Прекрасные годы моего советского детства проходили в эпоху расцвета Советского Союза. Не один ушат грязи вылит на те времена, немало сказано плохих слов, придумано множество неправдивых определений, самое безобидное из которых «расцвет застоя!» Такие эпитеты от тщедушных ценителей недавней старины ложатся на слух отлично, но интуитивно взывают к неприятию. Вычурное толкование доброго отрезка времени моей логике поддаётся с трудом, оправдывается лишь безграничностью человеческой фантазии. Заряженные веяниями неблагодарной политики историки акцентируют выводы якобы научных изысканий на непонятной формуле застоя, но моё видение склонно принимать ушедшие годы именно как расцвет.
Во время цветения завязывается плод, созревание являет на какой почве в какой обстановке происходило зарождение и формирование. Детям послевоенного государства была создана хорошая среда для получения качественного образования и небыстрого взросления, предоставлена свобода выбора профессии и обширнейшая область применения приобретённых навыков, а значит лучших условий, на мой взгляд, не было выдумано за всю историю человечества.
Советский народ в полной мере наслаждался недолгим периодом второй половины двадцатого столетия, когда общество достигло пика наибольшего спокойствия за своё будущее. Великая страна не на словах заботилась о подрастающем поколении, в воздухе витала уверенность в завтрашнем дне и мирной жизни под защитой самой могучей армии в мире. На новые высоты поднялась доверительная дипломатия с ведущими игроками на политических аренах мира. Может напускная, но мы полагали, пришла эра вечной дружбы народов земного шара.
После подведения итогов Второй мировой войны даже несмышлёному октябрёнку не требовалось разжёвывать, почему любой худой мир лучше самой доброй баталии.
Наибольшим достижением тех лет считаю расцвет добрососедских отношений между людьми разных национальностей и многочисленных народностей нашей Родины. Без страха путешествовали по стране, родители без боязни пускали детей на улицы городов и весей. Люди отличались радушием, отзывчивостью, в основном были сердобольные, тщеславием от положения в обществе, больших денег и принесённых ими мнимых привилегий не испорченные. Зарплату получали одинаковую, стабильно, главное, чему радовались. Понятно, что мерился народ примерно одним уровнем достатка, перебивался из кулька в рогожку, как говорится, но на жизнь без излишества хватало, а за счёт продуктов из деревни удавалось даже что-то скапливать. На лотереи не надеялись, хотя билеты и облигации покупали часто и от выигрышей естественно не отказывались.
Взрослые поголовно работали на заводах, фабриках, колхозах и совхозах, дети набирались жизненного опыта по детсадам и школам. Каникулы пролетали в санаториях, пионерских лагерях и деревнях у дедушек-бабушек. С последним прекрасно помогало послевоенное массовое переселение сельской молодёжи в города. Превентивная урбанизация, так сказать...
Родители некогда в городах прижились, родители родителей на селе остались. Оседло хозяйство вели, скотину держали, птицу разводили, огород засаживали овощами и фруктами. Дополнительные участки картофелем, урожаем с которых поддерживали своё убежавшее потомство. За что обязывали чаще навещать, полоть помогать, рыть-копать и жуков колорадских собирать. Из города в деревню отвозили устаревшую технику, назад рюкзаками тащили продовольствие. В общем, всё равно держались вместе и крутились, как позволяло время.
Мои ближайшие, навскидку плюс-минус десятилетие, современники остались последними поколениями, вкусившими радости беззаботного советского детства. Наши дети взрастали уже в другой стране, в иных экономических условиях и чуждых, не боюсь такого определения, ценностях. В чём виноваты естественно мы сами. Пусть и отчасти, но без анализа произошедшего снимать с себя вину дело неблагодарное. За что боролись, на то напоролись, можно приговорить…
Моим погодкам досталась привольная жизнь, учёба в городе и беззаботные каникулы за его пределом. Свои школьные каникулы я проводил на малой родине родителей, в деревне с известным стране названием Останкино. Догадываюсь, слыша знакомый топоним, фантазии выставляют на передние планы знаменитую останкинскую телевышку в Москве, мне же сразу представляется летний рай в глубинке, в полусотне километров от областного центра, в доме любимой и единственной бабушки Тани. Не совсем в доме, если конкретно, а на обширных просторах горьковского заволжья, со исторически принявшего название Красная Рамень. Местность эта впитала типичную природу Русской равнины, собрала под единым названием не один десяток деревень и заняла немалую территорию на малозаметной возвышенности левобережья Волги напротив современных городов Нижнего Новгорода и Кстово.
