстраивается жемчужина. Нет песчинки, нет жемчужины!
Болтаясь однажды в Ришоне в ожидании автобуса, я спросила, нет ли на станции пуговичной лавки. Лавка была и сидел в ней Мотке, несостоявшийся художник, ветеран розничной торговли на автобусной станции. А Ришон так и остался поселком, раздувшимся до размеров города. И сегодня для меня он – не город.
А что в Израиле город? Иерусалим, наверченный вокруг песчинки Старого города; Тель-Авив, закрученный вокруг идеи нового еврея, и Хайфа, некогда жемчужина Средиземноморья, основной порт Палестины, ближневосточный Марсель, в котором можно достать и вино, и девочек, и некошерный бифштекс, потом – рабочая Хайфа, «красная» Хайфа, а теперь – город без направления и назначения. Есть еще и несколько абортированных городов – песчинка имеется, а с моллюском, производящим жемчуг, что-то случилось. К ним относится, например, Акко с его потрясающим замком и средневековым городом, забитым, заколоченным и загаженным. Какая это могла быть жемчужина! Но порт запущен и негоден к употреблению, изумительно красивым генуэзским кварталом завладели орды бродячих котов, площади, которые могли бы поспорить изяществом архитектуры с любым европейским городом мирового туристского значения, завалены мусором, а мэрия не знает, где взять денег на починку канализации. Зато ей, мэрии, очень хочется построить променад вдоль моря и аж до Нагарии. И кто будет по этому променаду променировать, если единственная гостиница на выселках не дотягивает до звания приличного пансиона, а потому турист приезжает на автобусе и уезжает на том же автобусе, не потратив на нужды города ни копейки?
Потенциал стать городом был отнят непониманием урбанистической сущности не только у Акко, но и у Беэр-Шевы, так и оставшейся собранием микрорайонов уродливой застройки, несмотря на наличие университета, каковая институция послужила песчинкой для образования многих городов мира. Вот Реховот, он все же город, благодаря институту Вайцмана. И потому город, что нашел себе определяющую – этот самый институт.
Город – это всегда идея, миф, легенда, создающие особую атмосферу. Заберите у Яффо Блошиный рынок и Камень Андромеды, и останется скучный тель-авивский пригород с бутафорской начинкой. А у Холона и Бат-Яма и забирать нечего. Большие пригороды, плавно переходящие друг в друга.
Однако, судьба городов в потенции Израиль не волнует, и потенцию эту использовать никто не собирается. Все государственные деньги, выделяемые на направленную урбанизацию, ухают в бездонную бочку городов недоразвития.
Уж не знаю, кто, зачем и почему решил силком превращать поселки в города. Боюсь, что речь идет не столько о целенаправленной государственной политике, сколько об инициативе местных властей. И то сказать: штат муниципального управления городом не сравнить с штатом управления поселком. Деньги не те и власть иная.
По этому поводу вспоминается мне разговор с мэром Торонто. Очень хорошо управляется этот, не столичный, к слову сказать, город с многонациональным населением. Вот я с тоской в голосе и сказала, что, мол, город – не страна и обустроить его не в пример проще.
- Сколько в Израиле населения? – спросил мэр насмешливо и, не дожидаясь ответа, констатировал: - В Торонто вдвое больше.
Это я к тому, что муниципальный штат канадского мегаполиса скромен не только по сравнению с нашей государственной законодательно-исполнительной машиной, но и сравнительно с муниципалитетами наших больших городов. А внимательное ознакомление с штатным расписанием муниципалитета Монреаля наводит на мысль, что штат мэрии Димоны несколько, скажем так, раздут. Но тот, кто составлял тарифные сетки, определяющие кому считаться городом, а кому оставаться поселком, об этом не думал. И Димона стала городом развития. Так до сих пор и развивается в своем небыстром темпе, требуя ежегодних дополнительных вливаний, никак на этот темп не влияющих. Оставайся она поселком коттеджного типа с хорошим транспортным сообщением, может и показалась бы жителям Беэр-Шевы привлекательным спальным районом, а добровольно поселиться в уродливых и тесных городских кварталах на краю пустыни захочет разве что мизантроп. Тем не менее, у Димоны есть потенциал, та самая песчинка, вокруг которой мог бы развиться город. Дело в том, что англичане-доброхоты влили в этот городок недоразвития баснословные деньги, и были эти деньги вполне правильно и честно потрачены на создание элитарной системы образования. Цифры и диаграммы впечатляют. Компьютерное направление вдохновляет. Вот бы и лепили вокруг этого зерна какой-нибудь Итон. Но нет! У мэрии иные планы.
