От старинной Покши до Выселка – километров сорок по труднопроходимой дороге вдоль беломорского берега. Извилистая дорога, петляющая по тайге, то подходит к самому морю, то удаляется от него так, что серая гладь северных вод совсем пропадает из виду, теряясь за зубчатым гребнем ельника. Справа стена леса то и дело прерывается давними гарями и вырубками, заболоченными озерками с одиноко торчащими посреди островков «костяками» мертвых деревцев, на вершины которых присаживаются сороки, вороны, кулики и мелкая лесная птаха. Выселок внезапно вырастает из-за очередного поворота дороги: штук двадцать изб постройки начала ХХ века, пара бараков довоенного времени, приземистый, заколоченный клуб. Куда ни кинь взгляд – следы запустения. Лишь несколько стариков да старух векуют век в вымершем селении. По склону невысокого холма Выселок сбегает к морю. Из вод торчат облепленные водорослями сваи некогда бывшего здесь причала, на берегу еще можно увидеть остовы карбасов. Деревенька появилась на свет Божий в самом конце позапрошлого века; причиной ее рождения стал очередной раскол, которых немало было в среде старообрядцев-беспоповцев.
Старожил Выселка Георгий Павлович Корнилов подробно пересказывал мне все перипетии истории селения. Шершавые заскорузлые пальцы старика теребили край скатерти, другая рука, отставив стакан с недопитым чаем, выписывала в воздухе загогулины – утвердительные жесты, призванные придать весомости каждому эпизоду из вековой биографии Выселка. С особенной живостью излагал Георгий Павлович начальный этап: разрыв Селиверста с поморцами и его уход с десятком «верных» прочь из Покши. Вот как описывал он исход сектантов:
- Был, значит вот, такой старичок. Селиверстом звали его (взмах правой рукой). Я его сам плохо помню, отец сказывал. Невзрачный такой был дедушка, неприметный, небольшого росточку (рука остановилась в полутора метрах от пола). Ну, прям как мальчонка, только с седой бороденкой (провел рукой по подбородку), и грива белых волос (пригладил лысину). Как есть лев в человечьем образе! Ну, ты бывал в зоосаде, наверно, видел такого.
- А чем этот невзрачный дедка так полюбился односельчанам! – встрял я.
- Ты дослушай сперва, не перебивай… Говорил-то он складно. Заслушивались, бывало, Селиверста. Рты разинут, работу забросят. А он, знай, соловьем заливается. Смущал умы поморские. Руку вот так подымет (решительный жест), копной своей седой затрясет – и такую речь выдаст, что нашим лекторам, которые про международную политику рассказывают, не снилось. Те лекторы заезжие все по бумажке шпарят, а этот мог полчаса все своими словами – и складно так! Я сам-то не слышал, отец говорил и другие люди, кто застал то время. Сейчас уж, поди ты, никого не осталось, кто бы в ту давнюю пору своими глазами Селиверста видел и речи его слушал (поднес ладонь к уху).
- А чем так завлекал людей Селиверст? – опять ввернул я вопрос.
- Да говорил всякое… Вроде того что на земле не осталось места, где бы праведники-староверы могли спокойно жить и обряды свои справлять. Вот уже близок Антихрист… ну и так далее. А было это уже после пятого году, когда царь даровал староверам свободу и даже запретил их в печати «раскольниками» обзывать. А многие властям царским не поверили. Говорят: обман это все (небрежно махнул рукой). Сегодня, дескать, с лаской они к нам, а завтра опять разоренье скитам учинят, иконы пожгут, изверги (рубанул ладонью). И Селиверст поддакивал: «Да, не верьте, поморцы, никаким властям. Обманут вас, как есть обманут!». Призывал он, значит, готовиться к тяжким временам…
- Тогда многие так говорили… - опять не удержался я.
