В воскресенье «по ящику» давали симфонию соль-минор Моцарта. Музыка сама по себе – прелесть, но и оркестр был превосходен – слаженно н дружно взмывали смычки, вызывая водопады хрустальных звуков, поддерживаемых матовым скалистым ложем альтов и виолончелей, мириады сверкающих брызг рассеивали флейты, окутывая дымящимся туманом кустарник гобоев и кларнетов, сквозь который огненным восклицательным знаком прорывалось солнце литавр.
«Вот бы наш завод работал, как этот оркестр,– подумалось мне.– И всего-то для этого надо, чтобы каждый точно исполнял свою партию, краешком глаза присматривая за полетом дирижерской палочки!»
И вдруг фантазия родила другую картину: за исполнительские пульты рассаживаются мои сослуживцы, а на дирижерский помост выходит генеральный директор. Стук дирижерского карандаша по стеклу письменного стола... внимание! Начали!
– Минуточку!– вдруг возопили ударные.– Работать невозможно. Здесь чертовски дует.
– Кто у нас отвечает за подготовку оркестровой ямы к зиме?– строго спросил дирижер.
– Причем здесь «кто отвечает»?– бурно запротестовала флейта.– Окна заклеили, батареи горячие, а на них, видите ли, дует!
– Зачем зря болтать-то,– стали нервничать ударные,– вон в полу щель какая! Оттуда и дует!
– Могли бы заделать силами своей группы,– посоветовала флейта.
– Да разве ж это группа – всего два человека?– возразили ударные.
– По уголовному кодексу, двое – уже группа,– пошутил дирижёр, и пошел лично проверить поступивший сигнал. Флейту следовало бы наказать, но он поостерегся ее визгливого тембра.
Оказалось, что дует из саксофонов и тромбонов. Однако, воздух шел теплый, хотя и с повышенным содержанием углекислоты. Работать было можно.
– Пусть тогда хоть Кирюхин отвернет в сторону свой гобой, а то закусить хочется,– чуток еще поторговались ударные, признав, в общем, свое поражение.
– Кирюхин, отверните свое дуло,– сказал дирижер, и Кирюхин сразу проснулся.
Возвращаясь, дирижер заметил, что на некоторых пультах вместо нот лежали «Огоньки», «Недели», а у альтиста Данилова даже дефицитные «Дети Арбата». «Ну и порядочки: что бы ни делать, лишь бы ничего не делать!»– расстроился дирижёр, но он ценил время и потому не стал выяснять, как это можно Моцарта сыграть по тексту Рыбакова.
Остановившись перед дирижерским пультом, он для того, чтобы успокоиться и почувствовать себя увереннее, достал из внутреннего кармана смокинга записную книжку, раскрыл ее и прочел: «Скрипки – слева, альты – справа.» Стало легче, он поднял палочку и постучал:
– Так. Все. Закончили базар. Вторая часть, начнем с пятой цифры, и-и-и...
– Можно вопрос?– потянул вверх руку пианист,– вот тут поглядите, у меня какая-то партия несуразная...
– Но-но, полегче, парень,– зашипел кто-то из-под литавр,– партия у нас одна!
– Прошу немедленно прекратить неделовое! Вторая часть, цифра пятая... и-и-и...
Душераздирающий инструментальный вопль донесся слева. Дирижер вздрогнул:
– В чем деле, что за звучание?!
Скрипач Сидоров в ответ поплевал на свой смычок:
– А какого бы вам хотелось звучания без смычковой канифоли?
– А что, разве нет канифоли?
– Нет на складе. Не завезли.
– Сколько же можно вам вдалбливать, что до двадцатого должны быть составлены ведомости дефицита? Или без постоянных напоминаний нельзя обойтись?
– Ведомости есть. Канифоли нет.
– Юрий Евгеньевич, в чем дело?
Тромбонист, отвечавший в оркестре за доставку канифоли, потупил взор и патетически молчал.
– Ну, товарищи, так работать нельзя! Это же не оркестр, а детский сад!
Общее молчание. Что-что, а паузы оркестр держать умел мастерски.
– Tак. Запишите в протокол. Чтоб сегодня был приказ. С тромбониста один оклад. А нам придется играть без канифоли. Как хотите, а играть надо. Вторая часть, цифра пятая. Вступают контрабасы.
Взмах палочки.
Контрабасы молчат.
– Что такое? Где контрабасы?
