«Ничего не понимаю! Зачем Мигелю понадобилось посещать Домреми?!»
Карету покачивало, и дети, разморенные жарой и играми, давно заснули. А мадам Иоланда все размышляла над последними словами Карла Лотарингского.
Новость не укладывалась в ее сознании, потому что выбивалась из общего плана, как непокорная прядь из замысловатой прически. А самое неприятное заключалось в том, что во всем ее окружении не было человека, более посвященного в затеянные дела, чем отец Мигель.
Предательство?
Нет, в это герцогиня поверить не могла.
Когда-то давно, еще в Арагоне, Мигель был одним из двух монахов, прислуживающих отцу Телло. Старый пророк сам выбрал их из числа остальной братии, чтобы передать свои знания, но только Мигелю доверил он отвезти прощальные слова, адресованные молодой арагонской принцессе.
Мадам Иоланда прекрасно помнила, как к ней в покои привели скромного монаха, подпоясанного веревкой. За поясом у него торчали перья, к одному из концов этой веревки была подвязана чернильница, а мешок за спиной наполняли свитки с убористыми записями.
- Отец Телло преставился, - ровным голосом сказал монах. – Он просил вам передать свое благословение и напомнить, что всякое истинное предназначение есть мечта о высоком. Не забывайте о мечте, ваше высочество, потому что это - шепот Бога об Истине. Слушайтесь его, когда пойдете по избранному пути, и ни в чем не сомневайтесь.
- Что за рукописи ты с собой носишь? – спросила тогда Иоланда.
- Это чтобы ничего не забыть. Я учился у отца Телло.
- И многому ты научился?
Монах помедлил с ответом лишь мгновение.
- Я много понял, - сказал он твердо.
Умной арагонской принцессе такого ответа хватило, чтобы оставить монаха при себе и даже забрать во Францию в качестве духовника, о чем до сегодняшнего дня ни разу не пришлось пожалеть. Скорее - наоборот…
Поэтому слова герцога Лотарингского застали мадам Иоланду врасплох. Девочку у мадам Вутон давно забрали и перевезли в Нанси, никаких дел в этом захудалом Домреми, где она до сих пор росла, больше не было - так с какой стати понадобилось туда ездить?!
Разумных объяснений действиям отца Мигеля герцогиня так и не нашла, и оставалось только с тревогой в сердце покорно трястись по ухабам пыльной дороги, смотреть на спящих сыновей да ждать, когда покажутся вдали полосатые башни Анжера.
Предательство…
Нет, ей нельзя сомневаться ни в ком и ни в чём! Особенно теперь, когда по ее выверенному и отстроенному словно цитадель плану побежали первые трещины.
Все началось с убийства герцога Орлеанского. Вот когда она впервые дрогнула и была вынуждена убеждать в первую очередь саму себя. Убийство – грех тяжкий! Но обстоятельства требовали: «Действуй, Иоланда! Чем больше ты медлишь, тем хуже придется потом!»…
И она покорилась. Покорилась, окончательно уверовав в Божье благословение, когда из Парижа пришло письмо от мадам де Монфор о тайной беременности королевы. Другого такого случая могло больше не представиться. От короля Изабо вряд ли когда-нибудь понесет, да и с герцогом Орлеанским её отношения всё больше отклонялись в сторону альянса скорее политического, нежели любовного. А для замысла мадам Иоланды требовалась девочка непременно королевской крови. И обязательно французской!
Где такую еще возьмешь - и когда?!
Легкомысленная беспечность, с которой Луи Орлеанский признавал внебрачных детей, заставила бы его и в этот раз отправить ребенка в дом законной жены на воспитание. А если принять во внимание его политические амбиции и политическую же глуповатость, он запросто мог разругаться с королевой, затеять гражданскую войну, ослабить страну в такое время, когда следовало бы наращивать военную мощь… Нет, нет! Как ни прикидывала мадам Иоланда, как ни пыталась обойтись «малой кровью», а всё же признала, что герцог Луи стал помехой во всех делах этого несчастного королевства и в ее делах в частности.
Пока умудренный жизненным опытом Филипп Бургундский одной рукой удерживал на цепи своего сына, а другой не подпускал слишком близко к трону красавчика Орлеанского, еще можно было обходиться письмами, переговорами и подкупом – то есть мерами мягкими и не самыми радикальными. Но потом, когда старый Филипп умер, оба эти волкодава – Луи и Жан - в два прыжка сцепились друг с другом, ломая последние, и без того уже шаткие устои слабеющего государства. И любому мало-мальски мыслящему должно было стать очевидно, что без решительных мер здесь уже не обойтись.
К слову сказать, герцогине Анжуйской не пришлось долго уговаривать ни своего супруга, ни Карла Лотарингского. При первых словах об убийстве они, естественно, пришли в ужас. Но ужас этот, видимо, не был до конца искренним, раз оба дали мадам Иоланде возможность что-то объяснить и, в конце концов, убедить себя окончательно.