- Ну, говорили – да не так говаривали, - пробурчал старик, недовольный, что его повествование опять прервали. – У Селиверста уста были будто мед. Заслушаешься! Не то, что мы с тобой (небрежно махнул рукой). И в газетах так не напишут. Говорил он, значит, что нет на земле уголка для праведников. На земле – значит, на суше. Токмо на дне морском. Оттуда, говорил, выйдут однажды умученные старцы Соловецкие, которых злодей Ванька Мещеринов в ледяном море сгубил – и станут суд вершить над теми, кто веру отеческую предал, соблазнился благами мирскими. И поведут они избранный народ за собой, яко Моисей евреев… - Рука старика сделала непонятный пируэт в воздухе.
- В море что ль? – изумился я.
- Опять ты спешишь, с вопросами лезешь-пристаешь! – Георгий Палыч рубанул по столешнице ребром ладони, так что мелко задребезжал стакан с остатками чая.
- Так для того и интервью, что один вопросы задает, а другой отвечает. Иначе монолог получится. Я ж вам объяснял…
- Сперва выслушай все до конца, потом вопросы свои задавай! Ну, так вот. Крепко рассорился он тогда с уставщиком Макаром. Едва ли до драки не дошло. Тот ему однажды в волосы вцепился – горячий человек был! Разнимать их пришлось (обе руки деда изобразили живую картину жаркой полемики, переходящей в рукоприкладство). «Еретик ты, – говорит. – Как есть воистину еретик! И место тебе у чертей в аду!» Разобиделись друг на друга. И порвал тогда с поморцами Селиверст, и ушел со своими «верными», как он их называл, к Зимним горам. Да не дошел маленько. Поставили они избы не берегу моря, где холмы почти к самому берегу подходят. Там и обосновались. Потом к ним еще человек так десять из Покши переселилось. В одной избе моленную сделали. А главным уставщиком у них стал, понятно дело, сам Селиверст. И пошло тогда, поехало…
- Что поехало?
- Проповедать стал уж совсем чушь. Ни один еретик, бывало, до такого не додумывался
(встряхнул головой). Ну, так вот. Соберутся у него вечерами мужики, жонки, молодежь, детей приведут. И поют! Да черт те знает что поют! Славили царя-голоменшшика. Приди, говорит, возьми нас в царство подводное. Там есть вера истинная, а на земле один срам. Знай, поют себе. А стихи-то духовные сам Селиверст сочинял и записывал. Напоются вволю – и к морю гуськом бредут. Станут на бережке среди камней, непременно в час отлива – и заливаются на разные голоса.
- И что потом?
- Суп с котом! Молчи и вникай, что тебе скажу. Продолжалось все это до самой германской войны. В четырнадцатом годе приехал офицер мужиков да парней на войну забирать. А те, прознав, что на них солдатскую лямку наденут скоро да против немца погонят, исчезли все как один. Душ двенадцать пропали враз! Говорили, будто сговорились они и вечером ушли к морю – да так и пропали, как в воду канули. Может, и правда, в воду?
- Самоубийцы? – спросил я, вспомнив о фактах массовой гибели «во имя чистоты веры».
- Темный человек! А еще в институтах учился. Это ж грех! Не поубивались они, а именно так, как я тебе сказал: будто в воду канули…(выразительно всплеснул остатками чая в стакане). Разумеешь? (хитро подмигнул)
- В воду… В море. В подводное царство?!
- Может и так. Всяко сказывали. Потом следствие было. Полиция из города нагрянула. Всех сельчан допросили. А Селиверста и след простыл. Как будто и не было старца.
- Тоже «в воду» ушел?
