Курортные романы и житейские истории
Отрывки из повести
Если Бог хочет наказать человека,
он отнимает у него разум. Но Божья
кара – милость в сравнении с деянием
самого человека, который лишает себя
разума – пьянством…
Автор
ПОПУТЧИКИ
Воистину справедлива фраза, что за чужой счет пьют даже язвенники и трезвенники. Не был исключением и ты. Поэтому, когда - после ухода из купе проводницы с вашими билетами и деньгами за постель – сосед достал из портфеля початую бутылку, сказав: «В одиночку не пью!» – налил и в твой пластмассовый под сок стаканчик «лучшего в калининградской области коньяку», ты не противился. Плюнул в очередной раз на свои желудочные рубцы и опрокинул в себя «Ну, за знакомство!» граммов сто достойного вашей приятной встречи крутого ароматного бренди. Попутчик, седовласый, лет пятидесяти пяти моложавый мужчина, представившись еще летающим вертолетчиком-спасателем, уже минут через пять после рукопожатия: «Юра» – «Вадим», - предложил тебе прыгнуть с его вертолета с парашютом. Ты и летал-то на вертолете однажды и то - над трясущими «вертушку» горами Кавказа, чем с Юрой и поделился, а уж прыгать с парашютом… даже не мечтал!
– Приезжай! Обеспечу – с любой высоты! – пророкотал Юра, снова наливая в стаканчики «лучшего», ибо каков промежуток «между первой и второй…» – известно всему, повязанному чаркой и мужским пониманием дружбы, человеческому роду.
«Ну, за прыжок!» ты пригубил, пожалев все же свою успокоенную в санатории язву, но «за тех, кто в море, на вахте…» вы просто обязаны были выпить до пластмассового донышка, и тебя стало клонить в сон.
Спать в поездках ты предпочитаешь днем, а ночью, глядя в заоконную тьму, вспоминать, размышлять, мечтать... Поэтому, поговорив с Юрой-третьим, как ты про себя назвал нового знакомого, который оказался весьма занятным рассказчиком, о полетах и прыжках, о найденных в ячейках памяти общих знакомых, что не удивительно для много странствующих в командировках людей, ты извинился: «Прости, Юра, вздремну. Всю ночь собирался в дорогу», – растянулся на своей полке, ударивщись, как говаривает один твой приятель, головой об угол подушки, и провалился в глубокий с перерывами сон, в котором ты тоже куда-то ехал, и в пути у тебя проверяли документы пограничники, осматривали вещи таможенники…
Окончательно ты проснулся от легкого покачивания. Убаюкивающий ровный перестук колес сменился скрежетом вагонных рессор. Поезд двигался медленно, толчками. Дернувшись, вагон, наконец, остановился. В тишине раздался глухой стук открывшейся наружной двери тамбура, с противно ржавым скрипом поднялась железная площадка над входными ступеньками. Какая-то станция… с низким перроном. Юрина полка была пуста, уже вышел? Наверное. Глянув на часы – ого! Вот вздремнул, так вздремнул – два часа ночи! – ты приник к окну. Поезд остановился на первом пути, и твой вагон стоял прямо напротив вокзального здания, обычного, стандартного, как и все вокзалы больших и малых железнодорожных станций, в ночных фонарных отсветах кажущимися одинаково знакомыми и незнакомыми своими высокими грязно-желтыми в ночи окнами.
По малолюдному перрону, покрытому утоптанным снегом, мела поземка. Мимо твоего окна бодро протопали какие-то тетки с хозяйственными сумками в руках, видимо, торопились в плацкартный вагон. Кто-то загромыхал по ступенькам, затопал в тамбуре, сбивая с обуви снег.
Господи! До чего же ты не любишь эти ночные стоянки с хлопаньем, хлюпаньем, грохотом, лязганьем, чьей-то неизвестно в каком купе бесконечной говорильней, от хрипоты которой вибрируют все стенки вагона!..
Не успел ты снова принять горизонтальное положение, как щелкнул замок, прожужжав и резко хлопнув, открылась дверь, и в купе, пригнувшись и осторожно ступая, вошел легко одетый мужчина с небольшим полиэтиленовым пакетом в руках, явно, твой новый попутчик. Заметив, что ты не спишь, он буркнул: «Доброй ночи…», – и, сев на полку, которую еще недавно занимал вертолетчик Юра, придвинулся к окну, прислонился лбом к стеклу и замер. Лица его ты рассмотреть не успел, но в падающем из-за двери свете заметил, что ночной пассажир одет не просто легко, но вовсе по-летнему, уж никак не для такой погоды, что снежно ветрила за стенами вагона.
– Какая станция, не подскажете? – полюбопытствовал ты.
– Орша, – хрипловато выдохнул новый сосед, не отрываясь от окна.
