Человек с черными бакенбардами довольно захихикал. Марина, наконец-то перестав зевать, осуждено покосилась на него. Нет, ей, конечно, тоже было скучно, но смеяться. В соборе... Это уж, простите меня, по меньшей мере, неприлично. Марина поджала губы и с видом глубокого, как Марианская впадина, презрения отвернулась от смеющегося незнакомца. Тот, заметив такую неблагосклонность, успокоился и, подойдя поближе к девушке, зашептал:
- Нет, вы представляете какой я шутник! Дьячка с вдохновенно-раздражающим лицом видите?
Марина, чего уж скрывать, видела дьячка (он вёл заупокойную службу), но кивнула лишь по школьной привычке. Она всегда кивала, когда учителя хоть как-нибудь открывали рот перед доской. Им же казалось, что раз она соглашается, то, наверное, не столь глупа, как все остальные.
Поэтому Марина была отличница. Круглая, как солнышко, практически, русской поэзии. Кстати о русской поэзии. Мариночку, как отличницу, всегда любили спрашивать: «А кто у Вас, Мариночка, любимый поэт?» Но отличница измеряла качество стихотворения только оценкой, поставленной ей за выразительное чтение вслух этого самого стихотворения.
Поэтому она любила Пушкина. Легко учится, легко рассказывается, и взрослые его хвалят за то, что он любимый поэт у такой начитанной девочки.
Потому-то их учительница ни абы какого, а русского языка, и ни абы какой, а школьной литературы, Арина Романовна – пушкинистка со стажем – и пригласила в приказном порядке Марину посетить Пушкиногорье.
А человек с бакенбардами продолжал шептать:
- Я этому дьячку – приятелю моему – заупокой заказал. Сейчас как своё имя прочтет… Вот, как раз… Я его имя последним написал… вот-вот…
Незнакомец внимательно уставился на дьячка. Тот же, выдержав театральную паузу и, как показалось Марине, подмигнув человеку с бакенбардами, назвал имя:
- Александр.
- Шельма! - только и ухмыльнулся новоявленный покойник.
- Дети, - Арина Романовна отвлекла Марину от незнакомца, - Дети, сейчас мы пойдем осматривать с вами могилу Пушкина.
Дети, забыв перекреститься на выходе, гурьбой высыпали на улицу.
Похоронен Пушкин был внутри Святогорского монастыря, на заднем дворе Успенского собора, в общем, у Бога на куличках. Собор стоял на холме, и паломники поднимались к нему по крутым каменным ступеням. Здесь путь к Всевышнему был особенно труден. Могила находилась на самом склоне холма и, казалось, собиралась сползти вниз – тяжелая, белого мрамора, торжественно-громоздкая. Именно так обычно выглядят извинения вдов.
Незнакомец уже был там. Живым памятником он стоял на могиле и с интересом читал хвалебные слова от родственников и друзей.
Арина Романовна возмутилась такому отношению к святыне и интеллигентно попыталась накричать на нахала. И так как дети помогли ей приобрести бесценный опыт невооруженной борьбы со злостными нелюбителями Пушкина, крик ей вполне удался:
- Сойдите с могилы, Вандал!
Как уважающий себя Вандал, незнакомец очень неохотно перелез через оградку и
ступил на каменный плиты двора. На мраморном надгробии осталась лишь грязь с его туфель. Арина Романовна не могла оставить это без внимания и возмутилась:
- Молодой человек, немедленно уберите!
На что молодой человек, почему-то хихикнув, заметил:
- Я вам что – Пушкин – на его могиле убираться, – и, опять подойдя к Марине вплотную, заговорщицки зашептал:
- А хочешь я тебе настоящую могилу покажу? Дай тридцадку.
- Не. Не хочу, - ответила Марина, искренне пожалев деньги.
- Тогда за бесплатно покажу, - после недолгих раздумий предложил человек с бакенбардами, - Сашку ведь после дуэли долго везли. А от трупа амбре на всю округу. Его тогда рядом с Михайловским и решили закопать, у старой мельницы. Тоха–кузнец и Саня–свинопас хоронили.
Они с Мариной уже шли, потихоньку отдаляясь от класса, хотя девушке и не хотелось осматривать истинную могилу. Она и ложную осматривать устала.
- Это недалеко, - приговаривая, вел незнакомец, - как Гайки и Бугрово пройдём, там и Михайловское покажется. А дальше до Савкиной горки, но нам свернуть нужно будет вправо.