- Да нет (пощекотал свои редкие усики). Вернулся уже после революции. Ну не сразу, конечно, а как белых прогнали. Бодрый такой, будто и не постарел на шесть годков, а, напротив, помолодел, лет тридцать скинул с плеч-то. Лицо веселое (состроил гримасу). Да и без него выселковцы не скучали. Был у Селиверста племяш, Ерошка. Ерофей значится по документу. Молодой совсем, и двадцати годов нету, бородка еще только пробивается (потеребил свою скудную растительность). Вот как у меня теперь. Только я-то бреюсь, совсем от веры предков-поморцев отбился. Так вот пока Селиверста не было, всеми делами в общине Ерофеюшка заправлял. Пели также, к морю ходили. Племянничек-то явления дяди не ждал. А тот в избу ввалился – как на той картине художника (ткнул пальцем в засиженную мухами репродукцию репинского полотна «Не ждали», висевшую в углу возле печи). У Ерофея челюсть отвисла, «Псалтырь» из рук выпал. А дядя подошел, подобрал книгу, да и говорит: «Ни к чему все это. У нас теперь новые псалмы писаны» - и подает ему толстую тетрадку. Тот и оторопел. А Селиверст ему: «Нынче нам воля дана по закону. Как хошь, так и молись по-своему. Большевики только никониянску церковь прижимают. А нас не тронут». Племянник-то ему: «Это еще как сказать. Начали с Никоновой церкви, а там и до остальных доберутся. Вот помяни меня». Тот только рассмеялся и развязал узелок. И достал оттуда статуэтку, наполовину человек, наполовину рыба, на плечи космы спадают в виде щупалец… как эту гадину зовут… запамятовал…»
- Спрут. – Подсказал я (Тогда по телевидению как раз шел очередной итальянский сериал про мафию). - Иначе осьминог.
- Ну супрут так супрут. Дивится Ерофей, а дядя ему и говорит: «Я эту штуку, значит, получил в дар от англичанина, когда в городе жил под белой властью. Звали его Антонием Хилым. Ну, как есть хилый (выставил тонкий мизинец). Тощий такой, будто с голоду помирал – не помер».
- Энтони Хилл, - сообразил я. – Из интервентов.
- Может, и Хилл, я по-ихнему не разумею. В школе-то я немецкий учил, еще на фронте языков допрашивать приходилось - и то все позабыл за столько-то лет. Так Селиверст, когда в городе жил при белых, промышлял рыболовством в устье Двины. И однажды слышит, будто кричит кто-то. Он на своем карбасе спешит на средину Никольского рукава. А там человек барахтается и орет не по-нашему (жестами и мимикой живо изобразил тонущего иностранца). То есть наполовину по-нашему, наполовину по-английскому. Вытащил его Селиверст. Оказалось, хотел этот парень на спор рукав переплыть – и попал в самую-то стремнину. У них, значит, пари было: кто сможет переплыть – тому приз. Парили они это, парили – один Хилый решился. Так вот, отвез его Селиверст к берегу – а там еще двое таких же асеев (так поморы звали англичан) орут, мечутся. Один в воду полез – а вода-то еще холодная, начало июня на дворе. Селиверст им мокрого земляка и доставил как есть в целости и сохранности, только промокшего до нитки (передернулся, изображая дрожь). Обсох он у костра, выпил для сугреву и говорит кое-как по-русски: «Как бы мне вас, мистер, вознаградить?» Открыл свой саквояж - и подает ему эту игрушку. Говорит, африканская вещь, редкая, папа ему в детстве из заморской колонии привез. Улукуна называется…
«Олокун, африканский бог моря», - подумал я. Старик продолжал рассказ.
- Так вот что ты думаешь? Они эту улукуну поставили в красном углу. А Михаил Трапезников, который образа писал, однажды взял и нарисовал икону. И там это чудо-юдо было намалевано, с волосами как щупальца – и с нимбом точь-в-точь как у святого Николы. Грех-то какой, кощунство (перекрестился по-старообрядчески)! И стали они молиться этому морскому чудищу. Ходили с этой – тьфу ты, нечистая сила! – «иконою» – к морю. Поют себе: «Прииде, царь морской, владыко голоменной!»
- А между дядей и племянником борьбы за власть поначалу не было? Ну, знаете ведь, как бывает: вернулся человек, которого все давно мертвым считали – и давай права качать.
- А вот и нет! Никаких раздоров меж ними не случалось. Племяш сразу свой шесток вспомнил, власть передал дяде. Это как в армии: «Пост сдал! Пост принял!»
- А вы сами и ваш отец…- робко начал я вопрос.