Ба-а! Знакомые места! Тут же недалеко от вокзала живут родственники твоей первой жены, и бывал ты с ней здесь не раз в прежние времена. Прильнув к окну, ты увидел уже ставшее знакомым здание вокзала, а там – за углом – должен быть памятник Заслонову, знаменитому белорусскому подпольщику, о котором ты знал еще со школьной скамьи из рассказов своей классной учительницы – твоей будущей, а теперь уже бывшей тещи. Да, перрон знакомый…
Вдоль вагона снова прогалдела кучка теток с сумками. Что это они?.. Но не успел ты осмыслить эти странные передвижения оршанских пассажирок, как тетки, будто мальки от всплеска упавшего над стайкой поплавка, бросились от вагона врассыпную.
– Рванули, к-как от гранаты, гха-ха-ха! – вдруг со всхлипом хохотнул сосед, отчего ты даже вздрогнул, но продолжал смотреть в окно, заинтересованный причиной побега с перрона, как ты начал догадываться, отнюдь не потенциальных пассажирок. И действительно, из-за угла вокзального здания, поигрывая дубинками в руках, вышли двое крепких ребят в милицейской форме. От них и бежали эти обычные и уже ставшие привычными на всех вокзалах торговки домашней, магазинной или ворованной из кухонь ресторанов и столовок снедью, которую нет-нет да и покупают не успевшие запастись в дорогу едой или забывшие взять закусить к прихваченному выпить пассажиры.
Эти тетки, покупая за свои родные белорусские «зайчики» продукты, с небольшой, но выгодой продают их за российские рубли проезжающим пассажирам, для которых цены вокзальных торговок все равно ниже, чем в своих российских магазинах, куда они, по приезду домой, пойдут за теми же маслом, сметаной, творогом… Что ж, всяк по-своему делает бизнес!
Лет пять назад ты тоже не преминул бы купить даже на вокзале чего-нибудь из молочного у белорусских «бизнесменок». Два-три лишних кило – не вес, а за экономию пяти или десяти рублей удостоился бы от жены похвалы…
Когда милицейский патруль поравнялся с вашим купе, сосед отшатнулся от окна и, просвистев сквозь зубы: «С-суки!» – откинулся к стенке. Ты увидел его искаженное брезгливо-презрительной гримасой лицо. Бросив на тебя исподлобья взгляд, он пробормотал:
– Извините, вырвалось, – и, тяжело вздохнув, опустил голову.
Теперь ты видел, что попутчик моложе тебя, на вид ему было лет сорок- сорок пять. В ямочке гладко выбритого слегка овального подбородка намечалась возрастная морщинка. Той же природы морщины, заменившие ямочки, по две с каждой стороны, окружая рот, царапинами рассекали его немного впалые щеки. Крупноватый, но пропорциональный продолговатому лицу нос чуть-чуть искривлен: перебит в уличной драке, или – на ринге? Да и на верхней губе возле правого уголка рта виднелся небольшой шрам – характерный след от рассекшего губу жесткого удара. Но смятой в три глубокие трещины переносице и хмуро нависшим над глазами негустым темным бровям не соответствовали веселые лучики, веером разбегавшиеся от уголков глаз.
Украдкой рассматривая своего угрюмого соседа, ты пытался понять, что он за тип. Уголовник? Манеры не те: «Доброй ночи… Извините…». Хотя, в уголовниках ты разбираешься не лучше, чем в собаках, иную дворнягу можешь с овчаркой перепутать. Но как он на милиционеров-то отреагировал! Ишь, «суками» обзывает. Значит, с милицией имел далеко не любезные контакты. А одет… Костюм приличный, чувствуется, что пиджак и брюки не с «барахолки», фирменные черная рубашка и модный с блестками галстук, красивые и дорогие, на твой взгляд, лакированные туфли.
Под вагоном уже весело перестукивались колеса, а ты все еще ломал голову над тем, кого послала тебе в спутники ночь, и спать тебе дальше – «лучший в калининградской области коньяк» еще не выветрился, или сторожить свои вещи? Парень-то налегке, что ему стоит сойти на какой-нибудь станции, прихватив твою пузатую сумку, лежащую на антресольной полке… Недалеко, небось, едет, если легко так оделся. Не находя ответа в своей сунутой под оконную занавеску голове, ты тупо всматривался в ночную темень, считая по своей дурацкой привычке проплывающие вдали огоньки, дома, окна в них, столбы и прочую мелькающую за окном всячину.
Конечно, он скоро выйдет! Постель не заправляет, да и простыни у проводника не брал. Надо быть начеку! Где-нибудь в соседнем вагоне кореш держит его пальто или куртку, а он положил глаз на твою дубленку и ждет, когда ты уснешь, чтобы в ней и уйти…
Сбросив с головы занавеску, ты подбил выше подушку и, закрыв дверь, полулежа, вытянул ноги. Но нехорошие мысли не давали покоя. Ты поднялся, убедившись, что твоя шубейка висит на плечиках, порылся для виду в ее карманах. Наткнулся на сигареты, сразу захотелось курить… Вот-вот, сходи покури – сам в Москву приедешь в одном спортивном костюме, который сейчас на тебе! Нет уж, терпи! И ты снова припал к подушке спиной.