Баба Таня, урождённая Сухарева Татьяна Милентиевна переехала на постоянное место жительства в Нижегородскую губернию в возрасте семи лет, с отъездом родителей из тревожной Москвы 1917 года. Что происходило в Российской империи в семнадцатом году прошлого столетия, можно узнать, пролистав советские учебники – уделять время своим пониманиям того периода я не буду, но предки из столицы гибнущей страны перебрались в родовые места в провинцию.
Прабабка по материнской линии была потомком заводовиков Кузьмичёвых, имевших по Красной Рамени несколько кузнечных артелей и небольшой весовой заводишко, расположенный в Останкино. Про родовое сословие бабушка умалчивала, видимо наученная одною ею памятными событиями, лишь изредка проговаривалась и называла прадедов «заводские». Но это не сословие, мною полагается, а принадлежность одной из ветвей мелких промышленников.
Предки что имели нажитого, начали терять во времена революционные, продолжили при раскулачивании в ненавистные тридцатые годы двадцатого столетия. Скоро приняли нищету. Напоминанием о былой роскоши оставались необычайно выразительные фотокарточки, сноровкой фотографов собравшие из оттенков скудного салонного освещения все реверансы тогдашнего образа жизни. Каждая фотография – чёрно-белый шедевр, от просмотра которого невозможно оторваться. С детским восторгом внуки рассматривали картон с изображением молодых прабабок и прадедушек, разодетых по случаю редкой фотосессии в рюшечные платья и строгие офицерские мундиры. Вычурные рамки композиции хитросплетениями обвивали притемнённые лица наших родственников и визуально придавали механотворной картинке объёмность.
На каждом снимке люди были запечатлены вполуоборот – в те поры мода светописи была видимо таковой. Нам всегда хотелось подглядеть за загогулины и видеть, на что устремлён мечтательный взгляд прародителя. На плотном сером картоне под матовой основой, в ажурных картушах красовались вензеля знаменитого фотографа М.П. Дмитриева, также держателей московских фотосалонов – поставщиков услуг императорского двора. Снимков было много, хранились они в не менее красиво оформленном кляссере, отчего время их старило бережно.
Нетронутыми временем оставались и церковные книги. Страницы потрёпанных молитвенников были уже блёклыми, наощупь казались рассыпчатыми, дотронуться страшно, но витиеватые старославянские шрифты прекрасно контрастировали и читались легко. Правда, без запинки отличать слова могла только бабушка. Остальные в распознаваниях букв устаревшей глаголицы проявляли медлительность. Альбомы вынимались, когда собирались значительные семейные застолья, вернее по завершению таковых, книги реже и по большим религиозным праздникам. Каждый фолиант секретно берёгся в старинном непреподъёмном деревянном сундуке с коваными обводами.
Несмотря на всевозможные катаклизмы на смене эпох, Татьяна Милентиевна всю жизнь оставалась человеком верующим. До Великой Отечественной войны успела родить троих ребятишек – народила бы больше, но её муж Фёдор Иванович, ушедший на войну добровольцем, пропал без вести в подмосковных баталиях в первые месяцы войны. Сама она была четырнадцатым ребёнком у своих родителей, но из-за известных передряг и отсутствия хоть какой медицины сумели выжить всего двое: она и брат Александр, намного её старший.
