В новой газете «Одесса многонациональная», которую начала выпускать Ассоциация переводчиков и филологов во главе с её Президентом Нахелем Фессалем, одна из газетных полос посвящена возрождению здания известной в Одессе кирки. Знакомясь с особой судьбой этой евангелической лютеранской церкви, я вспомнил своё детство и юность, проходившие оядом с киркой, где я жил на улице Островидова (теперь улица Новосельского.) В статье Ярославы Резниковой, кстати, дочери украинского поэта, говорится о том, что сразу же после войны этот «храм использовался в качестве телецентра». Смею заметить, что вскоре после окончания войны в Одессе ещё и разговоров даже никаких не было о телевизорах или о телепередачах. скромные телевизионные ящички, как их называли, с одной чёрно-белой программой появились лишь десятилетие спустя, да и то лишь в некоторых зажиточных семьях. куда, бывало. сходились соседи. словно в кинозал. А до этого все пользовались радиоточкой или же, в лучшем случае, грооздким приёмником. который, как жирный котяра, ловил своим зелёным глазом события, происходившие на земном шаре. Помню, как я, школьник, вместе со своей бабушкой, на щеке которой блестела слеза, задумчиво стоял под висевшей на стенке чёрной картонной тарелкой, извещавшей о состоянии резко пошатнувшегося здоровья Сталина. Бабуля бережно хранила выоезанный ею откуда-то цветной портрет улыбчивого, облачённого в простой френчик, как она говорила, вождя и молилась на это фотоизображение, как на икону, приговаривая: «Никому не говори, но это какая-то диверсия, нго, наврное, отравили, он же молодой, мама его, ещё, кажется, жива, и, если он умрёт, больше никогда в жизни у нас уже не будет никакого понижения цен». Никакого телевизора в ту пору не было. И только через нескроько лет после кончины Сталина, как мне помнится, стали воздвигать башню одесского телецентра, которая была более, чем на сто метров, выше кирки. А до строительства телецентра и его башни я всегда, конечно же, гордился тем, что живу у кирки, потому что она являлась самым высоким сооружением, находясь, к тому же, на самой высокой точке плато Одессы. Когда я возвращался на поезде из деревни, где проводил летние каникулы, и подъезжал к вокзалу любимого города, мой взгляд первым делом встречался, конечно же, с моей родной киркой. И даже подплывающие к Одессе моряки могли видеть кирку с корабля. В посвящённых кирке статьях сообщается, будто с довоенных времён, с 1930 года этот храм никогда не действовал, но я хорошо помню, что там проводились в 50-е годы, когда яч был школьником, различные слуюбы и собрания, на которых я иногда присутствовал и слушал проповеди… Кирку, помнится, часто рисовали студенты художественного училища с разных сторон, под разным углом зрения, разными красками. У одних живописцев кирка под кистью строилась словно из кирпичей, у других – будто лепилась из цветного воска, третьи – как бы вытачивали её при помощи цветных мелков из драгоценных камней. Одни изображали кирку в мрачных тонах, у других она светилась торжественней весенней утренней зорьки. Похожих работ не было, и я искренне удивлялся этому сплошному поэтическому разнообразию, которое вытворяли студенты художественного училища. Бывало, что сидело их вокруг кирки одновременно более десяти. Некоторое время я учился в детской художественной школе, но вскоре пришлось прекратить занятия, так как школа была платной. Когда же я учился на филологическом факультете, помнится, как велась подготовка к празднованию столетия со дня основания художественного училища, которому хотели присвоить тия художника, который в нём учился. Мне предложили написать стихи об этом событии. В это время я увлекался поэзией Игоря Северянина. И вот что у меня получилось, когда после долгих раздумий в 1965 году обком партии присвоил училищу имя советского баталиста, летописца гражданской войны Митрофана Борисовича Грекова (1882 – 1934), учившегося живописи в Одесском училище у Кириака Константиновича Костанди (1852 – 1921).
СТИХИ О ХУДОЖЕСТВЕННОМ УЧИЛИЩЕ
(Подражание стихотворению
Игоря Северянина «Это было у моря…»)
Это было в Одессе, где на Преображенской
Обучали искусству кистью с краской владеть,
Взгляда не отрывая от головушки женской
С водопадом кудряшек, что сияли, как медь.