- Нет! Мы переселились году в тридцатом. То есть нас туда выслали. Раскулаченные мы. Была разнарядка – найти две кулацкие семьи в Покше. Нашли одну - Корниловы, кулаки, богатеи. Да какие мы «кулаки»! Никого кроме коровы да кобылы в жизни не исплутировали! Ну, разве что мужичок какой за бутылку тебе грядку вспашет. Так то разве кулачество? В общем, выслали нас недалече, в Выселок. Тогда дожди были, дорогу в областной центр размыло напрочь. Ни пройти, ни проехать! А вот путь до Выселка от ливней мало пострадал: почва там крепкая, каменистая, сильно не размоет. И выбрали нам местом пребывания это сектантское гнездышко. Там поморцев не жаловали. Мы бедствовали поначалу, бывало, по целым дням хлеба не едали. А нам эти слуги морского царя хоть бы корку черствую. Нет! Не здороваются. Дом за версту обходят. А по вечерам как сойдутся в своей бесовой моленной, так и воют на все лады: «Прииде, царь морской!»
- А власть-то их не обижала?
- А вот и не обижала! Сколько православного народу сгубила, сколько честных поморцев постреляла да в лагерях сгноила… А этим хоть бы хны! А и за что их обижать-то? Не кулаки, в белых делах на Гражданской никак не участвовали. Налоги платят исправно. А что Богу молятся по-своему… так в Конституции же записано: свобода веры. Их еще к Покшинскому рыболовецкому колхозу приписали. Ни один не возражал. Религиозной пропаганды среди колхозников не вели, в свою чертову ересь никого не совращали. Но и держались все особняком. Селиверсту уже за восемьдесят было, когда нас в Выселок выслали. Я его и видал-то редко, когда он по улочке брел в моленную, а с ним пара старух из первых поселенцев; иногда и сектанты помоложе за ним увязывались. Через пару лет после того, как мы на новом месте обосновались, помер дед. Так его эти нехристи на кладбище хоронить не стали. Прочли завещание: тело мое, мол, положите в карбас, выведите судно-то далеко в море да там и затопите. Пусть душа моя вслед за телом в подводное царство отправится. Так и сделали. Я тогда ребенком был, а помню: вышел в море карбас, на дне его домовина лежала с телом почившего Селиверста. Вышел карбас - и исчез за линией горизонта. А вернулся уже пустой, без покойника.
- А как потом Ерофей пропал?
- В тридцать восьмом это было. Пришла разнарядка: найти, кровь из носу, в наших местах врагов народа. Пять врагов – в Покше (село довольно большое), одного – в Выселке (ударил ребром ладони по столу). На Ерофея сразу выбор пал. Главарь сектантов, черт те знает, чему народ учит. Так сбежал ведь! Как приехал уполномоченный НКВД, так поспешил к избе Ерофея. А тот будто предчувствовал или предупредил его кто. Юркнул дворами – и к берегу моря. Пока те в избу ломились, он сел в карбас – да и в море. Уполномоченный и с ним трое бойцов по улице бежали, будто олимпийцы на марафоне (яростно запыхтел, подражая выбивающимся из сил бегунам), потом катер искали - все суда в ту пору на промысел ушли – а он уж, гляди, на самую голомень выплыл. Его с берега Ефим Кривяков в бинокль видел: как встал Ерофей в карбасе, помолился – да и за борт прыгнул (жестом изобразил прыжок). Потом нашли одно судно, а тела так и не обнаружили. Может, валун себе на шею надел? А разнарядку по врагам народа все равно выполнили. Взяли моего отца. Сказали: кулачине место в лагере. Когда он с путины пришел – его на причале уже встречал конвой и офицер этот, уполномоченный. Папа в пятидесятых из Воркуты воротился: был человек, стал мешок с болезнями. Много чего порассказал. И про лагерное житье, и про Селиверста, и про Ерошку проклятого. Кабы этот кощунник не утопился, не мыкал бы мой папа горе по печорским лагпунктам!