Двое старших детей Татьяны Милентиевны, повзрослев, переехали жить в тогда уже город Горький, младший сын при родном доме остался. Женился, пристроем расширил избу на две комнаты и в дальнейшем содержал и обустраивал жилище на свой уклад. Водопровод, канализация до выгребного колодца, тёплый туалет с раковиной и унитазом – всё это было в бабушкином доме только благодаря золотым рукам моего крёстного. Горячей воды в избе не было, но существовали на то печь и баня. Газовая плита с огромным газовым баллоном имелась тоже, изредка помогала, конечно, но размещалась в дальней комнате и служила только для варки варенья, консервации солений и быстрого подогрева пищи в течение дня.
У бабушки в Останкино постоянно гостили я и младшая моя сестра Танюшка, получившая имя в честь бабушки. Летние каникулы пролетали на воле. На озёрах, в полях, лугах и лесах. В постоянных играх и гонках на велосипеде. Хотелось большее время проводить в деревне в летнее время, но выходило всего пару месяцев, так как почти на целый месяц нас отправляли в пионерский лагерь впитывать идеи страны советов.
Пионерлагерь «Спутник» размещался недалече уездного городка Семёнов, где-то среди староверческих скитов, небольшими селениями разбросанных по девственным лесам и нехоженым урочищам дальнего заволжья. Времяпрепровождение в пионерских лагерях имело особый колорит, разнообразием не впечатляющий и многими не принимаемый. Потому что отдых по расписанию, линейки с лозунгами и передвижения парами в составе отряда, да под барабанную дробь, напрягали. Ранний подъём под звуки горна и быркие зарядки приветствовались в здравом уме мало кем, но мы с сестрой относились к атрибутам пионерской жизни рационально, как к дополнительному приключению, и при отправке в лагерь не куксились.
Заботился о нашем дисциплинарно продуманном отдыхе мамин заводской знакомый со смешным именем Прафсаюс. Мы не силились понимать, кто это был, но неведомый помощник ежегодно помогал путёвкой своей честной работнице, от души полагавшей, что летние вольности деревни надо разбавлять, и лучше идеологически правильно направленным порядком.
Зимние каникулы вопреки всеобщей заряженной социализмом идеологии целиком проходили в полной свободе, приносили не только радость от игр в хоккей и катания на коньках и салазках, и просто неугомонной беготни в усладу, но и неосознанное прикосновение к веками сложившемуся крестьянскому образу жизни, традициям и христианским обрядам.
Обряды, кстати, подбрасывали подросткам тех лет малую копеечку. Пусть наличие денежек длилось недолго, но не требовало причин для выклянчивания их у родителей!
В семидесятые года двадцатого столетия, когда хоккейная сборная Советского Союза блистала на различных мировых соревнованиях, не оставались в стороне и малолетние болельщики. Множество пожарных копаней, рассыпанных вдоль тихих деревенских улочек и спрятанных в проулочные упятия, ежедневно галдели неугомонной ребятнёй. Дополнительной подливки воды для намерзания льда такие катки не требовали – природа о том прекрасно заботилась сама, припуская мороз.
Подходящие для хоккея заснеженные просторы ребятня разгребала лопатами, в качестве ворот ставила обычные магазинные железные ящики, до того служившие тарой для молочных или винных стеклянных бутылок. Когда содержимое ящиков распродавалось, их складировали возле магазинов, а вездесущие мальчишки таких послаблений упустить не могли. Часть стеклотары растаскивали, приспосабливали под свои нужды.
Хоккеистов было не унять до позднего вечера, шайбу гоняли, не зная усталости. Ребячий гомон сводила на спад незаметно подступившая темь, не позволявшая различать резиновый кругляш. От безысходности игроки расходились по домам. Столбов освещения на водоёмах не предусматривалось, потому к вечерним новостям хоккейные площадки пустели.
Подобные поля для игры в хоккей обустраивались по всей стране, а вот каким был останкинский и всех ближних деревень спортинвентарь – целое искусство самодеятельности.
«Останкинский Опытный Завод» – уведомляли заводские ворота, в советские времена производил много всякой всячины, и в основном конструкции из металла. Все мои дядья работали на заводе, кто кузнецом, кто сварщиком. Входной режим на территорию был свободным, даже дети могли забегать попить газировки, попутно рассматривая производство. Никогда не забуду, как разевал рот, наблюдая за своим дядькой, выковывающим кувалду из пышущего жаром куска железа.