В бытность мою чиновником при министерстве главы правительства, я навязала себя в наблюдатели при особой комиссии, составлявшей планы развития для десяти городов недоразвития. Эти города получили во времена большой алии большие средства на абсорбцию новых репатриантов, вот и была причина настоять на том, что интересы этих репатриантов, порой составляющих чуть не половину нынешнего населения городов недоразвития, должны быть учтены. Посидела я на трех-четырех сессиях-слушаниях, на которых мэры этих, с позволения сказать, городов и их помощники изливали высоким чиновникам министерства душу, и поняла – у городов недоразвития нет интересов, а есть недостачи и дурные амбиции, никаких реальных факторов развития не учитывающие.
Во-первых, все – без исключения – города недоразвития выдвигали три совершенно идентичных требования: погасить долги, починить им канализацию и привезти в городок предприятие фирмы «Интель», без которого ни мэр, ни его многочисленные помощники и советники не видели для себя и города никакой перспективы.
- Скажите, - спросила я у мэра маленького зеленого поселка, окруженного живописными холмами, в котором почему-то оказалось огромное количество репатриантов-музыкантов и репатриантов-спортсменов, - а почему вы не мечтаете стать Зальцбургом? Город-фестиваль, город – спортивный комплекс, поищем энтузиастов, найдем доброхотов, обратимся к мировой еврейской музыкальной общественности, в которой есть немало лиц всемирного культурного значения, способных вдохновиться идеей фестиваля их имени...
- Лучше «Интель», - насупился мэр.
И нет у нас своего Зальцбурга, и нет у этого городка своего «Интеля», потому как никак не может его, этого «Интеля», хватить на все города недоразвития, и осталась непочиненной канализация, и нечем платить зарплату раздутому штату. И города тоже нет. Нет и не будет, потому что превратить весь Израиль в Силиконовую долину, конечно, можно, масштабы страны это как раз позволяют, но к процессу урбанизации этот процесс электронизации всей строны отношения не имеет.
Видеть в таком городке свою «провинцию у моря» я не согласна. Провинция – это не обязательно глушь и архитектурное безобразие. Даже принципиально совсем не это. Провинция – это место, в котором живут по своим правилам, избегая давления центра и его приоритетов. Я прожила двадцать лет в Тель-Авиве и шестнадцать в Иерусалиме, городах одинаково столичных ввиду непризнанного мировой дипломатией статуса нашей главной столицы, но при этом диаметрально противоположных в плане атмосферы и жизненной направленности. Провинция для меня – это полное отсутствие той же атмосферы и жизненной направленности, ее намеренное игнорирование. Чтобы никакого «Интеля» и памяти Храма! Оговорюсь: память Храма для меня священна, но ежесекундная реализация этой памяти – невыносима. Как сказала мне монашка, подсевшая к моему столику в кафе Ватикана: «Жить в Иерусалиме – это же святотатство!»
3. Страна и ее порядки
Израиль как страна и общество либо еще не сложился, либо напротив, сложился и притом самым современным образом, то есть, по самому древнему образцу: из многочисленных этнических колен, каждое из которых имеет особые интересы, представленные или непредставленные в крышевом управлении. Мультикультурно сложился, говоря языком современной социологии. Вместе с тем, и притом вполне целенаправленно, государство упрямо отказывало и отказывает этим коленам в собственной территории, расселяя их так, что у одних семейные и клановые связи распались ввиду территориториальной отдаленности, тогда как другие нашли особые нетерриториальные формы этой связи.
Правильной ли была политика насильственного смешения языков и традиций?
На этот вопрос ответить непросто. С точки зрения современной социологии любая насильственная аккультурация – дело злое. Духовные потери при такой политике велики, общественное беспокойство продолжительно и ощутимо, а результат сомнителен. Вот ведь, был в Нью-Йорке еврейский Ист-сайд, да и в Лондоне был свой еврейский квартал. Никто с этими явлениями не боролся. Люди приезжали в знакомую среду, дети вырастали и уходили из нее по собственному желанию. И ничего, все остались довольны. Более того, современные исследования показывают, что этнические кварталы полезны не только в плане плавности погружения мигрантов в новое общество, но и в экономическом аспекте: легче оказать помощь, легче вовремя выявить проблемы, легче организовать правильное администрирование.
