Пока мы ехали, моя реакция углубилась. Это была не истерика, но и не апатия, а какая-то причудливая их смесь. Хотелось закричать и ударить, может быть, разрыдаться, но, в то же время, чудовищная необоримая лень не позволяла даже голову поднять. И я сидел, опустив лицо в ладони, и часто судорожно зевал, передёргиваясь всем телом.
Уотсон, у которого, должно быть, здорово болела голова, уложил её на неудобный подголовник, вытянул ноги и молчал – может быть, даже дремал. Для него сегодняшняя история не была ничем из ряду вон выдающимся. Ну, погнался за предполагаемым преступником, ну, получил за это по голове – такое уже бывало и прежде. Ему не пришлось кружить вслепую над предположительно мёртвым, но, возможно, ещё живым телом друга, гадая, кому из двоих нанесёт противник смертельный удар. Ему не пришлось терять сознание с последней мыслью о том, что всё кончено. Ему, наконец, не пришлось, чёрт возьми, слушать туман, рискуя порвать барабанные перепонки одним напряжением. «Потому что он убил Мэрги». Я куда богаче - у меня могло бы оказаться два повода для мести.
- Уотсон!
- Да? – испуганно вскинулся он – всё-таки дремал.
- Мне темно!
- Это – новость, ради которой стоило будить меня криком?
- Уотсон, мне темно! Я ничего не вижу! Ни друзей, ни врагов, ни вашего лица!
- Ну да, - говорит он спокойно. – Я помню об этом, Холмс.
- Ни черта похожего! Вы не помните об этом! Во всяком случае, вы и забываете тоже. А вот я – помню! Постоянно помню, потому что это у меня перед глазами.
- Понимаю, - снова удручённо бормочет он.
- Не понимаете! Не понимаете! Мне темно! Темно! Темно-о!!!
Я уже не кричу – дико, страшно вою в голос, выплёскивая всё - напряжение, страх, боль и усталость. Это истерика. Я, кажется, сделался непозволительно истеричен. Уотсон вправе по примеру Рауха отхлестать меня по щекам. Впрочем, в отличие от Рауха, он знает, что этот способ никуда не годится.
- Боже, - очень тихо говорит он. – Как же вы сильно перепугались за меня, Холмс! Как же мне это... льстит...
Я проглатываю оставшуюся часть крика. Я ошеломлён куда больше, чем если бы он дал мне пощёчину. Но своего он добился – пар вышел из меня, как из чайника, с которого сняли крышку. Мне больше нечем кипеть.
- Нет, правда, - говорит он, и в голосе улыбка.- Последнее время мы много ссоримся, и я начал думать, что раздражаю вас.
- Раздражаете, - не могу не согласиться я; у меня тихий безмерно усталый голос – я даже сам это слышу. – Впрочем, меня многое раздражает. Почти всё. И без причины. Как этот срыв... Возможно, это болезнь? Последствия травмы?
Уотсон вздыхает.
- Это постоянное напряжение, от которого вы не отдыхаете даже во сне. Мы, медики, говорим «шок», но что такое шок, который длится вечно? Я не знаю, что с ним делать. Вы не знаете, что с ним делать. Срыв – да, но ведь и после срыва светлее вам не становится... Всё, Холмс, выходим. Приехали.
Мы дома. В гостиной. Утро. Правда, утро совсем раннее. Но Уотсон прав – мне не светлее утром, не светлее днём. Мэрги мертва. Пилтинг непонятен. Я беспомощен. Я был в двух шагах от догадки. Прежде я сделал бы эти шаги, не задумываясь. И Мэрги была бы жива. Слепой не мог убить зрячих. Я не мог бы убить зрячего, особенно, когда он насторожен, особенно, когда уже были газетные публикации. Он не слеп, но изображает слепого. Он не мог убежать, не оставив следа на свежевыкрашенной стене. Между убитыми есть связь. И всегда выколоты глаза. Миссис Кливтон. Мэрги Кленчер. Лестрейд невнимателен к своим подчинённым. Я невнимателен к своей работе. Уличная девчонка, которая водит слепого, видела больше меня.
Я обыскиваю ящики стола в поисках того, что поможет мне хотя бы иллюзорно прозреть. И - жёсткая хватка за руку:
- Холмс, нет.
Спокойно, без всякого крика, без надрыва:
- Кокаин вам не поможет.
- Всё зависит только от дозы, дорогой Уотсон. Она ведь может быть и большой. Даже очень большой.