Наиболее интересными «всячинами» были комплектующие к сборке советских пылесосов марки «Циклон», а именно механические принадлежности – гофрированные шланги и телескопически наращиваемые алюминиевые трубки сантиметров сорок каждая. Из бракованных алюминиевых трубок, как следует догадаться, останкинские малолетние хоккеисты и мастерили хоккейные клюшки. Выявленный заводской брак не всегда отправлялся прямиком на переработку; довольно часто он выбрасывался на местную небольшую свалку, с которой отходы производства растаскивались местным населением, особенно вездесущими мальчуганами.
Четыре трубки поочерёдно стыковались одна в другую, последняя переламывалась на длину лопасти настоящей хоккейной клюшки, полученный крюк плющили увесистой кувалдой вместе с местом сгиба. Искусство получения твёрдости заключалось в умении правильно сплющить лопасть и место перелома, чтобы клюшки хватило не на один хоккейный день.
Переусердствуешь кувалдой – лопасти хватало на пятнадцать минут игры, недоусердствуешь – крюк отламывался за то же непродолжительное время. Если рихтовка шла правильно, клюшка получалась лёгкой и твёрдой. Единственным неудобством было, у самодельного спортивного снаряда черенок оставался круглый. Держать руками приходилось крепче, потому как от удара по шайбе начинал проворачиваться в рукавицах, леденевших от постоянных падений. Кому провороты не давали покоя, тот насаживал последнее звено на квадратный деревянный черенок. Так руке становилось удобнее держаться, да и расходного алюминия требовалось порядком меньше.
Придя домой после бурного светового дня, я развешивал промокшую одёжку и валенки на огромной деревенской печи, сырые рукавицы и носки рассовывал по горнушкам. Наружные углубления в печах, глубиной обычно в полтора-два кирпича, специально выкладывались печных дел мастерами для повседневной сушки всякой мшели. На полный прогрев печь топили по утрам, покуда светлело, температура поддерживалась подтопком, также благоразумно предусмотренным печниками. Он располагался сбоку, ниже основного горнила и служил обычно для подогрева пищи в течение дня.
Печь в избе постоянный объект для споров между детьми за право ночёвки. Чья падала очередь ночевать на тёплой печи сегодня – моя или девчонок. Побеждало бабушкино мнение. А какие вкусные пироги делала баба Таня в своей печи – слёзы на глаза наворачиваются и слюна выделяется от детских воспоминаний. Тем приятнее вспоминать, внуки были непосредственными участниками их производства.
Ритуал начинался в вечер предшествующего дня. Бабушка замешивала тесто в огромной кастрюле и до утра убирала в упечь. Кутала старыми ватными одеялами. Рецепт смешения ингредиентов у бабушки был свой, особенный и не особо хранимый. Делила со всеми желающими. Утро ко внучатам приходило под еле слышное потрескивание пылавших в топке поленьев и постук кухонного ножа по разделочной доске. Кто отнежился раньше остальных, вскакивал и бежал к столу, но к лепке пирогов вставали все. Пропустить удовольствие опробовать пирожковые начинки невозможно, каждому из нас позволялась щепотка одного, другого, чайная ложечка третьего...
Начинкой была заставлена половина горничного стола. Бабушка подготавливала её для пирогов, успев сделать немало хозяйственных дел, включая растопку печи. Белоснежный отваренный рис, куриные яйца, лук и капуста, яблоки, различные варенья, творог, мясной фарш, печень – да разве упомнишь все разновидности?.. Дети никогда не пропускали ответственный момент перед катанием пирожков, когда Баба Таня приносила из упечи кастрюлю с опарой, вспучившейся до свисания с краёв, а поднятая ею крышка подвисала как на облаках. В секунду возле стола крутились даже самые ленивые. Отрывая алякиши, бабушка раскатывала блины и раскладывала начинку. Затем раздавала внукам чаплашки с заготовками, выделяла из остатков облаков каждому персональный алякиш, и мы лепили любые фигуры, какие подсказывала детская фантазия.