С другой стороны – негритянский Гарлем, возникший чуть ли не сто лет назад на оставленном еврейскими мигрантами пепелище, так и остался островом неблагополучия в Нью-Йорке. А в исламских кварталах европейских городов махровым цветом растет фундаментализм, угрожающий самому существованию европейской цивилизации. Так может, старая идея плавильного котла, насильственного расселения и погружения в окружающую среду, все же более правильна? Одно поколение помучается, зато следующее за ним будет счастливее, да и принимающему обществу небо с овчинку не покажется из-за миграционных проблем?
Израильский опыт в этом отношении так же неоднозначен, как и американский или европейский. Те, кто все еще стоят за насильственную ассимиляцию и аккультурацию, утверждают, что не придерживайся Израиль этой политики, не образовалось бы ядро нации, не сложился бы израильский этос и не было бы у нас единого государственного языка. Колена до сих пор существовали бы врозь и враждовали друг с другом, тем самым ставя под сомнение основы еврейской государственности.
Возможно. А может быть, совсем наоброт, сложилась бы гораздо более богатая общая израильская культура при гораздо менее натянутых межэтнических отношениях. Кто знает и кто может объективно судить о том, что не произошло?
Как бы то не было, правящая социологическая доктрина на нынешний день: полное лессе пассе в плане самоопределения колен, этнических меньшинств, социально-культурных блоков, называйте их, как хотите. Но у нас эта доктрина, если и правит, то в академических кругах, и то не во всех, а в административных – разве что на конгрессах. Последнее проявление насильственной ассимиляции – драма потомков царицы Саввской. Привезли этих выходцев из сельских общин Эфиопии с большой помпой и разбросали по всем городам страны, предварительно уничтожив патриархальный авторитет старейшин и родителей. И бросили их, не умеющих плавать, в самый водоворот иной цивилизации, да еще и радуются тому, что небольшой процент молодежи все же выплыл. Но фон этого достижения страшен: массовые самоубийства, высокая преступность, нищета, позор и групповое ощущение обиды доходящее до ощущения расовой дискриминации.
И что бы стряслось, если бы поселили все колено в привычных условиях, скажем, Негева, оставили на месте общинное руководство и занялись индивидуальным выявлением наиболее одаренных и искренне желающих приобщиться к западной цивилизации? Их бы и обучали в оптимальных условиях, терпеливо доводили до кондиции элитного образованного меньшинства и помогали бы потом профессионально и социально обустроиться. А они уж разобрались бы со своим коленом, потянули его за собой, во всяком случае, не дали бы пропасть собственной талантливой молодежи. Процесс оказался бы более долгим, зато куда более эффективным.
Впрочем, мы могли сегодня оказаться и перед лицом настоящего социального бедствия: целые районы экономической отсталости и нищеты. Болезни, неграмотность, та же преступность, наркотики ... б-р-р! Может, и лучше, что расселили. Во всяком случае, рассредоточили проблему, раздали ее по частям разным муниципальным единицам. Пусть справляются.
Центральная администрация вообще не занимается этническими и секториальными вопросами. Нет вопроса – нет проблемы.
Административного аппарата для решения проблем различных этнических групп евреев нет. Такой аппарат существует только относительно арабов, бедуинов и друзов. Проблемы этих секторов он решает настолько плохо, что как ни худы показатели социального благополучия среди репатриантов, до показателей сектора нацменьшинств они не опускаются. И если учесть, что закупорка административных сосудов в стране развивается в сторону апоплексического удара и полного паралича, слава Господу, что этнические разногласия и проблемы решаются силами самих этнических групп. У администрации есть достаточно проблем, с которыми она не справляется. Пусть хоть этнические дела найдут самостоятельное решение вдали от разрушительного административного старания.
С административной точки зрения территория страны делится:
1) на центр и периферию
2) на север, юг и центр (на западе у нас море, а восток – дело тонкое)
3) на горы, долины и пустыню Негев
4) на промышленные районы, сельскохозяйственные анклавы и районы, в которых нет работы
Под каждое деление подложена проблема, которую оно, это деление, призвано решать.
Центр и периферия
Центр – это место, в котором время бьет копытом, а жизнь - ключом, тогда как на периферии время течет спокойно, а жизнь имеет плавно и медленно меняющийся уклад. Иначе говоря: центр – это динамика жизни, а периферия – ее инерция.