Дед вытер слезу. Помолчав, продолжил:
- А потом стал у них уставщиком Мишка Трапезников. В ту пору уж не Мишка, а Михаил Петрович. Ну, богомаз, который к подводной образине нимб золотой присобачил (обвел голову рукой). При нем и секта пополнилась: из покшинцев, перебравшихся в Выселок, поближе к родне, из приезжих разных. Тогда и колхоз процветал, и жизнь тут кипела как вода в котелке. В семидесятых их с полсотни набралось здесь. Вот тогда и случилось…
Дальнейшее я перескажу своими словами. Михаил Трапезников не слишком-то докучал колхозному начальству. Трудятся сектанты на совесть, план выполняют – что еще надо? А вот местный участковый Шилов Михаила невзлюбил. Молодой и шустрый милиционер, встречая на улице пожилого сектантского вожака, грозил: «Смотри у меня. Будешь народ смущать – все равно посажу! Статья для тебя найдется!» Тот только недобро усмехался в ответ: «А ты попробуй! Про Ерофея помнишь? Что, поймали его? С тебя самого за доведение до самоубийства погоны оборвут и на красную зону упекут!» «Посмотрим!»
Так переругивались они. А народ толпился в моленной, откуда вечерами доносились непонятные молитвы со старушечьими подвываньями. Звали царя морского прийти и забрать с собой верных адептов странной религии. Участковый не сдавался: завербовал какого-то пьянчужку, чтобы доносил ему обо всем, происходящем в моленной. Тот всякий раз сообщал одно «Молятся по-своему!» - и требовал натуроплату. «О чем болтают?» - допытывался мент, а его агент отвечал привычно: «Морского царя добром поминают».
- Вот если бы земного царя звали, пришил бы им антисоветскую агитацию, - раздумывал про себя участковый. Он мечтал отличиться и перебраться в город, прочь из этой глуши.
Прошла неделя, другая – и тело деревенского «сексота» нашли плавающим у берега, на мелководье. Шел пьяный мужичок по валунам, споткнулся, поскользнулся, упал – ну и…
море оказалось отнюдь не по колено, захлебнулся болезный. Следствие подтвердило: несчастный случай. Только говорили вполголоса сельчане, будто это сектанты свели с ним счеты. Не нравилось им, что от неофита водкой разит за три версты, упрекали его. А еще подозревали, что вынюхивает что-то новообращенный и «стучит» потом. Более Шилов не смог никого завербовать: сектанты лишь шарахались от него как черт от ладана.
И вот однажды дошло до Шилова, что 13 сентября готовится на морском берегу нечто из ряду вон выходящее. То ли топиться собрались изуверы, то ли еще что… Люди заговорщически перешептывались в сельмаге и замолкали, едва порог переступал мент.
Шилов решил, во что бы то ни стало, пресечь безобразие. За несколько дней до этого он наведался к пограничникам и сумел убедить их вмешаться в возможное предстоящее светопреставление. Часть находилась всего-то в пяти километрах севернее Выселка. Ее командир пообещал отрядить группу бойцов во главе с прапорщиком или офицером, чтоб прибыть в Выселок не позднее пяти часов: в это время у сектантов начинались радения.
…Вечером 13 сентября вереница женщин в платках и степенных бородатых мужиков двинулась вниз по окраинной улице Выселка, мимо ручья, к берегу моря. Впереди шествовал Михаил Трапезников, держа высоко над головой «икону». На гладкой доске
был изображен лик неведомого науке и православной религии существа. Золотой нимб окаймлял ниспадающие на плечи власа, похожие на щупальца спрута или кальмара. Узкая ладонь правой руки была выставлена вперед, а пальцы сложены в двуперстном знамении. Большее кощунство трудно было вообразить. Лик «святого» лишь отдаленно напоминал человеческий: выпуклые глаза без ресниц и бровей, узкий длинный рот без зубов и губ, будто щель, совершенно плоский нос, отсутствие ушных раковин. Вслед за Михаилом шли старухи, внезапно затянувшие нелепую и дикую песнь:
Да приидет царь морской, царь Голоменшшик!
Да возьмет поморцев верных в свое царствие.
Ибо нет на земле нам правды-матушки,
Правды нет на земле да на подсолнечной…
И вот ступили люди на мокрый песок. Из-за кустов участковый Шилов наблюдал за происходящим, на всякий случай держа руку на расстегнутой кобуре.