Пока помощники возились с замысловатыми формами, продолжая подворовывать и съедать кусочки сырого теста, бабушка успевала скатать целый противень ровных фигур, и на три детские фантазии оставляла место в середине. Когда противней набиралось больше четырёх, баба Таня начинала скутывать печь. Я очень любил наблюдать за этим действом, стоя за спиной. Страшной закопчённой кочергой разугливала топку, разбивала прогоревшие поленья на мелкие угольки, загребала жар в загнётки и расчищала от зол и сгоревшего мусора. Ловко манипулируя длинноручными ухватами и деревянными катками, к дальней стенке горна подставляла чугунки с похлёбками, глиняные плошки с кашами, в центре укладывала противни с кулинарией и закрывала устье большой заслонкой.
Выпечке для полной готовности требовалось около часа. По истечении времени подносы доставались, содержимое раскладывалось по всей площади столешницы, застланной грубой рулонной бумагой. Ватрушками, пышками, голышками, пирогами всех размеров и форм, и различной начинки занимали все углы. Выпечка с пылу-жару раскалена, руками не взять, и, как правило, блёклая внешне. Каждый пирожок бабушка доводила до аппетитного вида подсолнечным и растопленным сливочным маслом. Макала в кружку со смазкой большое гусиное перо и выверенным мазком промасливала каждое изделие. Ещё с десяток минут пироги отлёживались под полотенцами, выдерживающими подходящий температурный режим и придававшими к хрустящей корочке поджарый блеск...
Первая партия уминалась, еле успевали стянуть полотенца! После пятого пирога и второго стакана молока мы уже лежали на диване животами кверху и с языками, вываленными на щеку, можно сказать. Охая и вздыхая от пересытия, как домашние коты от ворованных в подполье сливок! Послереволюционное бабушкино и послевоенное наших родителей детство было голодным, памятуя это, взрослые нас не ограничивали и откармливали видимо за все свои страдания.
Через пятнадцать минут сладостного пыхтения разгоралось желание опробовать что-нибудь ещё. Внуки принимались за ватрушки, пышки и голышки, но проталкивали внутрь уже с домашним квасом или охлаждённым клюквенным морсом. Невозможно было оторваться от печева даже с переполненным желудком. Родичи только удивлялись, как столько влезает.
Поедая выпечку, мы упрашивали бабушку рассказать для развлечения её любимое стихотворение неизвестного автора, которое она выучила, будучи ребёнком, когда жила в Москве. Стих читался вдохновенно, и всегда очень веселил. Однажды я записал этот стишок, чтобы выучить и декларировать по возможности в будущем. Первоисточник в печати и автора она не знала, звучало оно со слов бабушки примерно так:
По хозяйству я помощник, в доме дворником служу,
Сорок лет у господина за порядками слежу.
Барин мной всегда доволен, редко он меня ругал,
В воскресенье раз в неделю пятачок мне выдавал.
Раз прислал мне барин чаю и велел его сварить,
Но я отроду не знаю, как проклятый чай варить?!
Вот я взял полфунта чая и весь высыпал в горшок.
Положил я луку, хрену и морковки корешок.
На таган я чай поставил, да лучиной замешал,
За огнём смотрел я зорко, чтобы чай не убежал.
Чай мой вышел – объеденье! Раз ещё прокипятил,
А потом для украшенья сверху маслица подлил.
Снял горшок я, сажу вытер и поставил чай на стол.
Положил к тарелке ложку, тут и барин подошёл.
«Чай готов – извольте кушать!» – Снял я с барина пальто.
«Молодец, приятно слушать, вот хвалю тебя за то.
Если будешь ты примерно, как сейчас, всё исполнять,
То на праздники, наверно, подарю рублишек пять».
Пять рублей вот это деньги! Можно вволю погулять!
И Акулька-недотрога меня будет уважать.
