Да, это была по сути замечательная комната. На втором этаже общежития КПИ номер 5 на улице Шелуденко. В том году в ней жили три человека: Гришка Ткаченко из группы киноинженеров, Лёнька Федорчук из группы электроакустиков и Толик Парейра с теплотехнического факультета. В ней и было, как положено, три кровати. Гришка спал напротив Парейры, а моя кровать стояла перпендикулярно им возле окна. Был у нас посредине круглый стол, за кроватью Гришки была тумбочка и шкаф. В его тумбочке хранился несказуемый блевантин – это наше определение тому, что Гришке всегда присылала его мама – смалец (пережаренные сало и лук), завёрнутый аккуратно в целлофан. Это был основной продукт, используемый для жарки картошки и немедленной подпитки обессиленных студентов. Парейра, получивший это прозвище от всем известного Валеры Лобана, сокурсника Парейры, не отличался особыми свойствами. Он был из Фастова, часто ездил к маме, которая ему исправно стирала и гладила сорочки. Под кроватью в его чемодане лежали, как правило, три отглаженных сорочки. Он их носил на свидания. Когда одна теряла первозданную свежесть, то появлялась вторая, затем третья сорочка. Затем всё шло так, вроде первая самая чистая. И все сорочки по порядку заменяли друг друга. У Парейры была похабнейшая привычка: когда он спал, то неосмотрительно оплёвывал стену. Затем эти плевки засыхали, и Парейра плевал по новой поверх прошлого. Гришка просто не мог этого терпеть и заявлял Парейре протест. На что Парейра разумно отвечал, что в комнате развели бардак и вонь на три килобздона. Мы требовали определения, и Парейра всегда чётко по-научному отвечал: «Килобздон есть такая мера вони в помещении, когда платино-иридиевый топор висит неподвижно на расстоянии 1 метр от пола».
А ещё к нам иногда заходил знаменитый Валера Лобан, который и дал Парейре его прозвище. Вообще говоря, это был сокурсник Парейры, отличный футболист, играющий в киевском «Динамо» Валерий Лобановский. Он тоже учился на теплотехническом факультете, хотя «учился» – это сказано с известной натяжкой. Он, скорее, числился на этом факультете, но смею вас заверить, что он его закончил вовремя и получил полагающийся диплом. И ключом к его успеху был именно Парейра, наш сожитель. Парейра и Гришка были безразличны к футболу, а вот я был страстным болельщиком киевского «Динамо» и всегда ходил на стадион, когда сражались мои любимцы. А особенно мне всегда импонировал именно Лобан, потому что это был длинноногий вертлявый футболист, у которого всегда в загашнике были неожиданные комбинации – то ли его знаменитый «сухой лист», то ли неожиданная обводка, то ли какой-то фантастический удар, совершенно неприемлемый вратарём противника.
Так вот, приезжал на своей «Волге» Лобан, при этом в коридорах собиралась очередь болельщиков, но заходить к нам не решалась. А в это время Лобан и Парейра терпеливо выясняли, как надо сделать Лобану курсовой проект. Лобан приносил Парейре подарки, приобретённые во время загранпоездок: какие-то диски, шмотки, игры. Я занимался своим делом: брал блевантин и шел на кухню жарить картошку. Потому что Лобан жутко любил поджаренную мною картошку. Дело длилось не так уж долго, и я приносил готовую картошку. Лобан говорил мне: «Знаешь, Лёня, я давно ничего вкуснее не ел!» «Вот и хорошо, Валера, я всегда рад тебе приготовить настоящую вкуснятину!»
Потом, о футболе мы никогда не говорили, для меня, например, это была полностью запретная тема. А вот, когда Валера уходил, к нам в комнату набивалось десятка три студентов, жаждущих узнать, о чём мы тут говорили. Тут слово переходило ко мне как к футбольному специалисту, и я успокаивал своих сограждан тем, что Валера в отличной форме, что всех мы одолеем и станем чемпионами. Видит Бог, как я был прав! Так и случилось впервые в 1961 году!