Марина знала, что до Михайловского идти не менее 2 часов и уже жалела, что согласилась идти осматривать местные достопримечательности. Надеясь увильнуть от великой чести лицезреть законспирированную могилу, любительница Пушкина решила предложить в жертву экскурсоводу-маньяку вместо себя Арину Романовну. Но незнакомец отмел эти настойчивые попытки лишь одной фразой:
- Вот кого терпеть не могу, так это пушкинистов.
Впервые в жизни Марина искренне с кем-то согласилась и, вспомнив Арину Романовну, заворожено прошептала:
- Я тоже.
Вдохновленный такой поддержкой, человек с бакенбардами продолжил:
- Вот видите, как мы с вами похожи. Пушкинисты эти знают обо мне больше, чем я сам. Что съел, что выпил. И главное все по годам. Как под колпаком живу. Не поверите, чувствую себя мертвецом. Ласково солнышком назвали и, как в гроб, засунули в толстые хрестоматии. А ведь Маяковский как замечательно обо мне написал:
Светить всегда, светить везде
До дней последних донца.
«Светить и никаких гвоздей» -
Вот лозунг мой и Пушкина, будь он не ладен…
А вот эти замечательные строки помните:
Пушкинский круг. Небо вокруг.
Сашку рисует Тропинин…
- Эх, Марина, вы думаете, нам, поэтам, легко? Если бы! Рукописи ведь, читали, не горят, но продаются. И как продаются! Особенно чужие. Какую книжку, да и даже газету не откроешь, везде мои строчки. Раньше один Николай Васильевич идеи воровал. Я рот боялся открыть рядом с этим хохлом. А сейчас? Каждый норовит мою строчку стащить и, главное, даже кавычек не ставят. «Аллюзия», - говорят. А меня не аллюзия звать, а Пушкин.
Марина и не заметила, как они дошли до Михайловского.
Мельтешил дождь. Он, как мальчишка, бежал за великим поэтом вприпрыжку, иногда останавливаясь, чтобы полить особо приглянувшийся ему кустик.
Поэт же продолжал:
- А знаете, как я устал быть классиком? Раньше обо мне девицы судачили, книжки мои, запрещенные строгой маменькой, по ночам читали. А сейчас? Что вы говорите?
Марина смущенно молчала. Неудобно как-то человеку говорить, что все, уча его стишки, мечтали, чтоб он умер пораньше. А то настрочил собрание сочинений.
Вероятно, поняв это (на то он и гений), поэт продолжил свой путь, чернея с каждой секундой. Ветер развивал его кудри. Дождь отстукивал по его голове наступательный марш. Тяжелыми шагами командора, всё ближе и ближе, всё громче и громче, мерил тишину гром.
В сполохах молний уже можно было разглядеть мельницу. Грозе и всё нарастающему ветру, похоже, радовалась только она. Её крылья – старые и трухлявые - крутились с ужасным скрипом, с каждой секундой ускоряя темп.
Поэт закричал:
- Тоха, Саня, где вы? Улетит ведь опять к чёртовой матери!
Со стороны Михайловского к нему начали приближаться две фигуры: первая - длинная и тонкая - на такой же, как она костлявой лошади неслась вскачь, а вторая – маленькая и упитанная – трусила следом на сером ослике.
Чёрный человек раскинул руки и подобием старой мельницы смотрел только в небо. Казалось, он никогда не отрывался от него. Губы его что-то шептали. С кем говорил он? Кто отвечал ему? Отвечал ли ему хоть кто-нибудь?
Дождь смывал с земли все следы пребывания на ней человека, как косметику с лица Марины. Стая журавлей поднялась из зарослей у реки. И клином – небесной стрелкой – указала куда-то наверх. Крылья мельницы слились в огромный вращающейся круг. Мельница трещала и силилась взлететь. Она, как неоперившийся птенец, беспомощно прыгала и тянулась к небу.
Гроза же становилась все сильнее. Каждая молния рвала небо на две части, и сквозь прорехи можно было разглядеть то – единственно-настоящее – небо. Мир рвался из своей скорлупы или некто любопытный хотел заглянуть внутрь? Марина в страхе закрыла глаза.
Внезапно все стихло. Как-то по-особому начала пахнуть сирень. Марина боялась открывать глаза. Она слушала, как стрекотали кузнечики, чувствовала запах мокрой травы… Может быть впервые в жизни… И не знала, что ей делать: поступать в сумасшедший дом или на филфак.