- Вечный шок и вечный срыв? Новое слово в медицине. Но угрожающие суицидом редко к нему прибегают. Это - во-вторых. А во-первых, я не позволю вам причинить себе вред.
- Нужно было думать об этом, когда вы причиняли вред себе, бросившись сдуру за слепцом, очертя голову. И довели меня почти до помешательства. Наконец, нужно было думать об этом, когда вы выхаживали меня в госпитале, а оно того не стоило.
На это Уотсон долго молчит, потом говорит, и теперь уже его голос звучит безмерно устало:
- Мне надо было думать об этом, когда я оставил вас одного тогда, в декабре, а вам угрожала опасность... Но ни вы, ни я не можем повернуть время.
- Тогда, по крайней мере, уберите руки.
- Нет, я не уберу. Вы не станете спасаться от самого себя в кокаиновом омуте.
- О, какие книжные слова!
- В книгах иногда тоже пишут правду. Холмс, мы потеряли только одну ночь. Ничего непоправимого.
- Но мы всё это время только поправляем и поправляем. Я устал ошибаться.
- Да нет же. Не ошибаться. Вы просто устали.
- Вот именно, и это сейчас единственный способ для меня отдохнуть.
- Вовсе нет. Холмс, не надо, вы не должны...
- Я вообще никому ничего не должен. Даже вам. Даже этим мёртвым девам. Отпустите меня. Дайте уколоться – я ведь всё равно сделаю это – не теперь, так после. Вы не можете удерживать меня за руку вечно.., - и, чувствуя, что это не работает, нащупываю, наконец, верное. - Уотсон, вы пользуетесь тем, что я слеп, что я не могу с вами справиться из-за моей... моей ущербности. Это низко. Будь я здоров, вы не смогли бы остановить меня.
Я знаю, что страшно обидел его, но сейчас мне всё равно. Довольно того, что он выпускает мою руку и больше не препятствует мне. Я делаю укол у него на глазах, злорадствуя, когда затягиваю зубами жгут, а он видит. Когда втыкаю иглу, а он снова видит всё это. Я определяю дозу по выстоянию поршня – весьма приблизительно.
- Оказывается, видеть-то не всегда хорошо, а, Уотсон?
- Глупец вы, глупец, - голос совсем сиплый. – А на первый взгляд, так умник... Да стойте же! – вдруг кричит он так отчаянно, что я замираю – это уже выучка, дрессура. - Стойте! Не давите больше на поршень! Слишком много, Холмс, даже для вас! Что же вы творите? Ведь вы не видите рисок!– надо же, наконец догадался.
Шприц грубо вырывают из моей руки и из вены, раздирая последнюю. Будет могучий синяк, но сейчас это меня даже радует.
- Я должен был вас попросить сделать мне укол, - сокрушённо и злоехидно вздыхаю я. – Но вы отказались бы.
- Я не откажусь.
- Что?! – я уверен, что ослышался.
- Я не откажусь, я буду сам вводить вам ваш чёртов кокаин.
- О, и подменять его дистиллированной водой. Умно!
- Клянусь вам, это будет именно та дрянь, которой вы привыкли убивать себя и в той же самой концентрации. Но сейчас вы должны позволить мне ввести противоядие. Было слишком много.
- Переводить ценный препарат? – я почти дразню его. – На пустые химические реакции? Да ещё используя меня в качестве лабораторной посуды? Да вы с ума сошли! Не дамся.
- Холмс, я не шучу. Я боюсь за вас, - он почти готов расплакаться, как мне кажется, а мне уже почти стыдно, но тут пол отчего-то уходит у меня из-под ног. Я пытаюсь снова обрести его, но оказываюсь на гигантских качелях. Это здорово. Это приятно. Мне легко и весело – я бы расхохотался, пожалуй, если бы меньше хотелось спать. А так меня хватает только на улыбку – глупую слюнявую улыбку законченного наркомана.
- Уотсон, не ссорьтесь со мной. Вы же знаете, что в глубине души я всегда... О, Уотсон, я лечу... Вы держите, не то я... Ха-ха-ха, я – воздушный змей. Какое небо! Какой у меня чудесный мочальный хвост! Эй! Ловите меня! Ловите, я падаю-у-у!
Игла не больно – скорее, щекотно - впивается в плечо.
- Тихо, тихо, Холмс, не буяньте.
Я снова лечу к земле. Эти качели прямо гигантские. И я... Боже, я вижу! Вижу!!! Вижу нашу гостиную в брезжащем рассветном молоке, вижу зелёные глаза Уотсона и окровавленную повязку на его голове, вижу белесый туман, затягивающий всё это пеленой.
