Иван работал бульдозеристом. Физически очень сильный, спортивный. В своем дворе, под двумя огромными тополями был у него турник, лежала самодельная штанга и гири. Кроме того играл он в футбол, а зимой бегал на лыжах на уровне первого разряда.
Но была в его жизни еще одна сторона, то ли светлая, то ли темная, не в раз поймешь.
Иван писал стихи.
Писал их с тем же остервенением, с каким работал или размахивал гирями. Страшная стихопроизводительность сочеталась в нем с неутомимостью в рассылке производимого по всем адресам газет и журналов, какие ему только ни попадались.
По неведомым мне причинам, я был определен на роль персонального критика. Даже не так. Критику он не выносил. Я был доверенный читатель и оценщик. Страсть к поэзии сочеталась в Иване с катастрофической нехваткой общей культуры. Результат из сего предсказуем и понятен. Меня всё это сильно угнетало, я избегал встреч. Но он вылавливал меня в самых неожиданных местах, совал мятые листочки и, не слушая моих слов, сыпал творческими замыслами и только что найденными рифмами.
Я видел всю безнадежность и бесперспективность его творчества. И было мне невыносимо жалко Ивана. Светилось в нем в эти минуты что-то очень детское и наивное. Говорить же что-либо ему было бессмысленно. Он бы не понял.
А тут еще произошел черный, поистине дьявольский случай.
Сотруднику местной газеты нечем было забить плановую "Литературную страницу". И он опубликовал, крепко отредактировав, несколько стихов Ивана с его фотографией. Резьбу сорвало окончательно. Иван стал высокомерным и трудновыносимым.
В очередной раз, когда он сунул мне полтора десятка виршей, похвалившись при этом, что написал их в один день, я раздраженно сказал:
- Лучше бы ты написал один стих, но поработал над ним в пятнадцать раз больше.
И остолбенел от злобы, плеснувшей от Ивана:
- "Поработал"?! "Работать" от слова "раб"! Ты меня поработить хочешь?! А помнишь про Спартака?!
Я ничуть не удивился, когда через несколько дней узнал, что Ивана увезла скорая в психбольницу.
Мы встретились с ним случайно года через два на улице. Присели на лавочку в ближайшем сквере. Иван выглядел изможденным и исхудавшим, куда делись его мощные мышцы. Опять резануло пронзительной жалостью. Мерзкое чувство - когда ни чем не можешь помочь.
Иван сам скатился на тему больницы, рассказал, как было тяжело. И лечение, и обстановка. Во всех своих бедах винил стихи.
- Чтоб я когда еще взял в руки карандаш!!!
Поговорили о чем-то нейтральном. Потом, после затянувшейся паузы, он устало и укоризненно сказал:
- Вот только, знаешь, сейчас какой журнал ни открою - везде мои стихи под чужими фамилиями...
Рухнуло что-то во мне и стало скучно.
- Пойду я, Иван. Дел много. Бывай...
Больше я его не видел.