Жалко только, что через год Парейру перевели в Третье общежитие на улице Полевой. И все следы Валеры нами были утеряны. А вместо Парейры с нами начал жить химмашевец по фамилии Лебедь.
Гришка страшно не любил химмашевцев. Потому, как и следовало ожидать, Лебедь стал самым несчастным химмашевцем. Первое – он любил в гриппозный период набивать нос антигриппозной сывороткой. Он доставал из своей тумбочки специальный стеклянный карандаш, затем облегчал одну ноздрю и другую. При этом ахал, ухал и всячески демонстрировал, насколько ему стало хорошо.
Гришка поступил очень корректно. Он опустошил этот антигриппозный карандаш и набил его обыкновенной мукой и тёртым мылом. Мы стали свидетелями, что мука помогает не так хорошо – после очередного облегчения Лебедь зачихал без остановки, и из его ноздрей выскакивали цветные шарики мукомольного производства. Они летали по комнате и лопались в определённое время. Скажем справедливо, кайф был именно тот, который был нужен. Лебедь надолго забросил свою профилактику гриппа.
А вот и осень. Как-то с утра, когда мы были с Гришкой вдвоём (кажется, это была суббота), пришла кастелянша и потребовала, чтобы мы заклеили окно. Она нам выдала рулоны бумаги и пачку мучного клейстера, рассказала, как и что делать. Мы, как положено, развели в большой кастрюле клейстер, взяли пару старых дырявых грязных носков и стали мазать клейстером ленты бумаги. А потом аккуратно наклеивали их на щели оконных рам. Вся работа была недолгой, благо окно было одно. После этого оба носка полетели в остатки клейстера, мы задвинули кастрюлю ногой под стол и благостно успокоились. И всё было бы хорошо, если бы Гришка, как и я, забыл бы начисто о проклятой кастрюле. Но вот пришел с темнотой вечер, а вместе с вечером явился Лебедь. Тихонько, чтоб не разбудить рядом спящего Гришку, Лебедь стал проверять внутренности его тумбочки. Но Гришка среагировал:
– Что, друг, блевантин шаришь? Напрасно, сожрали весь блевантин...
– А чем можно заморить червячка?– спросил голодный Лебедь.
– Что тебе сказать, пропадаем потихоньку,– отвечает Гришка.– Вот глянь, мы тут с Лёнькой в большой кастрюле киселёк варили, жалко, что сахарку не хватило, но поесть всё же можно. Под столом кастрюлька... Только, чур, свет не зажигай, спать хочется. Поздно всё-таки...
А свет так или иначе пробивался из коридора через верхнюю застеклённую часть двери.
Нащупал Лебедь под столом наш клейстер, водрузил на стол, взял ложку и начал наяривать. Только крякает от аппетита. Я хохочу в подушку, кончаюсь. А Гришка комментирует каждый его глоток: «Вот, видишь, всё в мире полезно. Киселёк сварили и отлично. Он несколько часов назад совсем горячий был, объедение! А был бы сахар, вообще не оторвался бы. Кушай, кушай сынок!»
И вот решающий момент: Лебедь ложкой вытягивает один из грязных дырявых носков.
И пытается это дело прожевать. Но так случилось, что носок застревает в зубах и не жуётся. Лебедь вскакивает к двери и включает свет. Затем мы слышим несколько звуковых странных конвульсий и вся дверь заливается съеденным клейстером... затем дверь открывается – и Лебедь исчезает.
– Пошёл сынок в туалетик,– комментирует Гришка,– вот сколько ни говори этим младенцам: не жри много!– а они всё равно жадничают. Вот, дорвался до мороженного, как описано в «Старике Хоттабыче».
Я кончаюсь от смеха. А Гришка хоть бы что – серьёзен и основателен.
– Вот вам, дети, урок. Нельзя ничего переедать, пусть это даже самое вкусное, как наш клейстер.