Токмо в море ныне правда православная,
Да на дне морском правда-матушка.
Там живут-поживают старцы праведные.
Они избранных зовут в Бело морюшко…
Слова этого гимна подводному царю долетали до ушей прячущегося участкового. «Эге, да они, похоже, вправду топиться собрались!» - с ужасом подумал Шилов. С ужасом – и одновременно со злорадной радостью: «Вот теперь-то и повяжем Михаила!» Он знал, что в Выселке за последние семь десятилетий не единожды пропадали люди. Поиски не давали результата. Ушел в море – и пропал. На памяти Григория Шилова таких случаев было несколько. Сел в карбас, вышел в море – и того… Если бы шторм, буря, а то в погожий день. И тел утопленников найти не удавалось. И расспросы-допросы ничего не давали. Один карбас, одиноко и сиротливо болтающийся на волнах посреди залива.
Вспоминал он и приснопамятное бегство Ерофея Юровщикова. А еще шептались сельчане, что к сектантам темными осенними ночами являются из моря какие-то существа. Будто бы мелькали в волнах, озаренных бледной луной, скользкие серые тела, похожие на тюленей. Да не тюлени это, а сами морские черти наведываются в Выселок…
У участкового на лбу выступил пот. Правой рукой, продолжая придерживать пистолет, левой он достал из кармана мятый носовой платок и отер капли пота. «В двадцатом веке живем, а верят люди всякой чертовщине. В свое время надо было этого Михаила оприходовать по пятьдесят восьмой, да, видать, руки у НКВД не дошли. Ничего, я эту ошибку исправлю!»
И тут мысли участкового, продолжавшего наблюдать процессию сектантов, внезапно оборвались на полуслове. Он увидел, как люди подошли почти к самой кромке воды – и воды вдруг расступились перед ними. Темная вода начала стремительно сворачиваться словно скатерть. Ничего подобного уроженец Зимнего берега не наблюдал никогда! Это не был отлив, нет: вода с мерным рокотом катилась назад, обнажая камни, коряги, почти сгнившие обрывки старых сетей, корпус карбаса, замытый песком и илом, обломок весла, доски, бревна, бытовой мусор…Недолго постояв на берегу, сектанты вновь двинулись вперед, вслед за отступающими водами. А Михаил вел свою паству, словно Моисей, уводящий евреев из египетского плена в землю обетованную, обильную млеком и медом.
Шилов извлек рацию. Пора! Еще немного – эти изуверы кинутся в отступающие волны.
- Мыс! Мыс! Прием! Я – Ручей! Товарищ капитан, пора начинать операцию! Они почти в море. Направляйте своих бойцов к берегу, срочно! Где? Я вам говорил: между ручьем и старым амбаром. Знаете, наверное, вы же в Выселке бывали не раз. Они сейчас тут…
Он не договорил: рация, взятая на время «операции» у погранцов, выпала из рук на влажную траву. Участковый остолбенел: прямо из отступающих волн навстречу сектантам вышло Существо. Издали трудно было разглядеть его черты. Что-то серое, плотное, лоснящееся; голова вырастает прямо из туловища, очертания шеи еле заметны. С головы на узкие плечи спускаются вьющиеся - нет, не волосы – подобия змей или щупалец. Он лихорадочно протер глаза. Нет, не видение! Это нечто обладало длинными, похожими на человечьи, руками и короткими ногами, на которых, плавно колышась, оно двигалось навстречу остановившимся сектантам. На высокой ноте оборвалось пение:
И приемлет верных море-окиян.
Расступилися воды – и сомкнулися…
На колени рухнул Трапезников, держа высоко над головой образ. Чудовище подступило ближе – и из длинного, узкого, безгубого рта его вырвался пронзительный звук. Оно воздело руки к небу. «Иэ-э-э-э-н-н-н», - примерно так передал его голос Корнилов со слов участкового. Сектанты дружно как один затянули мелодию: «И-э-н-н-н-э-э…» Впереди, метрах в сорока плескались волны сурового моря.