Промелькнувший за окном полустаночный фонарь на какое-то мгновение осветил купе, и ваши глаза встретились. Он смотрел на тебя и… улыбался! На лице его почти не виднелось морщин, только веселых лучиков по краям глаз стало больше. Вот-те раз! Вошел мрачный и злющий на весь мир, а тут ни с того ни с сего… Или тебе пригрезилось?
– Простите, вы далеко едете? – неожиданно спросил он ровным, но простудно глуховатым голосом.
– В Москву, – почти радостно откликнулся ты и, опустив ноги на пол и приняв такую же позу, как у незнакомца, уже сдержаннее поинтересовался: – А вы, наверное, скоро выходите?
– К сожалению, нет. Мне еще до Рязани …
– Шутите! В Москве до десяти мороза, в Рязани – не теплее. Вы же, извините, не по сезону оделись в такую дорогу, – высказал ты свои сомнения.
– Это не страшно, – все так же ровно ответил он. – В Москве у приятеля одолжу что-нибудь из одежды потеплее и покачу домой. Не в дороге мои мучения…, – вдруг закашлялся он и, глубоко вздохнув, хрипло добавил, – и рассказать-то кому… стыдно. Но вам – можно. Сейчас мы с вами в одном купе, а завтра наши дорожки разойдутся – даже уже сегодня, – он поднес к окну правую руку, будто хотел посмотреть на часы, но тут же ее отдернул. – Что значит, рефлекс… Сколько времени, не скажете?
– Три… пятнадцать, – еле рассмотрел ты слабо светящиеся стрелки своих часов. Вдруг тебя осенило: наверняка, мужик пропил свои вещи! Хотя, и на пропойцу не смахивает… В голове у тебя завертелись новые версии, объясняющие необычный вид твоего попутчика. И хотя поездка в одном купе вовсе не повод навязываться в знакомые, все-таки, общаться безымянно становилось неловко. Но сосед опередил тебя:
– Меня зовут Петр, а вас, простите, как? – качнулся он навстречу тебе, и тут в его выдохе ты уловил тот знакомый запашок, который исходит из ваших мужских глоток через сутки после непомерного пролития через них всего, что горит и не горит, но пенится…
– Вадим, – сухо, на удивление самому себе, произнес ты и почему-то вместо того, чтобы пожать ему руку и сказать: «Очень приятно!» – скрестил руки на груди и умолк. Перегарный запах ты не почувствовал сразу при появлении Петра потому, что сам, видимо, еще не избавился от своего, оставшегося от вчерашних «Ну, за…» с Юрой. Добрую дозу, наверное, принял перед отъездом парень, если его «амбрэ» перебило твое… Тогда все ясно…
Петр тоже замолчал. То ли ждал, что ты будешь расспрашивать о случившемся с ним, то ли передумал рассказывать случайному попутчику о чем-то стыдном, что с ним произошло, или ты сам охладил его желание делиться с тобой своей историей… А ведь хотел… Может быть, просто с женой поссорился и рванул сгоряча в чем был из дома? Особенно, если это произошло с ним в подпитии… Знакомая ситуация. Ах, да! Он же в Рязань домой едет…
– Вы не курите? – прервал круговорот твоих новейших версий Петр и, услышав утвердительный ответ, предложил сходить покурить. В тамбуре он достал из кармана спортивной куртки пачку «Примы», отказавшись от предложенной тобой «Золотой «Явы», прикурил спичкой и, стоя вполоборота к тебе, стал смотреть в окно. Что он мог видеть за покрытым инеем стеклом, тебе было неясно, но в тамбуре было довольно светло, и ты мог более детально рассмотреть своего попутчика. Что-то тебе говорило, что человек он не криминального типа. Зря ты обидел его, не протянув руки и не высказав банальных в пути слов.
– Пусть вас не удивляет моя форма одежды, – глянув на тебя, прервал молчание Петр и криво улыбнулся. – Ограбили меня в Орше, обули, проще говоря. Все мои вещички унесли вместе с меховой курткой, один пакет со спорткостюмом оставили… Вот и еду домой, мучаясь, как жене с сыном буду свое ротозейство объяснять… – Он часто-часто заморгал и, отвернувшись, стал глубоко затягиваться сигаретой, выдыхая дым широко открытым ртом на заиндевевшее стекло.
Докурив «примину» и выдышав в оконном узоре лунку, Петр посмотрел в прозрачный кружок.
– Луна бежит за нами, звезды видны, ясная ночь, – как самому себе сказал он. – Холодает, пора в тепло, – и толкнул дверь в вагон.
Улегшись на свое место, ты не выдержал:
– Петя, как это случилось? В командировке здесь были, или в гостях?
– Какая там командировка! Я, г-хы, из Калининграда, из санатория еду…
– Серьезно? Не в «Янтаре» был?
