-Господи, да когда я смотрю на тебя, слушаю тебя, твои мысли – я буквально проваливаюсь в бездну! Там ничего нет, понимаешь? Ничего! Кромешная тьма.
С этого все и началось. После этих Ее слов, я постепенно, с каждым днем все сильнее, начал понимать, что теряю себя.
Сначала пришли тоска и апатия. Они выжимали из меня остатки былого счастья, что еще теплилось в сердце. Остатки любви к жизни и желания жить. Остатки интереса к миру. Остатки самоуважения и гордости. Остатки всего того, что заставляет человека идти вперед.
Этот процесс шел медленно, но неумолимо. С каждым взмахом гигантского маховика, что отсчитывает человеческие дни, я все дальше отдалялся от внешнего мира, а он в свою очередь - все дальше от меня, словно также терял интерес ко мне, как я к нему. Родные, близкие, коллеги начинали замечать происходящие во мне перемены, пытались что-то делать, что-то выяснять, но на тот момент у меня не было даже смутного предчувствия о том, что на самом деле со мной происходит. Мне казалось, что меня подкосило расставание с Ней. Ведь когда-то мы мечтали жениться и прожить вместе до конца жизни.
Затем пришла депрессия. Тяжелая, тягучая как смола, она накрыла меня беспросветно черным саваном. Я и до того был довольно мрачным человеком, и мысли, меня посещавшие, зачастую были черны и тяжелы. Но тогда я даже не представлял, что возможно настолько глубокое погружение в себя, во внутренние бездны, где не было ничего, кроме кромешной тьмы и душевных мук.
У меня пропал аппетит, сон, я начал стремительно терять вес. Потом последовала неуверенная и жалкая попытка самоубийства. Родители пришли не вовремя и вынули меня из петли. Но в лечебницу не отдали, понадеявшись, наверное, что справятся своими силами, что родительская любовь сотворит чудо. Как оказалось позже, они были совершенно бессильны перед тем, что со мной происходило. Депрессия не отпускала, аппетит не возвращался, и я продолжал терять вес. Спал крайне редко, но и сон не приносил облегчения и отдыха, которых так жаждали измученные тело и разум. Заснув, я проваливался в неведомые глубины, наутро выныривая еще более изможденным и опустошенным.
Но я не умер. Тяжело заболел, потеряв около трети прежнего веса. Вызвали скорую, и меня положили в больницу. Дальнейшие события я помню крайне плохо, потому что периодически проваливался в болезненное забытье. Помню напряженные лица врачей, наполовину закрытые масками. Помню, как кто-то говорил, что мне нужно проснуться, что я брежу и все это всего лишь сон. Как бы я хотел в это поверить. Помню бесконечные уколы. Их было так много, что даже сквозь те смутные, полубредовые видения, что меня посещали, мне чудились сверкающие острия шприцов, раз за разом вонзающиеся в голубоватые змейки вен. Помню тупую боль в груди. Помню обеспокоенные лица сильно постаревших за последние месяцы родителей. А потом все внезапно кончилось, наступили дни облегчения, и родители забрали меня к себе домой. Мне было неведомо, отступила болезнь на время или меня смогли вылечить.
У меня появился аппетит, и за пару дней я набрал несколько килограмм. На исхудавшем лице появился легкий румянец, вернулось желание спать, а вместе с ним и сны. Они были яркие, красочные и удивительно теплые. И везде была Она, веселая, счастливая, нежная…любившая меня. И все было хорошо. Но сны приходили и уходили, и утром возвращалось все то же отчаяние, все та же боль.
Я пытался спрашивать, что выяснили врачи, что за болезнь меня терзает и вылечили ли меня. Но родители упорно отмалчивались, отводили глаза, искусно переводили тему разговора, и старались быть веселыми и жизнерадостными. Но улыбки были принужденные, и я нередко слышал обеспокоенный шепот за стеной, в соседней комнате. Нечего было и думать о выздоровлении, о том, что смогу снова стать полноценным человеком, что смогу любить и быть любимым, завести семью. Во мне крепло ощущение, что я доживаю свои последние дни.
В тот день я проснулся раньше обычного. Как сейчас помню, было двадцать третье июля, часы показывали пять часов двадцать две минуты. Впервые за последние несколько дней не помнил, что мне снилось и снилось ли вообще. Настроение было отвратительное, жутко не выспался, но кое-как поднявшись с кровати и взглянув мимолетно в окно, я застыл на месте. До того утра я никогда не смотрел на окутавший, казалось бы, весь мир молочного цвета густой туман таким, новым для меня взглядом.
С тех пор все мои мысли, все мое внимание занял этот туман. И даже когда на улице царило по-летнему жаркое солнце или теплые дожди, перед моими глазами все равно был он. Будто какая-то часть этого исполинского загадочного существа поселилась в моей голове и сердце.
Я выпросил у родителей ручку и чистую тетрадь и стал писать о нем, рисовать его. Он виделся мне чем-то бесконечно добрым, родным, теплым и уютным, влажный, мохнатый как облако. Как большое доброе животное, нарезвившееся в прохладной воде и выбравшееся на берег обсохнуть. Он дарил отдохновение миру, прятал его, укутывал словно одеялом. Он сглаживал неровности и острые углы. Он прятал людей, и казалось, что мир наконец-то стал идеальным, наконец-то в нем не стало нас. Не стало Ее.
