Впервые почувствовала, что нет желания мыть посуду. Стоит она на столе, вызывающе неопрятная, а мне безразлично. Впрочем, особого желания мыть её никогда не испытывала. Достаточно было привычки и сознания, что эта кухонная утварь должна быть чистой. Сейчас же накатило что-то невыразимое. Показалось, что это нежелание идёт из каких-то глубин, но точно не из глубин души или памяти.
И в то же время что-то знакомое показалось в этой ситуации, словно подобное происходило уже когда-то. Но когда? Почему-то захотелось вспомнить. Но как это сделать, если вековая глубина, откуда пришло это чувство, была не во мне, а где-то рядом.
И всё-таки надо попытаться вспомнить. Оставила остывать уже нагретую для посуды воду, прилегла на диван. «Знакомое» чувство то ускользало, то вновь появлялось. Со мной это бывает. Вдруг что-то покажется знакомым: дословно сказанное, уже виденное, в точности сделанное, но очень-очень давно. Было это, было – заволнуется душа.
А сейчас захотелось вспомнить. Уж очень реально напомнило это чувство нежелания общаться с грязной посудой что-то давнее. Голова от перенапряжения начала побаливать, а вроде бы пойманная ниточка, ведущая к началу разгадки, поплыла лёгкой паутинкой по воздуху…
…За стеной раздавались глухие голоса, прислушалась.
- Доктор сказал, что наступила ремиссия. Значит, Лизонька пойдёт на поправку, не плачь, Василиса, - успокаивал папенька плачущую маменьку.
Голова нестерпимо болела, не открывая глаз, я позвала: «Ма-мень-ка…» Не слышат. Позвала громче. Быстрый топот ног. Маменька рухнула у кровати на колени, обняла меня. «Голубушка моя, очнулась. Счастье-то какое!..» Но я, наверное, опять впала в забытье, потому что проснулась уже почти без головной боли, встала, надела домашнее платье и вышла из спальной комнаты. В светлице Марфа шлёпала босыми ногами по мокрому полу, домывая его. Увидев меня, она бросила тряпку и с криком: «Барыня, барыня! Лизонька встала…» сбежала по ступенькам в нижнюю половину дома. Я спустилась за ней следом, держась за перильца, но слабость ещё давала о себе знать: уцепившись за балясину, села на нижней ступеньке…
- Лизонька, наконец-то, милая… Зачем ты встала? Тебе нельзя пока!
Маменька вбежала с крыльца в отворенную дверь, подняла меня за руки.
- Марфа, я помогу Лизоньке дойти до кровати. А ты беги, скажи барину, что дочка встала.
- Спасибо, маменька, не нужно, - остановила я её порыв. – Посижу на крылечке. Свежо-то как, и черёмухой пахнет.
Марфа убежала за папенькой. А мы вышли на крыльцо. За столом сидела Лукерья, перебирала лук для посадки.
- Ну, вот, Василиса Саввишна, и всё обошлось, а вы убивались, - сладко улыбаясь, встретила нас она.
- Бог милостив, Лукерьюшка. – Всё ещё боясь за моё состояние, маменька помогла мне устроиться в кресле, накинула на плечи снятую с себя шаль и села рядом.
- А мы вот тут, Лизонька, огородными делами занимаемся.
Спустя минуту, вернулась запыхавшаяся Марфа. Сказала, что барин с мужиками уже уехал смотреть поля.
- Барышня, кротость вы моя голубиная. Да, как же вы нас всех перепугали-то, - запричитала Марфа, заворачивая в подол подоткнутого сарафана большие красные руки. – Матушка-то ваша молилась за вас, чтобы Господь послал вам здоровьица. А батюшка ваш скольким докторам вас показывал. И… голубушка ласковая моя, да как же такому золотцу не выздороветь, мухи не обидишь. Жалельщица моя неугомонная, помнишь, как пришла ко мне на кухню и говоришь: «Дай-ка я, Марфуша, за тебя посуду помою». А матушка барыня услышала, да как заругала вас.
- Ну, мели, Емеля, твоя неделя. Не остановишь, так и не остановишься, - рассердилась маменька. – Поди-ка на кухню, Лизоньке теплого компоту попить сюда вынеси.
…Пить, действительно, хотелось. Очнулась оттого, что в горле пересохло. Послеобеденное солнышко перебралось ко мне на подушку. Теперь уже, наверное, от перегрева голова всё ещё побаливала.
Встала, удивляясь необычному сну. Попила компоту из холодильника. Опять поставила воду на огонь, чтобы вымыть заждавшуюся меня посуду.