– Нет, в военном. Я же, э-эх-хе-хе, офицер, черт меня подери! Целый подполковник! Хотя уже и запаса… А влип, к-как зеленый стручок… Сто лет не ездил в санатории, да вот, ушел в запас и решил подлечиться, отдохнуть… Отдохнул… Да нет, в санатории все прекрасно было, отлично! А вот обратную дорогу я не осилил…
И тут парня прорвало…
НОЧНОЙ ЭКСПРОМТ
– Черт меня дернул сделать в Орше остановку! Я этим же поездом ехал. Мне бы и катить до Москвы, не выходя из купе. Так нет же! Просыпаюсь – стоим. Что за станция, спрашиваю у соседа. Орша, говорит. Орша?! Мать честная! У меня же в Витебске друг армейский живет. Мы с ним с Афгана не виделись! Я еще по дороге в санаторий думал, не заехать ли к нему. По пути туда не получалось, а после санаторной эйфории как-то упустил из своих планов… Но тут на меня нашла ностальгия по товарищу. Вот, думаю, сюрпризец преподнесу! Что там сотня километров, часа полтора-два – и я в Витебске! Посмотрю, как Николай на гражданке устроился. Он после Афгана в Витебск вернулся, а когда начался дележ армии, уволился, но где и кем работает сейчас – не знаю. Я-то в академию рванул поступать, но меня и орден с медалями не вытащили, все равно провалился. Направили в Рязань, курсантами командовать в родном училище. Года два обменивались с Колькой письмами, но что письма? А свидеться никак не удавалось. Вот я и решил прямо в ночи экспромт сотворить.
Голова гудела после санаторных прощаний с друзьями, да мы еще с соседом по купе хорошо отметили завершение отдыха. Он тоже из санатория домой возвращался, в Смоленск. Кажись, в вашем, в «Янтаре» отдыхал. Ехали в купе вдвоем, никто не мешал. Я бортпроводнице янтарную безделушку преподнес, так она нам и кофе, и печенье, а когда наши запасы кончились, то и водочки ядреной принесла. Сидели мы с ним хорошо. Весь день прошел в разговорах. Выпивки у нас хватало, а на закуску Танюха, проводница наша, принесла из ресторана по куску жареного мяса, какого-то салата и – пива. Я, помню, с ней баксами рассчитался, пять ей отдал, а двадцать вместе с двумя сотнями рублей в кошельке оставил, про запас, дома сгодятся, думал. Когда проснулся в Орше, сосед… как же его зовут? Хм, забыл… Ладно, не важно… Так, он мне из четвертинки уже наливает, и взял-то откуда? Я ему о своем решении быстренько доложил, рюмку – хлоп! – на удачу и – собираться!
Вещи у меня были упакованы, сунул пакет с туалетными причиндалами в сумку… Видел, бывают такие большие, из камуфляжной ткани шитые? Удобные в дороге. Вот, и у меня такая… была… Ч-черт меня подери! Брюки натянул прямо на спорткостюм – переодеваться некогда было, поезд мог с минуты на минуту тронуться. Рубашку я в дороге не снимаю, в нагрудных карманах с пуговицами документы всегда держу. Набросил пиджак, куртку свою меховую – у летунов достал – северный вариант, с большим теплым воротником… Сверху черная кожа отделана под глянец, прочнейшая металлическая молния, куча карманов на молниях – моя слабость …
В общем, выскочил я из вагона почти на ходу, едва успев чмокнуть бортпроводницу Танюху в щечку. Через четыре часа я уже был в Витебске. Поменял на вокзале российский стольник на белорусские «зайчики», в тачку и – на Фрунзенский проспект, к Кольке. Город я хорошо помню, еще с лейтенантских пор. Шефа попросил кругом провезти… Бывал в Витебске? Если от вокзала ехать направо, то проезжаешь мимо военного городка, где наша десантная дивизия стояла. Оттуда нас в декабре семьдесят девятого и бросили в Афган. Ровно двадцать лет назад! Это мне уже по дороге к Колькиному дому дошло, что еду к нему в такое символическое время. Сердце защемило, когда проезжал мимо родных казарм.
Потом через мост, налево по Черняховке, а там и Фрунзенский рядом. Недалеко от мединститута, если знаешь, Колька и жил. Что он может переехать куда-нибудь, я даже не подумал. Но – все шло, как по писаному! Колька чуть не упал, когда я ввалился в его квартиру. Лариса меня тоже узнала, хотя не виделись мы с ней с того самого декабря.
Колька сразу же на работу позвонил, взял отгул. Он, оказывается, в налоговой полиции работает, даже каким-то начальником. Юрфак закончил. Молодец!… Дедом готовится стать. Дочка у него родилась, когда мы еще в Афгане были. Лариса-то местная, витебская, у родителей жила, пока Колька воевал с душманами. Там, в афганских горах, мы мечтали поженить своих детей, когда они вырастут. Я раньше Кольки – еще в училище – женился, и у меня перед самыми госами сын родился.
