Лисенок

Галина Щекина
 Нариман увидел ее в коридоре рабочего общежития в очень лихом образе. Она возвращалась с какой-то гулянки и держала между пальцев несколько бутылок с вином. По-туземному пританцовывала и кружилась, отчего расстегнутый плащ раздувался и шел пузырем.

 Нариман, получивший имя свое от тюркских предков в третьем колене, ничего не выдал на узкоглазом лице, только чуть усмехнулся. Она так размахивала гроздьями своих бутылок, что он ужаснулся. Потом она протанцевала мимо вахты и волчком двинулась по лестнице наверх. Рискованно, очень рискованно. Ее темные волосы закрывали лицо, а рот нахально улыбался. Плащ шуршал и звякал цепочками. Навернется или нет? Тогда бы он, как древний воин, одернул доспехи (черный свитер) и отнес бы ее в комнату. Но ничего такого не случилось. Никакого грохота со второго этажа он не услышал. Нариман продолжал сидеть на вахте и таращиться в учебник по философии.


 Второй раз был более будничным. Она на работе прозевала какой-то момент, зацепила рукав железной заусеницей, и ее руку затащило в токарный станок. Говорят, кричала она на весь завод… Ее, конечно, увезли в травматологию и в общежитие она явилась перебинтованной, с рукой на перевязи. Нариман, как студент соцпеда, жил в данном общежитии на правах воспитателя, ну и…

 Она стояла у окна - плечи широкие, лохматая, и грубые джинсы. Пацан и все.
– Как зовут?
– Наринэ.
 Стало жалко её. Принес сыр и кофе - все, что у него было.


 Но благородное шефство соцпеда над токарем четвертого разряда как-то не пошло. Она не хотела читать его книжки, и как он ни бился, пока она сидела в общаге на больничном – ничего. Почти месяц скрывала от него, что читать не умеет.
– Как не умеешь?
– Так, я двоечница… 
– Ну, а что умеешь?
– От ножа уворачиваться, – сказала она и посмотрела узкими горячими глазами. И столько там плескалось боли и жалобы, что он как-то не смог дальше пробиться. Играть умную роль расхотелось. Перед ним стояла беда молчаливая и качала почти зажившую руку.

 Ну, а потом эта лиса… Точней, Лисенок. Как раз пошел шум вокруг "Черных камней" Жигулина. Открылись какие-то вещи, о которых молчали раньше. А Жигулин-то был местный воронежский поэт. И Нариман, родившийся здесь, хоть и имел тюркские корни, все-таки любил эти места, родные места. Он читал ей вслух «Черные камни» на кухне, пока она варила кашу, в прачечной, пока она стирала. Черт знает, какие у нее были корни. Но она раскрылась на простых строчках стихотворения «Лисенок».


Привезу тебе лисенка,
До апреля подожди.
Отвяжу с мешка тесемку:
— Ну-ка, рыжий выходи!
Выйдет робкий несмышленыш,
Головастый и смешной,
Лисий маленький детеныш,
Черноглазый зверь лесной.
Будет фыркать он спросонок.
Скажут все наперебой:
— У нее же есть лисенок,
Не игрушечный — живой!


 Она выпрямилась от плиты и выдохнула: «Так привези». Наринэ поверила! Вот так номер. Нариман втихую возгордился своим соцпедовским статусом, хотя заслуга была не его, а поэта. С тех пор лисенок стал условным знаком.


 Еще через месяц она по складам читала. Стыдилась своего незнания. Она дергала плечом и оскаливалась. «Р-р-р!» –  говорила она.
– Ну, лисенок!
– Да, прости.
И храбро блуждала в лабиринтах букв. То, что для одного человека естественно, то для другого  –  надрыв и подвиг. Но она пошла на это. "Говорят, у нас нет социальной пропасти",- думал он, "... еще какая..."


 Потом Нариман уехал в село Щучье-Пески работать. Писал ей, как туго идет работа и как трудно с интернатскими детьми. А она ему писала сначала печатными буками на тетрадных листах, а однажды на лентах для оклейки окон. Нариман вытащил из конверта – бах, а там целый рулон полос этих… Затем стала писать прописью. Он чуть не лопнул от радости.

 Наринэ дольше не смогла работать на станке и устроилась в детсад. И у них даже появились какие-то общие проблемы. Но она же не могла его догнать. Такой, какой она только становилась, он был лет десять назад. Он писал ей списки нужных книг и бежал на свидание с юной выпускницей музыкального колледжа. Лисенок все чаше таскал письма в одну сторону.

 Распушив золотистый хвост,
 не жалея волшебных сил,
 он бежал сверх сотни верст,
 письма мне твои приносил.

 Так описал эту историю Жигулин. Откуда же он знал, что все так будет? После очередного наивного отчета о прочитанной книжке Лисенок не побежал в обратную сторону. Она ждала месяц-другой и вскоре взорвалась жалобами. А что он? Он даже не читал письма в тот момент, складывал в тумбочку и забывал о них.

 Это только говорят, что мы ответственны за того, кого приручили… А на самом деле  –  ничего подобного…Когда тебя грохоча накрывает волна обжигающей нежности – разве тут до педагогики?

 Нариман становился все больше похож на того воина, потомком коего был. Черный свитер сменился костюмом, а пыльный автобус  скромной иномаркой. Получил малосемейку, поднялся по службе. Поцеловал своего первенца… Да и черт с ней, с этой Наринэ…Ну ладно, ну, можно составить краткий пакт понимания, разделить права и обязанности. Что она вообразила там, сидя в своей общаге?

 
 А она вообразила, что он единственный и засыпала с пактом понимания под щекой, вот глупая. Печаль растворила ее резкий голос, широкие плечи и привычку напиваться до одури.. Наринэ вырвалась из своей старой шкуры, но он этот рывок недооценил… Она, наконец, стала другой, но поздно.

 Года через три она взяла себя в руки и уехала куда-то на юг. Подальше от своей грусти. У Наримана осталась куча смешных полуграмотных писем, а у нее - его книжка с загнутыми листками.

 Все туманнее та страна,
 что придумали мы с тобой.
 И давно уж мне не нужна
 ни сама ты, ни образ твой.
 Только вижу издалека
 в белоснежном сквозном лесу
 фантастического зверька,
 чуть похожего на лису…
 Закружил его в пустоте
 наших ссор снеговой туман,
 где-то в пасмурной темноте
 сухо щелкнул стальной капкан.
 И давно позабыли мы
 тот придуманный нами край...
 Только слышится мне из тьмы тихий,
 тихий печальный лай.
         А. Жигулин