Человеку необходимо, чтобы в его ойкумене существовали обе эти возможности, из которых он может выбрать наиболее подходящую для себя. А народу и государству для гармоничного развития важны обе формы существования: как разрушительная динамика, так и сохраняющая традицию инерция. Разумеется, любое государство, если оно хочет остаться на карте мира, должно нынче бежать за индустриализацией, задрав штаны. И, разумеется, глобальная экономика требует присоединения к способу жизни глобальной деревни, то есть к культуре потребления и перенасыщения потреблением всего того, что делается на скорую руку.
Динамичный цнтр принуждает к подобному образу жизни даже тех, кто вовсе не хочет жить в спешке и давке, поскольку ничто в нем, этом центре, не стоит на месте. Там, где вчера была булочная, сегодня уже пиццерия, а завтра - таиландская харчевня. То, что вчера казалось надежным местом работы, сегодня закрылось, а завтра откроется в новом качестве. Благополучные районы вдруг превращаются в центры развлечений с шумом, гамом и неприятными посетителями, а вчерашние кварталы неблагополучия могут также внезапно превратиться в аристократические острова дороговизны и снобского образа жизни. Вот и приходится жителю центра либо приспосабливаться к сумасшедшему ритму современного города, часто меняя образ жизни, место работы, а порой и профессию, либо бежать, сломя голову, туда, где его прежним привычкам и умениям еще есть место, то есть в провинцию, которая держит на своих плечах традицию.
Нынешняя провинция – это вовсе не область общественного неблагополучия, бытового лишенчества, культурной отсталости и мещанской скуки. Она во многих смыслах, действительно, является противоположностью урбанистическому центру, предлагая взамен быстротекущих идеологических и культурных влияний и заимствований консервативное мышление, основательность, медленно меняющийся уклад, привязанность к месту и традиции, бережное отношение к природе, неспешность, раздумчивость и непосредственность межперсональных отношений. То-есть, провинция, периферия предлагает не плохое, а иное качество жизни, или, как сказали бы французы – другой жизннный мотив.
Именно ввиду этих качеств страны Европы и США так бережно относятся к своим провинциям. Сельская Англия для англичан это чуть ли не титул, во всяком случае, знак качества и символ английскости, если хотите, а Прованс, в переводе и означающий просто - провинция, считается жемчужиной Франции. Развитые страны только тем и озабочены, как эту провинцию сохранить, как унять строительный зуд ненасытных подрядчиков и предотвратить урбанизацию сельской местности. У нас же все, что удалено от центра и называется периферией, усиленно и намеренно урбанизируется во имя «качества жизни», каковое качество считается хорошим в городе и плохим в любой глубинке.
Север, юг и центр
В Европе север обычно бывает промышленным, а юг – аграрным, что понятно: даже в Лапландии, если что и растет, то на южной ее окраине. У нас же аграрное все, что не промышленное, а промышленность сконцентрировалась почему-то в центре, на самых плодородных почвах, где и дождей больше, и природа краше, чем на юге. Тому, что заводские трубы дымят над зеленым и людным побережьем, а не в пустыне, есть, скорее объяснения, чем причины. Самое искреннее из этих объяснний: так сложилось. К сожалению, не только сложилось, но и продолжает складываться, несмотря на то, что на юге нет работы, плохо с водой и каждое дерево находится на содержании человека. Как-то я спросила у мэра бедуинского поселка под Беер-Шевой, почему у них ни цветочка, ни деревца. Удивленный бедуин задумался, потом виновато признался: вокруг пустыня. На евреев эта мудрость места не распространяется. У нас и в пустыне должны яблони цвести.
Они цветут. Ну, не яблони, так помидоры. И мы справедливо гордимся нашей гениальной агрономией: заставили-таки пустыню плодоносить! Зачем? Это не еврейский вопрос.
Когда Бен-Гурион, провидец и диктатор, возжелал заставить Негев цвести, еще можно было сделать наш юг промышленным, пожалев красавицу-Хайфу и прочие приморские города. Только и надо было, что провести железную дорогу. Далеко ли везти груз до средиземноморских портов, которые тогда, в отличие от Суэцкого канала, были для нас открыты? Но стальная воля Бен-Гуриона в полном соответствии с духом его времени требовала не подчиняться природе, а подчинять ее себе. Подчинили, более того, замусорили, обезводили землю, извели флору и фауну и все ради помидоров, которые замечательно росли бы в районе Герцлии на том самом месте, которое занимают гигантские хранилища для топлива, которые хранилища теперь все-таки обещают перевезти в Негев, да никак не соберутся.