«Все-таки мужская трусость большей частью замешана на неспособности видеть наперед сразу несколько перспектив, - думала она потом. – В большинстве своем они выбирают действие, кем-то когда-то уже испробованное, и результатов ждут таких же - опробованных. Предусмотреть иной результат и заранее обезопаситься кажется им слишком хлопотным и, как это ни смешно звучит, трусоватым. «Пускай мы погибнем, - гордо восклицают они, - но дело свое до конца доведем!». А когда гибнуть не хочется, тогда ссылаются на здравый смысл, на закон, на моральные устои и рыцарскую честь. То есть на всё то, чем легко поступаются в ситуациях менее сложных. Только те, кто позволяет себе храбрость с расчетом, делаются потом великими. Но даже они никогда не принимают во внимание одну-единственную перспективу, которая и поражает их в подставленную «ахиллесову пяту», подобно стреле. Пята эта – честолюбие и желание покрасоваться в образе героя-победителя, а стрела – всего лишь Справедливость, но напоенная ядом зависти и оперенная предательством. Любой, кто на виду - уязвим, а в животворной тени остаются мудрые и дальновидные. И хвала Господу, что мужчины, нужные мне для выполнения задуманного, оказались достаточно податливы..."
Да, первоначально замышлялось, что убийство герцога Орлеанского припишут Бургундцу, которого изгонят из страны. На него указывало все: и давняя вражда напоказ, и фальшивое примирение, и злодеи-убийцы, щедро украсившие одежду красными бургундскими крестами, и даже рука, отрубленная ради перстня, на который герцог Бургундский зарился давно и открыто. Да и сама королева виделась обвинителем достаточно мощным, так как со смертью Луи Орлеанского теряла не только любовника, но и единственную опору на шатком троне.
При таком раскладе у Жана Бургундского шансов на оправдание не оставалось. И всего одно убийство разом избавляло страну от обоих недругов.
Но не сложилось.
Насмерть перепуганной Изабо хватило ума не впадать в истерику и не требовать отмщения со своим обычным упрямством. А партия Орлеанского дома то ли растерялась слишком сильно, то ли так уже устала от глупостей своего суверена, что не смогла быть достаточно убедительной ни в скорби, ни в праведном негодовании, ни в требованиях «призвать к ответу».
Пришлось с помощью дядюшки де Бара подключить к этому делу Парижский университет, как сторону нейтральную и не подходящую под упреки типа: «Это они за своего так стараются». Ректор Жан де Герсон, насмерть заинструктированный спешно покинувшим этот пост Пьером д Айе, взялся за дело крепко и дотошно.
Но тут как назло вмешалась церковь.
Вот уж с кем мадам Иоланде не везло - так это с папами! Не успела она наладить добрые отношения с Римом и, в частности, с Иннокентием Седьмым, как он взял и умер. Наспех избранный вместо него Григорий Двенадцатый был вроде бы мягкотел и уступчив и на словах ради единства церкви соглашался на все, вплоть до того, чтобы подчиниться решению Пизанского собора, ежели таковой состоится и объявит его низложенным. Но когда все уже было подготовлено и, во избежание всяких неожиданных помех оставалось только «помирить» Жана Бургундского и герцога Луи, стало известно, что крючкотворы-священники, окружавшие безумного короля, убедили-таки его объявить о нейтралитете Франции во всех вопросах, касающихся Великого церковного раскола.
Слов нет, грызня между конфессиями давно всем надоела и наносила и без того слабеющей Франции весьма ощутимые финансовые удары. Но, Господь всемогущий, как же это решение было принято не вовремя!!!
В итоге, все старания Парижского университета и лично мессира де Герсон, оказались «гласом вопиющего в пустыне». Разобиженный Рим не проявил никакого рвения в следственных делах. Да и само убийство осудил как-то вяло, хотя в любое другое время непременно ухватился бы за возможность лишний раз щегольнуть перед всей Европой своим влиянием. А следом за Римом и Авиньонский папа Бенедикт Тринадцатый, который в самые тяжкие свои времена смог получить поддержку только от герцога Луи и поначалу присоединил было свой гневный голос к партии Орлеанского дома, как-то стушевался, сник и дал понять, что вполне солидарен с Римом. И если, мол, Франция не вмешивается более в дела церкви, то и церковь дела Франции тоже более не волнуют.
- Удивительно, насколько они бывают единодушны, когда не надо! – выговаривала в те дни мадам Иоланда супругу. – Но ничего! Уж что-что, а извлекать жемчужины из-под ног у свиней я умею!
И, действительно, пары дней, проведенных за составлением десятка писем, хватило, чтобы запустить тайный механизм той политики, которая никому не видна, но единственная определяет судьбы народов и вершит Историю, и спустя некоторое время - на лето будущего года - была твердо назначена дата проведения Пизанского собора. Правда, ради этого пришлось пожертвовать процессом, затеянным Парижским университетом против Жана Бургундского. Но тут уж мадам Иоланда, раздраженно поведя плечами, заметила, что процесс и без того уже проигран.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2010/10/01/1360