Хорошо, что Ларисе янтарные бусы подарил, а дочке их сережки передал на память от несостоявшегося тестя. Было у меня несколько сувениров про запас. И картинки-миниатюры из янтарной крошки вез докторам своим для презента… И Димке, сыну, тоже вез подарок. Курит он у меня, подлец. Парень крепкий, через полгода – лейтенант-десантник, но вот папашину вредную привычку тоже взял на вооружение. Что поделаешь, мужик самостоятельный… Так я ему зажигалку пьезоэлектрическую, многоразовую, инкрустированную янтарем купил. Любит он покрасоваться перед приятелями крутыми вещицами…
Я не утомил тебя, Вадим? Извини, развспоминался… Никак не могу смириться, что все, что вез с собой: и выходная одежда, и парадные туфли, и подарки, и компактный магнитофон вместе с записями любимых мелодий, – все пропало! Думал, что хоть зажигалка осталась, я ее в заднем кармане спортивных брюк носил. В моей газ кончился, так я Димкину из дипломата достал. И ее вытащили… с-суки! Прости! Вроде уже и отплакался, и отсмеялся, а все равно, как вспомню, – душу рвет!
Полистали мы с Колькой альбомы училищные, афганские, его семейные посмотрели. Помянули за столом погибших друзей… Записи магнитофонные послушали из его архивов, которые в той же квартире на новоселье делали, еще за год до войны. Он же сначала в одну комнату въехал, вторую уже после Афгана занял… Мы с ним там такие трели выводили под гитару! И разговор наш сохранился… Нет, молодец Колька….
Но я ему тоже сюрпризец преподнес, достал из дипломата кассету и поставил, ничего не объясняя. И когда из колонок послышался рокот движка «бээмпэшки» и наш с Колькой рев «Ой, мороз, мороз!…», Колька разрыдался. Я эту запись сделал, когда мы с Колькой из Кабула возвращались, дембелей полковых отвезли и – обратно. Ехали с пехотой через Зеленку, слыхал про такую? Малость поддали втихаря от бойцов, а потом распелись во всю ивановскую. У меня с собой диктофончик был, маленький такой, в нагрудном кармане камуфляжки помещался. Я его у начклуба попросил в дорогу – музыку послушать. А когда мы с Колькой отхлебнули из фляжки и загрызли сухарем, нас и потянуло на песни. Я возьми и вруби диктофон на запись…
Колька и не знал, что у меня есть такая пленка. В машине – пекло, а мы орем: «Ой, мороз, мороз!…». Умора! Потом, как грохнет снаружи, и по броне стальным градом… И все это на пленку! Какая там запись была до этого, я уже и не помню. А тут – мат-перемат, команды, десантирование, стрельба, вопли , стоны… Мы с Колькой тоже выкатились из люка и палили в темноту… Черт нас дернул, на ночь глядя переться в полк. Днем душманы еще не осмеливались нападать на колонны… Минут через пять все затихло, духи обстреляли нас и смылись. Одного бойца из нашей машины ранило в ногу, это его стоны остались на пленке.
А вот Колька родился в рубашке! Когда мы еще ехали после боя, Колька жаловался, что саднит под мышкой, ударился боком о камень, когда падал, что ли… Я еще шутил, что до свадьбы наших детишек заживет… А когда уже в батальоне в палатке он снял куртку, меня пот прошиб. Слева, на уровне сердца Колькина майка была порвана, а между ребрами – снизу вверх – кожа содрана, будто кто круглым рашпилем провел. То ли снизу спереди, то ли сверху сзади прилетела пуля-дура, но мы с бледным Колькой долго сидели и рассматривали две дырочки в его куртке. Говорит: «Петь, а если бы чуть-чуть… Где бы я был?» Я-то и сказать ничего не мог. Счастливчик он, Колька! Больше ни одной царапины за два года, не то, что у меня... А та рана была пустяковая, ее фельдшер обработал быстро. Тогда Кольке нашивку о ранении дали и первую боевую медаль тоже.
На пленке еще остался наш возбужденный разговор после стрельбы, потом еще минут пять потарахтел бээмпэшный движок, и запись кончилась. Мы с Колькой как обнялись в начале боя, так и сидели до самого конца. Перед глазами все проходило, как наяву, все вспомнилось, до мелочей.
Колька хотел переписать себе эту пленку, но у него однокассетник, а к моему переходника не нашлось. Я ему пообещал, что сам перепишу и вышлю. Что я теперь ему вышлю… Шмоток не жалко, их можно купить, а такое – не купишь. Слушает же какая-то скотина сейчас где-то… А может, выкинул…
Николай уговаривал меня погостить у него пару дней, но я хотел к выходным приехать в Рязань, по своим соскучился. До Нового года оставалось тринадцать дней, а дел у меня дома – навалом. Когда-то я любил число тринадцать, мне всегда на него везло, даже на госе по тактике тринадцатый билет достался – пять баллов получил. Вадим, а у тебя какое число любимое? Восемь? Надо же! Я на восьмом билете в академии срезался…
Проводил меня Колька на электричку… Мне бы не пожалеть денег, да купить полный билет на полоцкий поезд и прямиком из Витебска на Москву… Не-ет, понесла меня нелегкая в Оршу, на тот же паровоз, на котором и едем сейчас. Только я должен был сесть на него еще два дня назад, с пятницы на субботу. А сегодня уже понедельник, нет, вторник начинается.