Контрабасы сегодня на капусте,– пропищала флейта-пикколо.
Дирижер подпрыгнул. На него было больно смотреть.
– И какой же умник такое придумал? Послать на капусту опору оркестра? Послать басы! А как же контрапункт? Да известно ли вам, что без басов нет оркестра?
Пауза. Потупленные взоры. И во внезапно наступившей тишине – как шелест – с задних рядов донесся конец анекдота: «какая разница между скрипкой и контрабасом? А он отвечает – контрабас горит дольше, гы-гы-гы...»
– Ладно,– наконец смиряется дирижер, – пусть эту партию временно возьмут на себя виолончели. Время, товарищи, время! Давайте начинать!
Виолончели как-то нерешительно хрюкнули и замолкли.
– Не понял, а у вас что? – удивился дирижер.
– Виолончели играть не смогут. У нас не аттестован техпроцесс извлечения звука с вибрато. Ну и, сами понимаете, госприемка...
– С ума сойти! Мы играть будем или не будем! Я вас спрашиваю! Есть у вас хоть капля гражданской совести?
Искомая капля отыскалась. Кое-как запиликали. И вдруг:
– Стоп, стоп, стоп,– это снова дирижер. – Ты чё играешь, балда?– это он к пианисту.
– Как это чё? Чё написано, то и играю.
– А чё у тебя написано?
– Вот и я говорю, какая-то партия несуразная...
– Но-но, парень!– опять предупредили из-под литавр.
– Так чё за партия?– допытывался дирижер.
– Да эти, как их, пляски. Половецкие. – Флейта-пикколо громко прыснула.
– Вот так, товарищи!– дирижер победно оглядел музыкантов,– Вы только гляньте на него: все играют Моцарта, а он – Бородина! А ты чего не звякаешь, руки твои в брюки?
– А я треугольник в ремонт отдал. В инструментальное производство.
– На кой же черт? Что может сломаться в этой железяке, не понимаю?
– Дык, ничего и не ломалось. Есть график периодической проверки и ремонта. Вами же лично утвержденный.
Но дирижера было трудно обескуражить.
– Графики для дураков не составляются! А ты, гроза воробьев, где был на шестом такте?– обратился он к ударнику.
Тот, багровея, выползал из-под установки.
– Тут...Эта... колотушка проклятая... куда-то закатилась...
– Да не про колотушку я! Тарелки твои почему молчали?
Ударник виновато молчал.
– Он в тарелках винегрет из буфета припёр,– наябедничала флейта-пикколо.
– Слушайте, куда я попал? – спросил дирижер,– Нет, вы скажите, куда я попал? Последний раз спрашиваю, вы играть будете?
– Да ить, вроде, рабочий день закончился,– робко вякнул кто-то из духовиков.
– К черту рабочий день!– вне себя от злости закричал дирижер.– Вечеровать будем! Субботы, воскресенья, ночами работать будем! Хоть «Чижика- пыжика», а сыграем! Ну, взялись! Третья часть, вторая цифра, опаньки, флейты!
Но флейты уже были в футлярах, а флейтисты под шумок резались в шахматы.
– Играть будем?– угрожающе тихо спросил дирижер.
– Уже играют,– ответил кто-то из деревянной группы.
– А чего это, как что, так сразу – флейты?– вдруг обиженно завопила флейта.– У нас инструменты маленькие, звук тихий и производительность ни к черту. Пущай, вона фаготы вкалывают, у них и дудки калибром потолще и зарплата повыше!
Пианист тоже был недоволен:
– У меня на рояле сплошной ручной труд, никакой механизации! И с техникой безопасности плохо, а вдруг кто крышку рояля захлопнет? И вредные условия – уровень шума повышенный! А молока-то не выпросишь!
Трубачи поддержали его и потребовали за вредность бесплатное питание и путевки в санаторий матери и ребенка.
С поля вернулись контрабасисты. Им на смену выехали смычковые. Корнет-а-пистон Корнилов и виола да-гамба Вавилов, специалисты играть туш, были на месяц посланы в помощь мясокомбинату на разделку туш. Дирижеру бы и вовсе впасть в отчаянье, но он был оптимист.
К тому же времени на уныние не хватало – телефонограммой его затребовали в исполком с докладом на тему: «Состояние настройки и перестройки смычковых, а также перспективы развития медных духовых до 2005 года». С чем он и убыл.
А жизнь продолжалась.