Итак, наша экологическая, экономическая и социальная проблема заключается нынче в том, что население и промышленность сгрудились в центре страны, а север и юг оголены и подвержены захвату нацменьшинствами, бедуинами на юге и арабами на севере. Поэтому основная государственная задача состоит в рассредоточении промышленности и людей, для чего создан специальный министерский портфель по проблемам Галилеи и Негева и ввиду чего без конца заседают созданные этим портфелем комиссии. Проекты принимаются и рассматриваются. Что с ними происходит дальше, я не знаю. Дело в том, что экологическая и экономическая, а также социальная подоплека политизировалась. На севере изменнию статуса кво противодействует Совет арабов Галлилеи, в Негеве – бедуины. Тут самое место сделать недолгое отступление, изложив проект Акко.
В бытность мою государственным чиновником при министерстве главы правительства обратился ко мне тогдашний мэр Акко и слезно попросил спасти город, теряющий еврейское большинство. Мэр считал, что только заселение Акко бывшими россиянами может решить эту проблему. Какая иная группа еврейского населения была бы готова ни с того, ни с сего переехать в город, в котором нет жилья, работы, развлечений, да еще и канализация испорчена?
Я излазила вместе с мэром этот городок вдоль и поперек и составила проект, обусловленный двумя параграфами:
А) Акко объявляется проектом «русской» алии, наподобие Нагарии, построенной в свое время выходцами из Германии.
Б) Все части проекта получают зеленый свет одноврменно, поскольку жилье, работа и удовлетворение культурных надобностей требуются людям не по отдельности, а в комплексе
Мэр пожал плечами – это моя, а не его проблема. Он может только содействовать. Решения подобного рода принимают в министерстве. Я согласилась и сумела довести проект до комиссии директоров министерств, на котором тогдашний директор министерства внутренних дел (министерство было отдано партии «Исраэль беалия») радостно вызвался проект осуществлять. Но дальше дело застопорилось. Мне намекнули, что возникли проблемы с Советом арабов Галлилеи. Потом произошел Кемп-Дэвид и министерству стало не до Акко.
А суть проекта была такова:
1. Создание виртуального университета
2. Создание спортивно-туристского комплекса
3. Создание культурно-туристского центра
Идея виртуального университета или научного центра принадлежит не мне. Ее выдвинул профессор Леонид Шварцман. Заключается она в том, что для получения грантов людям науки требуется быть приписанными к признанному научному заведению, а дать такую прописку существующие у нас признанные научные заведения могут немногим. Почему бы не создать специальное заведение, имеющее право получать гранты и имеющее возможности проверить, соответствует ли заявитель существующим критериям на их получение? Этакий виртуальный центр начной деятельности, берущий на учет бесхозных ученых, получающий гранты на их проекты и сдающий ученого вместе с грантом существующей научной институции соответствующего профиля, отечески следя за тем, чтобы грант шел на то, на что он был выдан и обеспечивал возможность работы именно тому, на кого был выписан.
Здание для этого проекта мэрия нашла сразу, а процесс пробивания идеи до получения согласия соответствующих научных инстанций был отложен до создания специальной комиссии, состоящей из известных ученых, как российского, так и не российского разлива. В конечном счете, такой центр призван решить проблему не только «русских», но и тех коренных израильтян, которым не нашлось места в переполненных университетских штатах. Надо сказать, что на первый призыв отработать эту идею отозвалось немало известных ученых, но создавать комиссию, не скоординировав ее с двумя остальными частями было рано.
Проект спортивно-туристского комплекса продвинулся несколько дальше. Идея была такова: в Акко есть запущенный порт и заштатная мореходка, в принципе готовая уступить свои позиции штатской организации. Если порт почистить и углубить, он вполне может стать прекрасной базой для разных видов спорта, связанных с водой, и способен обслуживать, как профессиональных спортсменов, так и тяготеющих к водному спорту туристов. И ежели это устроить спортивные лагеря для детей и подростков, одновременно предоставив их мамам и папам прочие курортные удовольствия, то и работа в Акко будет, и деньги у мэрии появятся, и возникнет спортивно-туристская база хорошего качества. Спортсменов-то, слава Б-гу «русская» алия привезла не меньше, чем скрипачей и танцовщиков. Институт Вингейта немедленно откликнулся на предложение и даже прислал предварительную разработку. А откуда возьмутся деньги на воссоздание порта? Тут вступала в действие третья составляющая.