В Витебске на вокзале я прихватил с собой две бутылки пива, хорошее у них пиво. Голова была уже не такая тяжелая, как утром, когда я вышел в Орше. Все-таки, накормили они меня домашним сверхдосыта. Лариса накрыла чудесный стол. Готовит она здорово, лучше, чем моя жена, это факт! Я еле из-за стола встал. Перед обедом еще ванну принял, душ контрастный, выгнал из себя все дорожное похмелье. Николай, оказывается, почти не пьет, да и я не старался у него накачаться, хотелось встречу запомнить, и ехать еще надо с пересадками.
Но после домашних грибов, огурцов и всяких солений так хотелось пить, что я не выдержал и открыл пиво прямо в электричке. Сижу-потягиваю, на душе легко, светло, радостно, что побывал у друга. Напротив меня мужичок сидел, классический такой белорус, как они себя на картинах рисуют: впалые щеки, тонкий ноздреватый нос, обветренное морщинистое лицо, седые брови и опущенные вниз тонкие усы… Описываю тебе, Вадим, как следователю бы рассказывал. Про электричку я ему не говорил, хотя, наверное, зря. Надо было и это запротоколировать…
Мужичок все слюну глотал, когда я прикладывался к пиву. Ну, мне неловко стало, я ему вторую бутылку и вручил. Познакомились, разговорились. Зовут его тоже Николаем, и тоже служил в нашей Витебской дивизии, правда, лет тридцать назад, рядовым. Тогда солдат еще на три года призывали. Интересным, компанейским, даже интеллигентным человеком оказался этот Николай, хотя одет был простенько, в какое-то старенькое ворсистое, под шубу, пальто и сильно поношенную зимнюю шапку… В общем, я на его фоне выглядел довольно крутым, как теперь понимаю.
Я не поленился, достал из дипломата магнитофончик и прокрутил ему кусок записи, где мы с Колькой «Ой, мороз…» орем. Магнитофон выключил, а в голове этот «мороз» будто включился. «Поехали!» – говорю Николаю, и мы, не сговариваясь, на весь вагон как затянули: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня! …» Народ вокруг нас улыбается, какие-то студентки, сидевшие впереди нас, зааплодировали. Еще что-нибудь спеть просят. Я, как выпью, то пою не хуже Ходжи Насреддина в бане… Видимо, пацанкам понравилось. А мне, старому перошнику, их улыбки, как бальзам… Ну, мы с Николаем и поехали «По диким степям Забайкалья…» и дальше…
Ряда через три позади нас на широком сиденье сидел парень в объятиях подруги. Он, так, откинулся на нее, а она его сзади обнимает… Где-то, лет тридцать ему, скуластое лицо такое, помню, худощавое, только выражение на нем висело какое-то злое…
Вот веришь, Вадим, что может быть такое: смотришь на человека, видишь его, а отвернулся – и не можешь лица его представить, не можешь – и все тут! Вот и у меня с этим парнем. Помню, что волосы у него русые, волнистые, куртка на нем серая плащевая. Он же потом рядом со мной шел, мы стояли друг против друга, разговаривали, а я его будто не видел, как с тенью общался. Николая же, прекрасно помню, глаз не закрывая, представляю его лицо во всех деталях и морщинах! А этого… Со мной раньше такого не было.
Подруга парня, точно, лет на пять-десять его старше. Он-то, как помню, – не урод, а она… Нос – будто утюгом приглаженный, лицо широкоскулое, угреватое, зачифиренное… Тьфу ты! Вот она-то, точно, – сидела! Где еще можно такое лицо заработать, как не в тюрьме?… То-то, у меня следователь спрашивал, не похож ли тот парень на бывшего зэка. Я откуда знаю, на кого они похожи? По разговору – не похож, говорил нормально, по-русски. Что-то в нем было даже от нашего брата, военного. Может, он сверхсрочником, прапором служил… Армейского человека по разговору и в гражданке узнаешь. О чем же мы с ним говорили, если я даже не спросил его, служил ли он? А, может, и спрашивал? Н-да-а… Но это уже потом. А в электричке ему наше пение, видишь ли, не понравилось, и он все язвил: «Положите шапку!» «С вашими голосами только в туалете кричать «Занято!».
Он меня достал, и я его так припечатал фразочкой к подружкиной груди, что он сразу заткнулся. Точно не повторюсь, но что посоветовал ему, если слон наступил на ухо, не тратить силы на зависть, а поберечь их для страстной ночи со своей красавицей, это – факт! Вагон грохнул со смеху, а парень больше не выступал до самой Орши. Только выражение лица его стало еще злее, а глазами он готов был меня разорвать на куски!
Тут к нам контролеры подошли, а у меня нет билета! Не успел купить, мы с Колькой поздновато от него вышли… Хотя, о билете я и не подумал – дома привык бесплатно на электричке ездить. Пришлось мне и за дорогу от Витебска до Орши, и штраф заплатить. Вот, квитанция осталась, на память. Никому не понадобилась – ни грабителям, ни стражам порядка… Только кто из них кто?