- Уотсон, я вижу!!! Я не хочу засыпать!!! Я вижу!!! – мои пальцы цепляются за его запястья, но слабеют и соскальзывают.
Туман плотнее.
- Спасите... – шепчу я уже еле слышно. - Спасите меня от него...
Это сама слепота, притворившись туманом, обступает меня со всех сторон. Густеет, плотнеет, а потом, как занавес, падает и хоронит меня под собой.
- Аут, - слышу я последнее отрывистое заключение Уотсона.
Меня мучительно, впустую, потому что желудок пуст, выворачивает наизнанку. Не могу сдержать стон.
- Так вам и надо. Сами виноваты.
Удивительно, порой он говорит совсем без акцента, как, например, теперь.
Я не отвечаю. Мои глаза плотно зажмурены. Голова болит отчаянно и ровно – видимо, это надолго.
- Не надо, Раух, - тихо просит Уотсон. - Сейчас не время читать ему нотации. Ему и без них очень нехорошо.
- Вы тоже виноваты. Надо было следить. Зачем вы позволили ему? – Раух органично переключается на другой объект обвинения.
- Виноват, да...
Уотсон признаёт свою вину легко, Раух тут же теряет к нему интерес и снова обращается ко мне:
- Я хотел говорить с вами, мистер Холмс. Я пришёл поговорить, и я не знал, что вы стали делать такую глупость – отравлять себя кокаином.
Ну вот, опять он, этот акцент...
- Я не звал врача, Раух...
- Ми вводиль вам возбуждающее. Вы могли умирать, когда мы не делай это. – он настаивает, давит меня голосом, почти злится.
- Я не звал никаких врачей.
Очевидно, что-то в моём голосе убеждает Рауха подняться с места и выйти.
- Я буду ожидать в гостиной, – говорит он снова без акцента – Уотсону, а не мне.
- Я не звал.., - снова начинаю я и не могу договорить – меня ни с того ни с сего вдруг начинают душить слёзы.
Уотсон, чуть помедлив, с тяжёлым вздохом садится рядом со мной. Снова его рука у меня на плече – легко, скользяще, но настойчиво поглаживает. Меня это злит, я хочу огрызнуться какой-нибудь чудовищной резкостью, сбросить эту настойчивую ладонь и – не делаю ни того, ни другого. Что-то мешает мне огрызнуться.
- Вы – очень скрытны, - говорит Уотсон негромко, задумчиво. -Впечатление было такое, словно смерть Мэрги вас не тронула.
- Тронула, – сквозь зубы отлаиваю я.
- Да, теперь я и сам вижу.
- Перестаньте гладить меня по плечу, не то я сейчас расплачусь, и вы меня долго не успокоите. А у нас Раух. И ему что-то нужно, раз он пришёл.
- Неправда. Вы были готовы расплакаться до того, как я прикоснулся к вам. Сейчас вам наоборот легче сдерживаться, не то вы и говорить не могли.
Это уже выше моих сил.
- Уотсон!!! – крик, вой, протест – всё в одном.
И он вдруг сжимает меня в объятьях, как в стальных тисках. Как удав. Я не могу шевельнуться, не могу вздохнуть. И прямо в ухо – резко, зло, властно:
- Прекратите это, слышите? Не то я вас брошу. Брошу! Запру в инвалидный дом, приставлю сиделку... Нет, я вас отравлю. Просто отравлю! Вы мне все нервы вымотали! Дрянь! Эгоист!
Несколько мгновений напряжённой паузы. Я отчётливо слышу стук его сердца.
- Пустите меня, пожалуйста, Уотсон, - смиренно попросил я. – Пустите. Трудно дышать.
Он разжал свои тиски и даже чуть оттолкнул меня обратно, на постель. А дышал коротко, со всхлипами, сквозь зубы. Теперь, кажется, мне следовало начать успокаивать его.
- Вы обещали отравить меня, если я попрошу, - напомнил я. – Забыли?
Он совсем перестал дышать. Мне всерьёз стало интересно, сколько он сможет прожить вот так, не дыша.
- Я не прошу, - сказал я. – Не попрошу. Я не хочу умирать. Не хочу в инвалидный дом. Вам придётся терпеть меня, Уотсон. Никаких сиделок. Я теперь знаю, что делать. Что должен был сделать. Но слишком поздно – отсюда и кокаин...
- О чём вы говорите? – не понял он.
- Позже. Позовите Рауха. Или нет. Лучше сами спустимся к нему. Пошли-пошли, что вы застыли, как соляной столп? – я потянул его за руку.