Слышу, барин рассердился, меня в горницу позвал,
В волоса мои вцепился и таскал меня, таскал.
Сильно очень он ругался, злой по горнице ходил,
Тут попалась ему палка – вплоть до кухни проводил.
Долго думал и гадал я, чем не смог я угодить,
Наконец я догадался: чай забыл я посолить…
Ох, как мы ухохатывались от процесса заварки чая,
особенно от неожиданной догадки дворника…
Долгие деревенские зимние вечера я коротал в обществе моей любимой бабушки Тани и двух младших сестёр. Родной и двоюродной. Так как дневные дела мы заканчивали перед приходом темноты, а смурнеть зимой начинает раньше, чем заканчиваются неисчерпаемые детские силёнки, то с удовольствием посвящали вечера слушаниям бабушкиных рассказов.
Любила бабушка усаживать внучат подле себя и пересказывать интересные случаи из жизни Иисуса Христа. Не перечитывала Библию или выдержки из многочисленных старинных книг из секретного сундука, а вела сказы своими словами. Простенько говорила, словно Иисус давнишний её знакомый. У нас создавалось впечатление, что проживает он где-то рядышком. Увлекая недлинными историями из пережитого ею прошлого, бабушка незаметно подводила внучат к мысли, мимо ряженья и устоявшихся ритуалов колядования, до сих пор имевших место быть, надо назубок выучить некоторые «песенки», которые предстоит петь днём празднования Рождества Христова. Мы и не сопротивлялись – внимали всему, что представляли себе на уме. В навечерие повторяли наперебой, что осталось в голове. Бабе Тане того и надобилось. Христианское мировоззрение давало слабину к подобным остаткам язычества, но и пользовалось, в игровой форме смешивая прошлое с настоящим.
Вы знаете, как хочется кушать в Сочельник? Ну да, когда «до первой звезды нельзя», а ты мало понимаешь почему?
Целый день гонялся по деревне, на катке мутузил шайбу, забежал пообедать, а тебе говорят, некоторое время придётся обождать. Не понимающий смыслов долгих говений желудок заставляет глаза искать что-нибудь съестное по упечи и заглядывать во все горшки и плошки. И тут в дело вступала наша бабушка! Минут через пять после первых вопросов о еде звала внуков за стол, приговаривая: «Звезда уже взошла, верно, просто из-за облачков не видно. Садитесь, сочиво подам».
А нам и требовалось только, что скоро покушать! Усаживались за стол, баба Таня приносила графинчики с напитками, вазочки с вареньями и большенную плошку с сочивом, которое имело не очень приглядный вид, казалось обычной рисовой кашей, но оказывалось непревзойдённо вкусным яством.
Набухший рис, жаром печи вытомленный в чугунке, слегка, чтобы приторно не казалось, заправлялся мёдом и небольшим количеством подсолнечного масла – вкуснота, пальчики оближешь! Такой каши можно съесть сколько душе угодно, запивая тёплым и в меру кисловатым клюквенным морсом, да ко всему подмазывая каждую ложку густым вареньем.
Сама же бабушка за стол с нами не садилась. Внуков хоть и баловала, но благоверно соблюдала Рождественский пост.
Рождественское утро начиналось чуть свет. В самую рань достаточно трудно приводить в чувства детский организм, но своевременное напоминание о предстоящих колядках быстро выгоняет утреннюю леность. Наспех одевшись, мы всей троицей высыпали на улицу. Возле ближних закоулков собиралась гурьба полусонных ребятишек. Группировались по несколько человек что подружнее, и расходились по разным концам деревни. Обход начинали с крайних избушек, не пропуская даже те, где не горел свет, и не мерцали огоньки лампадок. Двери в такие дни не запирались с вечера, все ждали праздника.
Громко голосящая ватага вваливалась в избу и осматривалась. Кто почисту одет, кто перемотан разноцветной мшелью – кому святки, а другим колядки. Нет церковного угла, значит люди молодые живут – гости кривлялись и зачитывали какие-то четверостишия про животных, про хлеб и прочие закуски. Горящая лампадка в красном углу значила людей верующих – заученной накануне песней гости восславляли рождение Христа, следуя этикету начиная песнопения с приветствия:
–– Здравствуйте хозяева!
