Муж бабушкиной двоюродной сестры Михаил Иванович Соколов был инженером. Причем, видимо, хорошим — не зря же его многократно отправляли за границу менять конфискованное у чуждого элемента золото на всякие механизмы для процветания советской республики. И потом для того же самого отправили в шарашку. А ведь могли и шлепнуть, как вредителя или даже шпиона — за этим тогда дело не стояло.
Но инженером он стал уже потом, в начале светлой советской эпохи. А при проклятом царском режиме был сначала гимназистом, а потом студентом-техником. Гимназистом Миша был в родном приволжском городе, а студентом — уже в Первопрестольной. И вот, поехал он как-то на вакациях навестить родных. Отдохнув и откормившись положенное время на домашних харчах, студент Соколов засобирался в Москву.
В назначенный день Миша расцеловался с папенькой-маменькой и отправился на вокзал. И надо же такому случиться — встретил на станции своего детского приятеля, теперь тоже студента, и тоже возвращающегося в Москву с каникул. Встречу после долгих лет разлуки было решено отметить тут же, в станционном буфете. И так это все удачно пошло, что приятели не только пропустили свой поезд, но и прогудели все денежки, заботливо собранные родными…
Вечер. Денег нет. Возвращаться домой, выпивши и без денег — стыда не оберешься, а студенты — народ гордый. Да и ехать надо, учеба зовет. Но русский студент он не только гордый, он еще и смекалистый, и отчаянный.
Через несколько часов, дождавшись, когда к перрону подадут очередной состав на Москву, приятели незаметно прошмыгнули в вагон, открыли перочинным ножом клозет и заперлись в нем. Как только поезд тронулся, студиозусы выбрались наружу и, старательно избегая кондукторов, отправились искать незанятое купе. Запертое, а значит, свободное купе обнаружилось в первом классе. Приятели вновь воспользовались перочинным ножиком, закрылись изнутри и, довольные собой, завалились спать.
Разбудил их звук открывающейся двери. Поезд стоял. В тусклом свете вспыхнувшей лампы они увидели недоумевающее лицо проводника, а высоко над ним еще одно лицо — отлично знакомое всякому культурному человеку в империи. Уж им-то оно было действительно знакомо — сколько раз всеми правдами и неправдами пробирались они в театр, чтобы видеть этого человека…
Проводник побагровел:
— Это что ж такое, а? Федор Иваныч, не серчайте, Христа ради. Я их мигом… на первой же станции … долой… А ну!
— Ну, нет, это ни к чему, — спокойным и таким знакомым голосом отозвался законный пассажир. — А ты вот что, братец, подай-ка лучше чаю, баранок принеси или что там у тебя…
Когда проводник исчез, пассажир движением брови переместил дрожащих приятелей на одну полку, а сам уселся напротив:
— Давайте-ка чайку, оголодали, небось, с похмелья.
Напившись чаю, друзья преданно посмотрели на своего кумира и благодетеля.
— Сыты? — спросил благодетель и усмехнулся в ответ на дружные кивки студенческих голов. — Вот и хорошо. А-то как петь-то на голодный желудок?.. Ну, пойте.
— Как то-есть? — изумились студенты.
— А как можете. Скучно мне, хандра взяла… Пойте.
— Но… но мы не умеем…
— Как умеете. Считайте, что это плата за ваш проезд до Москвы.
— Да нет же, как же мы можем…
— Нет?.. Кондуктор!!! — загремел хозяин купе. — Гони их отсюда в три шеи!
— Нет-нет, не надо в три шеи, мы будем… будем петь.
— Вот и ладно. Пойте. А ты, братец, ступай, извини за беспокойство.
И студенты запели. Они пели романсы и народные песни, арии, студенческие куплеты и частушки на русском и всех мало-мальски знакомых языках. Они пели и пели, час за часом судорожно вспоминая новые песни и бесконечно повторяя уже исполненные, потому что стоило им замолчать, как раздавалось громовое: «Кондуктор!!!»
Уже перед самой Москвой, Федор Иванович величественным движением руки остановил совершенно измученных и осипших певцов и позвал проводника:
— Принеси, братец, покушать чего-нибудь. Видишь — устали артисты. Надо подкормить.
Когда поезд остановился, Федор Иванович поднялся и бросил на стол перед приятелями два серебряных рубля.
— На первые дни. Берите-берите. Заслужили. Да и помню, как сам бедовал. Ну, спасибо, потешили…
Так московский студент Миша Соколов познакомился с великим певцом Федором Ивановичем Шаляпиным. Рубль он сперва хотел сберечь — на память, но как-то не получилось…
Историю эту уже не Миша, а уважаемый инженер и представитель советской державы Михаил Иванович, припомнил много лет спустя, году в 1927-м, будучи в Италии в составе торговой делегации. На какой-то из встреч советской «колонии» его познакомили с молодым оперным певцом-басом по имени Василий, которого послали в Италию на стажировку. Хотя, наиважнейшим из искусств для советской республики и являлось кино, пению, тоже уделяли внимание — то ли потому, что его восприятие не требует навыков грамоты, то ли в чисто агитационно-пропагандистских целях. Новая опера, новые певцы, и вообще, все вокруг советское, все вокруг свое. Включая специально подготовленных басов.