Мы с Николаем больше не пели. Он рассказал, что работает в районной газете. В Оршу едет к родственникам, дал мне адрес… оршанский… Вот козел! Ну, и козел же я! Вспомнил когда, что у меня есть адрес, где можно Николая найти. Где же мои мозги раньше были?! Пропил я их, пропил… Пошли, Вадим, покурим…
ЯЗЫК – БЕЗ КОСТЕЙ, ГОЛОВА – БЕЗ …?
Все, что происходило с ним дальше, вспоминалось Петру, как дьявольское наваждение. Вместо того, чтобы, сойдя с электрички, распрощаться с Николаем и идти в кассовый зал, уточнить время прохождения поезда на Москву и прокомпостировать свой билет, доплатив за посадку – в переводе на российские – всего каких-то пятьдесят рублей, найти в зале ожидания укромное местечко и скоротать время до прибытия поезда, предаваясь благим воспоминаниям – а было, ах, было что вспомнить из промелькнувших, но таких насыщенных интересными событиями дней первого пенсионного отпуска! – он понесся невесть куда, неизвестно зачем…
Да, спроси кто-нибудь у него через пару дней, какие такие проблемы захватили его разговором с новоявленным приятелем, с которым познакомился в вагоне электрички, а всего через полтора-два часа уже никак не мог с ним расстаться, – он бы и не вспомнил! Но тогда … Тогда ему обязательно нужно было что-то важное Николаю высказать, о чем-то неимоверно важном с ним договорить… Он чувствовал, видел и слышал, что и Николай полон желания обсудить с ним это жизненно важное и обоим интересное…
Выйдя из вагона и несмотря на бьющий в лицо снегом ветер, не прерывая оживленной беседы, они двинулись вдоль затемненной платформы, к которой привез их пригородный поезд, к свету привокзальных фонарей, которые помогут им найти подходящее местечко, где они продолжат свою, явно, государственного масштаба дискуссию, и вероятнее всего, о российско-белорусском объединении, или разъединении, о жизни в колхозах и без них…
– Браток, ты извини, нехорошо как-то получилось… там, в электричке… – Неожиданно справа от себя услышал Петр чей-то показавшийся знакомым глуховатый с фальцетной хрипотцой голос. Повернув голову, он увидел идущего рядом невысокого парня в серой куртке, того самого, с которым они повздорили в вагоне. Когда он успел к ним пристроиться, Петр в сумерках и не заметил. – …Не обижайся, но ты мне сначала не понравился, – не умолкая, продолжал тот. – Потом, вижу – нормальный, компанейский мужик, свой… Вот, решил извиниться и… познакомиться с таким… веселым человеком...
– Ладно, уж! – снисходительно бросил Петр. – Тебя как зовут?
– С…Слава… – заикнувшись, отозвался парень.
– Меня – Петр, а это – Николай… Тебя как по батюшке, Коль? – обернулся он к приотставшему вдруг приятелю.
– Да, просто Николай, и все дела! – буркнул тот, не скрывая своего недовольства, что в их компанию навязывается незваный собеседник.
– А подружку свою куда дел? – осмотрелся Петр по сторонам.
– Да-амой пошла, – распевно ответил Слава и, почти вплотную приблизившись к Петру, приглушенно добавил: – Интересно бы поговорить с тобой… Только, от этого мужика – лучше избавиться…
В ряду огромных железнодорожных контейнеров, установленных напротив торцового входа в вокзальное здание по краям лежащего между путями широкого перрона и приспособленных под уличные магазинчики и буфеты, один – с вывеской «Дорресторан» – оказался то ли рюмочной, то ли закусочной, а, в общем-то, обычной – под ресторанной «крышей» – привокзальной забегаловкой. Открывшаяся в нем железная дверь не оставляла никаких сомнений, что именно за ней – то место, где можно укрыться от настырной снеговерти и согреться стаканчиком вина и душевной беседой.
– О! Сейчас зайдем сюда и – поговорим! – оживленно воскликнул Петр, не придавая значения таинственности в голосе и не вникая в смысл слов нового знакомого Славы.
Внутри металлического короба было довольно тепло и уютно. Не снимая с плеча сумку и поставив дипломат у стойки с небольшой круглой на уровне груди столешницей, под которой нашелся крючок для пакета, Петр кивнул спутникам, чтобы те располагались и подошел к прилавку. За ним разбирались с товаром две симпатичные миловидные девушки, которых Петр тут же осыпал комплиментами, расспросил, как их зовут, и кто они по гороскопу – благо, в буфете народ не толпился. Трое или четверо посетителей, занявших укромное место в темном уголке, уже взяли спасительное от холода горячительное и были заняты своим делом и своим разговором.