Я стал меньше думать о Ней с тех пор, но до конца изгнать из головы все равно не смог. Она неизменно возвращалась, обязательно в сопровождении солнца и теплого ветра, улыбающаяся, счастливая и любящая меня. Но в реальности так и не позвонила, не навестила. Родители вроде бы слышали, что Она встретила другого, и они собираются сыграть свадьбу. Раньше эта новость меня бы, наверное, убила, но теперь я вдруг понял, что желаю Ей только хорошего и искренне надеюсь, что с этим человеком Она будет более счастлива, чем со мной.
С того июльского утра я теперь и отсчитываю свое выздоровление. Нет, я не выздоровел в привычном понимании: не одолел болезнь, терзавшую мое тело. Я умер вечером шестого августа. Сидя в кровати и записывая свои мысли о тумане, меня не стало. Тихо и незаметно.
«Если бы я был туман…» - было последнее, что я написал. Это было последнее мое желание и последняя моя мечта.
Если бы я был туман, меня невозможно было убить и ранить. Меня невозможно было бы обидеть, как и обрадовать. Если бы я был туман, мне не пришлось бы вариться в этом котле из человеческих дрязг, будничных забот, обязанностей, которые вынужден выполнять, чтобы жить, жить в тепле и комфорте, кормить себя. Я сбросил бы цепи цивилизации, коими человечество сковало себя. Я стал бы свободен. Если бы я был туман, для меня исчезли бы острые углы серых зданий-коробок, исчезли бы грязь, мусор. Мир стал бы красив и безопасен. Если бы я был туман, я попытался бы сам сделать этот мир красивым и безопасным. Я бы укутал его теплым одеялом. Я бы рисовал животных из облаков, чтобы людей хоть что-то радовало. Я бы прятал и защищал их от того мира, который они сами создали и в котором вынуждены были жить. Я бы прятал и защищал их от других людей. Если бы я был туман, я заполнил бы их внутренние бездны, постарался бы смягчить терзающую их боль, изгнать страхи и сомнения. Если бы я был туман, я бы обнял каждую скорбящую, одинокую душу на этой планете.
Шли дни, люди жили все той же жизнью, какой я ее помнил. Родители выплакали свое горе и также стали жить дальше, изредка вспоминая меня одинокой слезинкой да свечкой в церкви. Бывало, я целыми вечерами простаивал у окон их квартирки, наблюдая, как они ужинают, спят, тайком подслушивал их разговоры. Когда они говорили обо мне, мне представлялось, что внутри живота находится что-то круглое и горячее, от чего тепло приятно разливается по всему телу, а сердце сладко сжимается.
Я видел и Ее. Она так и не вышла замуж за того мужчину, о котором мне когда-то довелось услышать. Он бросил Ее, узнав, что Она забеременела. Вскоре родилась прекрасная здоровая девочка, и мне было приятно иногда думать, что это мог быть мой ребенок, моя дочка.
Я часто наблюдаю за ними с тех пор. Она больше не стремилась заводить отношения с мужчинами, выходить замуж, всецело посвятив себя подрастающей дочери. Она жила ею и для нее, и так Ей было хорошо и комфортно. Но иногда, чаще всего это случалось поздними вечерами, когда девочка уже спала в своей кроватке, я видел, как Она плачет. Украдкой, в подушку, пряча свое горе и боль от окружающего мира и от самой себя. Было так непривычно видеть Ее печаль, ведь последние мои воспоминания о Ней связаны со снами, а там Она всегда была счастлива, всегда радостна и любима, что поначалу я не мог даже пошевелиться, поглощенный этим удивительным и по-своему прекрасным зрелищем.
Она всегда была сильной, и поэтому плакала мало и крайне редко. Но все-таки это происходило, происходило не раз и не два, на моих глазах, и вскоре удивление и интерес сменились грустью и сочувствием. Я не тешил себя мыслью, что Она плачет по мне, вспоминает то время, что провела со мной, понимая теперь, что это были лучшие, после рождения дочери, разумеется, Ее дни. Нет, я знал, что это не так и понимал, что за то время, пока был с Нею, подарил Ей чудовищно мало радости, тепла и любви. Она плакала о том, что не может разделить любовь к дочке с любимым человеком, что ребенок вырастет без отца, что неизбежно в будущем придут трудности и попытаются сбить их с ног. Плакала и о том, что помощи ждать не откуда и не от кого, что рядом нет человека, который выслушает, утешит, кто обнимет в трудную минуту и скажет, что все будет хорошо.
И я обнимал Ее. И я шептал Ей, что все будет хорошо. И если хоть однажды, пусть на уровне смутного ощущения, поглядев в то самое окно, через которое я оберегал Ее, Она услышала бы мой голос, хоть однажды, возвращаясь холодным поздним вечером домой с работы, почувствовала бы мои теплые объятия, то тогда, наверное, я жил не зря.