Медлить было нельзя. Шилов бросился к берегу, перескакивая через камни, плюхая ботинками по лужицам. На бегу он прицелился – и выстрелил. Пуля ударила прямо в округлый живот существа – и в тот же миг серая скользкая субстанция разлетелась на мелкие клочья. Нет, не клочья – брызнули капли какой-то слизи. Рев негодования пронесся по скопищу сектантов, сгрудившихся на отмели. «Стоять! Всем стоять!!» - Шилов бежал по вязкому песку и видел прямо перед собой обернувшееся к нему, перекошенное страхом, злобой и ненавистью лицо Трапезникова. А вниз по склону холма, узкой тропинкой уже мчались к берегу погранцы с автоматами наперевес под водительством капитана Никитина. «Слушать меня, изуверы! Не двигаться!» - продолжал орать участковый. Ботинки его запутались в водорослях. Он ругнулся – и упал. Пистолет, который мент все еще сжимал в руке, отлетел в сторону. Он поднял голову – и увидел, что мирно колыхавшиеся секунду назад воды грозной стеной движутся на него и сектантов.
Загомонили адепты царя морского. И тут Михаил возгласил:
- За мною! Приимем, братия и сестры, второе крещение – морское. Чрез очистительную купель попадем в царство Божие, царство праведников!
- Стоя-а-а-ть! – заревел Шилов, поднимаясь.- Ты что, губить народ вздумал, сволочь?!
…Волны накатили на Михаила, подхватили его – и понесли к берегу. А тот, напротив, бросился вперед, рассекая грудью волны. Его голова то поднималась над водой, то исчезала в пенистых гребнях. Шилов подобрал пистолет и недоуменно уставился в даль моря. В последний раз макушка Трапезникова и рука с «иконой» показались среди клокочущих валов. Надо что-то делать! Сектанты стояли как вкопанные, покорно ожидая своей участи. Тем временем подоспели пограничники. Они погнали сектантов прочь от неумолимо приближающихся волн, подгоняя в спины отстающих дулами и прикладами автоматов. Какой-то солдатик волочил за собой отчаянно упирающуюся бабусю в сером платке, другой подхватил на руки трехлетнего ребенка, а его товарищ взял под руку мать мальца: «Идите, идите же! Через минуту тут будет море!». «Бего-ом!!!» - отчаянно завопил капитан и дважды выстрелил в воздух из пистолета. Участковый тоже пальнул из табельного оружия в сторону надвигающейся водяной стены: «Шевели ножками, мать вашу!» Он принялся раздавать пинки и тычки направо и налево. Дед с изрытыми оспинами щеками и пышной бородой толкнул его. «Застрелю!» - рявкнул Шилов. «А ну, вперед, бегом марш!» - истошно орал командирским голосом Никитин. Шилов на бегу обернулся. Там, где только что стояло чудовище, шумели беломорские волны. Успеть бы! Он пулей вылетел на берег. Рядом пограничники гнали в сторону села сектантов. Море обрушилось на берег – и внезапно остановилось, затихло, как по мановению палочки кудесника. Оно аккуратно вошло в берега, и лишь слегка волновалась его темная гладь.
В кустах он разыскал оброненную рацию. Работает! «Сейчас бы пивнуть, снять напряг…» Солнце опускалось в воды спокойного моря. Близилось время отлива. Капитан Никитин выставил на берегу пост, на всякий пожар: вдруг кто-то из местных опять в море полезет?