Крепость Акко стояла тогда наполовину реставрированная и на девять десятых неиспользованная. Сейчас ее отдали бахайцам, а тогда готовы были пустить подо что угодно за вычетом двух недель Аккского театрального фестиваля. И какое же это раздолье для уличных театров, ярмарок, фестивалей-представлений, галерей, выставок и постоянно действующей феерии, представляющей что угодно - от рыцарских турниров и битв с сарацинами до инсценировки побега еврейских воителей из Аккской тюрьмы! А сколько работы для метущих улицы музыкантов и «шмирующих» актеров!
Правление крепостью было готово начать осуществление проекта немедленно. Хоть сейчас дадут комнату на входе и начинай продавать билеты. Только постоянно действующий аттракцион таких масштабов не может держаться на одной гостинице на выселках и на перенаселенных арабами кварталах старого Акко, заколоченного, загаженного и распадающегося. Значит, надо одновременно реставрировать старый город, возможно, по принципу реставрации старого центра Яффо, то есть объединенными силами государства, мэрии и нужных для проекта знаменитостей, которым развалины для перестройки выдадут по льготной цене.
Был и иной путь: выставить макет старого Яффо на международный аукцион и продать этот пирог по частям предпринимателям, которые обязуются не только отстроить каждый свою часть по условиям мэрии и в соответствии с законами реставрации таких-вот старинных городов-жемчужин, но еще и построят жилые кварталы как для арабов, которых нужно куда-то переселить и прилично обустроить, так и для евреев. А заодно почистят порт и обновят канализацию.
Одна из самых крупных израильских архитектурных контор была готова приняться за работу над макетом немедленно и даже без денег. За славу. Проект-то международного значения. Прослышавшие о возможностях вложений интересанты стали засылать послов. Но тут уж дело, действительно, должно было перейти в руки министерства. И не одного, а нескольких. Только заглох проект. Показался слишком большим, слишком «русским», слишком смелым. А арабам и вовсе не показался, хотя по уверению сведущих людей при мерии сами жители старого Акко были вполне готовы перейти в новые благоустроенные кварталы, уж больно тяжелы условия их нынешнего существования. Да и место для этих кварталов мерия нашла. Но ... пошли обычные в таких случаях трудности, которые можно было бы преодолеть, да правительство пало.
Спустя пять-шесть лет я увидела свою мечту воплощенной. Но в Чехии.
Отреставрированный городок, но не раннесредневековый, а довольно поздний. Барский замок с садом на горе, маленькие домики, узкие улицы, втекающие в средней красоты площади. И какой успех! Город-праздник с постоянно действующей ярмаркой на всех площадях; с музыкантами, играющими тут джаз, а там – старинную музыку; с толпами пеизанок, пеизан и рыцарей, вступающих друг с другом в импровизированные рапирные дуэли, с пьяными монахами и не совсем трезвыми рассказчиками, учениками местной театральной школы; с десятками маленьких кафе, гостиниц и пансионов, заполненных по предварительной записи на год вперед; с кукольным театром и музеем марионеток; с настоящим театром в старом замке и музеем в нем же; с выставками и особыми событиями, на которые стекается публика со всей Европы. Толпы текли по узким улочкам, несмотря на время от времени моросящий дождь, заполняли террасы и торговались у лотков. И никакого «Интеля»! И полная занятость для обитателей.
Посещение Чешского Крумлина перебило неприятный вкус маниловщины, оставшийся у меня после возни с проектом Акко. Ну, вот же он, мой проект, живет и дышит. А в Акко еще и море, еще и настоящая средневековая крепость, известная всему миру, и ах, насколько же Акко красивее, значимее, интереснее этого Крумлина! И ведь нет у нас на знаменитейшем перекрестке мировой истории ни одного туристского аттракциона, способного добавить к посещению Иерусалима и святых мест курортно-развлекательный аспект. Да что там! У нас и курорта-то путевого нет. Эйлат с его замкнутой гостиничной жизнью эту функцию выполняет только частично. Приходится довольствоваться «цимерами» на севере страны, продающими (так в проспектах!) как развлечение - тишину.
Продолжение следует.