Вы смогли догадаться: это было в том месте,
Где творили студенты бесподобное ню.
Это было в училище, это было в Одессе.
Эти юные годы в голове я храню.
И училищу имя мы хотели присвоить
Кириака Костанди, но сказал кто-то: «Брек!»*
Видно, стало властям имя очи мозолить,
И сказали они: «Извините, он – грек!
Предложить, кроме грека, неужели уж некого?
Разве нет у нас, что ли, живописцев своих?!»
И возникло на здании имя Грекова –
То, которому я посвятил этот стих.
*Брек! - (англ. «break») - прекращение ближнего боя. По данной команде
боксеры должны прекратить бой и сделать по шагу назад.
В связи с киркой на всю жизнь запомнилось мне особое празднование Дня Победы 9 мая в 1976 году. какой-то смельчак сумел водрузить над киркой праздгтчное знамя. Я увлекался не только стихами, но и искусством фотографии, не расставался с фотоаппаратом, участвовал в фотовыставках, мои снимки печатались в газетах, очень увлекался ночной съёмкой со штатива. И вот сама судьба подкинуула мне редчайший фотосюжет: моя любимая кирка ярко загорелась к вечеру ярким огненным пламенем, вспыхнув, как гигантский олимпийский факел. Казалось, могучий Гефест стал режиссёром этого стихийного спектакля, который можно было наблюдать за иного километров с любого района Одессы. Вокруг кирки собирались толпы народу, поэтому работники милиции появились раньше, чем пожарые машины, хотя многие звонили по 0-1, а не по 0-2. Я вооружился штативом с фотокамерой и стал снимать этот небывалый костёр, жар от которого распространялся и ощущался на улице на десятки метров. Казалось, горит сам камень. Я мечтал, что сделаю уникальные снимки для газет или для выставки художественной фотографии, но вскоре мои мечты рухнули: за мной пристально наблюдали какие-то люди в серых костюмах, а потом неожиданно подбежали три милиционера, стали крутить руки, отобрали фотоаппарат, сказав, что обязаны засветить плёнку и завести на меня уголовное дело, так как я издеваюсь над советской конституцией, запрещающей «любоваться» стихийными бедствиями, которые могут попасть за рубеж. Оправдываясь, я говорил, что Конституция для меня дороже родной матери, и готов на веки вечные расстаться с ремеслом фотографа. Было немало неприятностей, нужно было писать объяснение. Мне выворачивали карманы, отобоали все кассеты с плёнками, даже те, где не было кирки, грозили убийством. И всё же пылающую кирку я тогда решил «сфотографировать» при помощи невидимого объектива, словесного, который на фотоплёнке чувств и мыслей способен был запечатлеть изображение в виде стихотворных строк. Эта словесная фотография сохранилась в памяти. И думаю, что теперь, 34 года спустя, можно вспомнить эти стихи.
КИРКА ПЫЛАЕТ
«Я здесь с колокольнями сравнивал груди, –
Мне тихо поэт говорит, –
Смотри, как вокруг удивляются люди:
Красавица-кирка горит!»
И шепчет потом: «Не горит, а пылает,
Как новый великий вулкан!»
Пожарный в машине лениво зевает
И пламя пасёт, как чабан.
Красавица-кирка трепещет-искрится
Среди изумрудной весны.
Пропала марсельская вся черепица,
Строители спали, пьяны.
Пылают стропила, балконы и арки,
Как сто краснозадых горилл.
Огня языки дерзновенны и ярки.
О, кирка! Горнило горнил!
Пылаешь ты вся, изнутри и снаружи,
Как с двойками старый дневник,
Как славного Гоголя «Мёртвые души»,
Как этих стихов черновик.
Пропали проекты больших инженеров –
Остался скелет каланчи.
И кто-то припомнил Дворец пионеров,
Сгорающий так же, в ночи.
Огонь Лютеранской красавицы-церкви
Гигантским тюльпаном цветёт.
Вокруг ротозеи – кишащие черви –
Гудят, как нестройный фагот.
И рядом с дрожащей от страха алжиркой
Смеётся толстяк-сибарит.
Ему не понять, что с красавицей-киркой
И сердце поэта горит.