- Отец мой умер к тому времени. Лагерь его до срока состарил. Потому историю эту я услыхал от участкового, когда гостил в Выселке. Я как в шестьдесят шестом уехал в областной центр, так и бывал с тех пор в родных местах изредка, наездами. Про всю эту катавасию от Гришки Шилова и узнал. Он мне за бутылкой все поведал, как было. - Корнилов плеснул мне в кружку заварки, добавил кипяточку. – Ты пей, угощайся. В городе-то, чай, с чаем дефицит (разговор происходил в начале девяностых, когда прилавки гастрономов превратились в мертвую пустыню, и даже отоварить талоны на чай и сахар было проблемой). – Так вот, слушай дальше. Приехали в скорости в Выселок строгие люди в штатском. Всех расспрашивали подробно. Еще подписку взяли: хранить обо всем произошедшем молчание. И у Шилова тоже, как главного участника, взяли. А он мне все одно по пьянке разболтал во всех подробностях это дело. После случившегося сектанты эти совсем собираться перестали. Ну, если раза два или три. Забросили свою моленную. Теперь уж нет ее на том месте. А домище был добротный. Через год Выселок объявили «недоперспективным», клуб закрыли, магазин, почту, всех расселять стали. В ту пору кто в город подался, кто в Покшу, кто в Золотицу, кто еще куда. В Выселке несколько живых душ осталось. Только не из сектантов они, уж после войны поселились.
А потом, рассказал мне далее Георгий Палыч, случилось ЧП у пограничников.
- Было это… сейчас припомню, когда… Кажется, в олимпийский год, когда еще Высоцкий умер. В море на пограничный катер какие-то черти напали. Серые такие, склизкие, на тюленей похожие. А головы почти как человеческие. Ну и страху же на служивых нагнали! Те стрелять начали, сперва в воздух. А они своими пальцами за борта ухватились, и ну давай катер раскачивать (стал плавно покачивать боками влево-вправо). Много их было! Вот тут командир и отдал приказ бить их на поражение. Одного вроде ранили. А у него вместо крови жидкость такая зелено-голубая вытекла из раны. Один боец, говорят, помешался после всего увиденного (повертел пальцем у виска). Опять же «органы» нагрянули, проверяли всех, заставляли подписывать бумагу о неразглашении.
- Шилов рассказал?
- Да нет. Офицер один, отставник. Говорит: все одно гласность на дворе, что зря молчать?
- А что потом с Шиловым стало?
- Плохо! Застрелился парень. В лесу его нашли после того разговора со мной. Лежал себе под сосной, голова прострелена, мозги вытекли. Только сведущие люди говорили мне, что не сам застрелился. Вроде рука как-то не так была изогнута, как бывает у самоубийц, которые себе в голову стреляют. Не мог он, значит, из такого положения пальнуть в себя.
…Попрощавшись со словоохотливым дедом, я вышел на улицу Покши. В ту пору это было еще шумное, богатое поморское село. Ныне его ждет судьба Выселка. Все, кто только мог, давно покинули его. Остались ветхие старики и старухи да конченые алкоголики, которым все равно где жить – выпивку добудут хоть на необитаемом острове.
В числе губителей Покши оказались те самые пограничники, которые когда-то спасли от погибели в пучине морской обитателей Выселка. Слишком ревностно взялись они за охрану морских биоресурсов. Ловили рыбаков, отбирали карбасы и моторные катера, рвали сети, строптивым угрожали оружием. А чем еще прокормиться покшинцам кроме как рыбкой? Вот и подались в город. А что им делать в этой глухомани? Дорога как была непроезжая, так и осталась. С внешним миром село связывает только ржавая баржа, на которой и можно выбраться на большую землю. А ведь ходили сюда пароходы-колесники, белые теплоходы бороздили серые волны Белого моря. Но давно прошли те времена…
Десять лет как нет на свете Георгия Павловича. Вернувшийся в конце восьмидесятых в родные края, он видел своими глазами, как погибает его отчина. Не выдержало сердце…
В моих руках – московская газета. В новостной колонке я отыскал неприметную информашку, всего в один абзац под заголовком «Облава на сектантов»:
«В Лондоне арестован Герберт Хилл, лидер тоталитарной секты, организовавший в минувшем месяце групповое самоубийство. Тогда на острове Уайт шестеро членов секты «Голос океана» вышли на яхте в открытое море и затопили судно в водах Ла-Манша. Сам Герберт Хилл всячески отрицает свою причастность к коллективному суициду. При обыске в штаб-квартире секты обнаружены изображения морского божества, которому поклонялись последователи фанатического культа, литература, принадлежащая перу Хилла. К настоящему время Скотланд-Ярдом арестованы еще около десятка членов секты в портовых городах Великобритании».
Анатолий Беднов