– Какое вино посоветуете, девочки? Не плодово-выгодное, конечно, для порядочных мужчин, что-нибудь благородное! – поинтересовался он у продавщиц. Остановив выбор на полусухом розовом, обернулся к спутникам: – Коля, забирай посуду! Слава, возьми у Зои стаканчики! – И, рассчитываясь за бутылку предложенного вина и три шоколадки – по одной, естественно, девушкам, а одну им троим на закуску, – не забыл отметить бездонную глубину их прелестных глаз. Томно вздохнул, отходя от прилавка: – Эх, жаль, что я не молодой, не холостой и не красивый, а то бы – не устоял…
– Ну, ты и ловелас! – обтирая с усов капли от растаявшего снега, с усмешкой покачал головой Николай, когда Петр подошел к стойке, и лукаво зыркнул на него: – А таких девчаты любят!
– Брось, Никола, я только на словах такой. Куда мне, старому перошнику, на молоденьких заглядываться. А язык без костей, чего ж не выдать девчатам пару комплиментов, если они того заслуживают. Это все – мимолетное…
Выпив по стакану вина, минут десять посудачив о красоте белорусских девчат и о чем-то еще ни о чем, они вышли из контейнерного буфета. На улице Петр, еще недавно не видевший причин расставаться с Николаем, теперь не находил повода продолжать с ним общение.
–Так, Коль, ты – к родственникам, а мы со Славой еще побалагурим и тоже в путь-дорогу…
– Будешь, проездом, в Орше – заходи, я тут частенько бываю! – продиктовав адрес родственников, Николай коротко сунул Петру свою сухощавую руку и, повернувшись с заносом в сторону, морской походкой зашагал в сторону эстакадного перехода через железнодорожные пути.
О чем он собирался говорить со Славой, Петр еще и сам не знал. Пока они с Николаем беседовали, тот, в основном, молчал, лишь изредка вставляя реплики о паршивой погоде, так, между прочим, интересуясь, откуда и куда они едут. Да, и симпатии, в отличие от Николая, он, вообще-то, у Петра не вызывал. В постоянно напряженной позе Славы он чувствовал какую-то внутреннюю жесткость, несвойственную его тихой немногословности. Петр даже улавливал скрытую враждебность, которую Слава с трудом пытался в себе удержать. Наклоненная по-бычьи голова, косые взгляды из-под нахмуренных бровей, сдавленный голос… Что он за тип? Как его понять?… Но – зачем? Азарт? Желание испытать острые чувства в общении с человеком, который не принимает его, но, переступая через неприязненность, почему-то навязывается в приятели? Что Петру от него нужно было? А Славке от него?… Если бы только он мог себе это объяснить…
– Двадцать два тридцать… Времени – вагон. Какие предложения? – посмотрел Петр на съежившегося на ветру Славку.
– Можно на вокзале и в ресторан зайти, – как-то нерешительно ответил тот. – Правда, я сегодня не богат…
– Ничего-о! У меня еще кое-что осталось. Пойдем перекусим! Показывай, где там что…
Ресторан, как и на всех старых больших вокзалах, находился на втором этаже. Из зала ожидания с обеих сторон к нему вели лестницы с бетонными ступеньками и широкими перилами. Не заблудишься. Открыв массивную деревянную дверь, они вошли в небольшое фойе с отгороженным железной решеткой и закрытым – всегда, или только в тот день? – гардеробом. Не раздеваясь, прошли в просторный зал, разделенный на три части двумя рядами квадратных колонн. Правая затемненная часть ресторана пустовала, в левой – за сдвинутыми столами, освещенными настенными бра, – отмечая какое-то торжество, вовсю гуляла солидная компания. Шум ее голосов почти заглушал тихо звучавшую музыку, поэтому, несмотря на пустующие столики, создавалось впечатление, что ресторан полон жизни и веселья. Два ряда накрытых скатертями столов в центре зала были тоже свободны.
– Сядем здесь! – подошел Петр к столику у колонны посреди левого ряда. Аккуратно сложил кашне и сунул его во внутренний карман куртки, снял и повесил ее на спинку стула. Поставил возле него дипломат и сумку, пакет положил на сиденье.
– Устраивайся напротив! – кивнул он Славе. Сам сел на левый стул, спиной к выходу, даже не подумав, что впервые за много лет почему-то изменил одному из своих неукоснительных правил… – Ну, что закажем?
– У меня…, – заикнулся было Слава, но Петр махнул на него рукой:
– Ладно, тебе! Сказал же – оплачу! Ты заказывай, что считаешь нужным.
Официантов видно не было, никто к ним не подбегал и обслуживать не торопился. После калининградских кафе и ресторанов, с которыми Петр успел познакомиться на отдыхе, такое невнимание к посетителям ему показалось несправедливым. За столиком возле эстрады сидела и что-то писала девушка в строгом темном пиджаке и белой под ним кофточке. По всей видимости, это администратор, подумал Петр и, не поднимаясь с места, громко обратился к ней:
– Девушка! Нельзя у нас принять заказ? А то времени у нас немного…
Она оторвалась от своих бумаг, посмотрела в их сторону и что-то сказала. Но слов ее Петр не разобрал, потому что в этот момент с подпотолочной высоты в зал хлынула зажигательная «Амалия- кукарелла» …
Декабрь 1999 г.