Парнишка был правильного происхождения и соответствующего образования. Но, как быстро показала беседа, червоточина в нем была. Может, не все было так гладко с происхождением, как сообщала анкета, а может, это оперное искусство — полезное, но все ж таки чуждое — оказало на него неожиданно растленное влияние…
В жизни Михаила Ивановича было не так много личных встреч с оперными артистами, он, к случаю, вспомнил давнее свое знакомство с Шаляпиным и со смехом рассказал о нем новому знакомцу. Не мог же он предположить, что из этого выйдет.
А вышло вот что. Услышав историю, певец Василий сначала побледнел, потом покраснел, потом мертвой хваткой вцепился в лацкан соколовского пиджака и взмолился. Оказалось, что Шаляпин в это время находился с гастролями в Италии. Более того, его апартаменты располагались в пяти минутах ходьбы от того места, где в этот момент пребывали Михаил Иванович и его юный собеседник. Так вот, учитывая свое давнее и тесное знакомство с великим артистом, не будет ли глубокоуважаемый Михаил Иванович так добр, и не представит ли он его, Василия, Шаляпину, чтобы тот выслушал и по достоинству оценил его исполнительское мастерство. А он, Василий, в свою очередь, по гроб жизни и так далее…
Михаил Иванович сразу и наотрез отказался. Во-первых, сколько лет прошло! И знакомство-то было странноватое, да и помнит ли Федор Иванович вообще тот забавный эпизод! А во-вторых, и в главных, Шаляпин недавно был официально объявлен эмигрантом, обруган советской прессой и лишен всех званий и наград. И помимо того, что не след советскому специалисту обращаться с просьбами к эмигранту, а советскому артисту ждать от него похвал, всем известно, что Шаляпин испытывает глубочайшую обиду на советское государство и навряд ли пожелает видеть его представителей.
Но на Василия никакие аргументы не действовали. В конце-концов, чтобы отвязаться от приставшего как банный лист стажер-баса, Михаил Иванович набросал на листочке несколько слов, напомнил о давней встрече и попросил о новой. И, уверенный, что Шаляпин не вспомнит и не ответит, отправил с посыльным. Благодарный Василий, растроганно клявшийся всю жизнь обеспечивать Михаила Ивановича контрамарками, наконец, отцепился, и Соколов отправился в свой отель.
К его удивлению на следующий день была доставлена ответная записка, в которой Шаляпин приглашал их с певцом-стажером вечером на чашку чая.
К Шаляпину Михаил Иванович вошел первым. Василий робко мялся за его спиной. Его потрясла и непривычная роскошь обстановки, и белый комнатный рояль, но, прежде всего, могучая фигура великого артиста, вышедшего им навстречу. Шаляпин, похоже, был искренне рад.
— А-а! Ну, здравствуйте, здравствуйте. Сколько же лет прошло? Пятнадцать? Или больше? Вас и не узнать. Солидный такой стал, серьезный, в очках… Теперь, небось, зайцем-то не ездите? А я помню, как Вы мне тогда-то всю дорогу песни пели за проезд. Повеселили… Эх… Славно иногда вспомнить прежние времена… А теперь вот видите как, теперь я эмигрант оказался…
На лице Шаляпина появилась горькая усмешка, но он немедленно согнал ее:
— Ну, чего об этом… Прошу к столу. Почаевничаем, вспомним ушедшие деньки. А вот о том, что у вас там в Советах делается, и слышать не хочу…
Тут он заметил застывшего у дверных портьер Василия.
— А это у нас кто?
— Это, Федор Иванович, наш молодой певец. Из Москвы. Его сюда на стажировку прислали. Я вам писал… — отозвался за окаменевшего Василия Михаил Иванович.
— Да ты, брат, не жмись! — обратился к Василию Шаляпин. — Ты же артист, так давай посмелее. Хочешь, чтоб я тебя послушал, так? Ну-с, давай послушаем. А вы садитесь, наливайте чай. Не все ж вам-то петь, пусть теперь и другие попоют…
Федор Иванович прошел к роялю, взял какую-то партитуру, сунул Василию.
— Эту знаешь?
Тот торопливо закивал.
— Вот и ладно. Начнем.
Великий артист пробежал пальцами по клавишам, стажер судорожно сглотнул и запел.
Михаил Иванович не слушал его пения. Он смотрел на великого артиста, на его постаревшее, как будто опавшее лицо, поседевшие волосы, появившиеся у рта складки… Снова вспоминал роскошного русского барина, который на рассвете образовался в купе первого класса, и думал — кому же стало лучше от того, что Шаляпин теперь чужой, не советский человек…
Василий закончил петь. Федор Иванович задумчиво поднялся из-за рояля, подошел к юному исполнителю, положил руку ему на плечо.
— Как, говоришь, тебя зовут?
— Ва… Вася… — пискнул бас-стажер.
Шаляпин покачал головой и, глядя ему в лицо, твердо сказал:
— Пой, Вася. Пой. Так им, сволочам, и надо!