–– Здравствовать и вам!
–– С Рождеством Христовым!
–– С чем пришли, гости дорогие?
В наших краях в избах верующих устоялось такое внутреннее обустройство, что местоположение красного угла отводилось по диагонали против угла печи. Или входной двери в горницу. По фасадной стене дома у окон неизменно стоял стол с самоваром, вокруг лавки, по другим углам шкафы и лежанки. Избы на святки прибраны уже с раннего утра, как правило, кровати заправлены, подушки в изголовьях выставлены пирамидками. Занавеси на божницах в красном углу раскрыты, лампадки зажжены. Кое у кого припасены вазы с конфетами.
–– Мы пришли восславить рождение Христа! – оповещала ватага хором, будто загодя тренировала произношение.
–– Милости просим! – продолжали хозяева и становились в сторону, чтобы молитвы лились в сторону святых ликов.
–– Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…, – проговаривая текст, начинал запевала.
–– Вроде ребятишки знакомые, а вы чьих будете? – почти в каждой избе расспрашивали хозяева, кивая на меня и мою младшую сестру. В деревнях все друг друга знают, мы с сестрой были лицами новыми. Городские же!..
–– Мы к бабушке Тане на каникулы приехали! – успевали вставлять свои ответы и подхватывали песнопения остальных, – … в нем бо звездам служащии звездою учахуся …
–– Это к какой же Тане? – не унимались хозяева.
–– К Бабе Тане Секуновой! – опять выкрикивали мы и догоняли, – … Тебе кланятися Солнцу правды и Тебе ведети с высоты востока: Господи, слава Тебе!
–– А кто же родители ваши? – неугомонно продолжали спрашивать хозяева.
–– Нина и Слава! … Дева днесь Пресущественнаго раждает, и земля вертеп Неприступному приносит …
–– Так вы Нинушкины? – домочадцы понимали, Нинушка единственная дочь Татьяны Милентиевны.
–– Да, Нинушкины и Славушкины! … Ангелы с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют … – даже если мы с сестрой и сбивались с ритма от отвлекающих вопросов, остальные ряженые пели, не отвлекаясь, – … нас бо ради родися Отроча младо, превечный Бог!
Кукольные сценки про вертеп дети семидесятых показывали редко, а ещё совсем недавно, по рассказам бабушки, такие представления устраивались каждыми зашедшими ряжеными. Когда ватага заканчивала галдеть, хозяева благодарили славящих, чем могли: кто печеньем, пряниками, кто конфетами, но в основном протягивали монетки! От трёхкопеечной и до двугривенной. Очень редко, за усердие могли отблагодарить и вожделенным, как это ни грешно, целиковым полтинничком.
В деревне хозяйских подворий немало, в карманах накапливалась внушительная сумма. В разные года я «наславливал» от четырёх и до десяти рублей. Приходишь домой после святок, довольный, как после получки работяга, и для пересчёта вываливаешь монеты на стол. Представляете, какое удовольствие? А какое наслаждение пересчитывать несметное богатство? Ох…
Возвращаясь в город после столь плодотворных зимних каникул, я первым делом бежал в спортивный магазин, чтобы приценится... хотя цены не скакали с незапамятных времён, и знаемы наизусть. Заводская клюшка Мукачево, в городе гоняли шайбу только фирменными изделиями для спортивных игр, и на выбор было два-три варианта от разных изготовителей, стоила три рубля семьдесят копеек – такое забудешь? Самое интересное, кровно заработанные богатства тратить по мелочам жалковато, но как не жмись, а наславленных деньжат хватало не больше, чем на месяц. Сестра была бережнее, в плане трат, я завидовал её богатству, когда спускал своё.
С великой благодарностью я отношусь к своим родителям, явившим меня миру в добрые времена, и бабушку Таню, подарившую и памятно раскрасившую неповторимое, беззаботное начало жизни!