А вот ещё история, случившаяся уже летом, когда мы проходили практику на заводе, который выпускал магнитофоны «Днепр». Как раз шла одиннадцатая модель «Днепра», мы с Гришкой присобачились на настройку, и даже по окончании практики нас не прогнали, а платили – и мы работали как звери. И тут, приходя домой, мы застаём новичка в нашей комнате номер 10.
– Кто такой,– интересуется Гришка.
– Я заочник, приехал экзамены сдавать, – признаётся новичок.
– А звать тебя как?
– Серёжа.
– Ладно, это очень трудно запомнить, мы будем звать тебя «Заочник». Где спать собрался?
– Не знаю, мне сказали, что одна кровать у вас свободна.
– Да, свободна, вон та, Лебедя. Ты как насчёт мочеиспускания?
– Не понял?
– Ну, всцыкаешься по ночам или порядок у тебя? Знаешь, когда бывает такой напарник, что по ночам всцыкается, потом это ж всё в комнате сохнет, и эту вонь мы должны все нюхать.
– Нет, нет, у меня всё в порядке. Я даже в пионерлагере не всцыкался.
– Да вот, все так говорят, что у них всё нормально. Потом смотришь, а на простынях везде жёлтые пятна. И вонь в комнате. Хоть топор вешай...
– Платино-иридиевый,– добавляю я.– Весом в один килограмм.
– О, слышал, заочник, о таком топоре? Словом, так тебе скажу: если начнёшь мочиться в матрац, мы тебя отсюда быстро выдворим. Так и знай.
– Да не, что вы, всё будет нормально!
– Поживём – увидим...– подытожил Гришка.
И вот заочнику надо по делам в институт. Он уходит. А у нас начинается настоящая пахота.
Молча всё делается, план созрел ещё во время разговора.
Гришка хватает чайник, наполняет его водой. Закрывает крышкой. Ставит на шкаф, прикрывая книжкой. Я уже подготовил полихлорвиниловую трубочку нужной длины, нашёл прищепки из кухни женской половины общежития. Трубочку мы выкладываем за гришкиной и моей кроватью, подведя её снизу под матрац заочника, прокалываем матрац, и трубка вовсе не видна, даже если снять простыню. Засасываем воду и ставим пару прищепок – возле моей кровати и возле гришкиной. Готово, ждём заочника.
Он приходит поздно, мы с Гришкой уже валяемся в постелях. Раздевается, ложится, выключаем свет. Через полчаса дружно храпим. «Заочник, ты спишь?»– это Гришка.
Ответа нет. Идёт отмашка, означающая, что Гришка снял свою прищепку. Снимаю и я. Тишина. Проходит минут пять. Затем «Ой, ой, ой!». Тишина. Заочник встаёт и включает свет. Роется в своей постели. Мы спим. Он роется, роется. Складывает простыню, вешает на перила кровати. Но, видимо, матрац насквозь мокрый. Исследует что-то. Вздыхает, ложится, гасит свет. Мне уже его жалко. «Серёжа,– говорю я,– что-то случилось?» «Да нет, ничего особенного,– отвечает заочник,– Спим». «Ладно, спим!»– отвечаю я. И вытаскиваю предательскую полихлорвиниловую трубку из его матраса. Чувствую, Гришка начинает подтаскивать эту трубку. Ну и хорошо. Следы все скрыты.
Утром идёт признание. Заочник совершенно потерянный. «Это что у тебя с простынёй?»– спрашивает Гришка. «Не знаю»,– отвечает заочник. На ней чётко видно влажное пятно. Гришка подходит к кровати заочника и отбрасывает одеяло. На матраце сияет огромное мокрое пятно. «И как же ты спал?»– удивляюсь я. «А я сам не понимаю,– отвечает заочник.– Я и не спал, если откровенно...». «Ну, что будем делать?– вопрошает Гришка.– Ты же вчера нас уверял, что не сцыкун». «Я не знаю, что вам ответить»,– говорит заочник. Вижу, Гришке тоже становится его жаль. Мы, старые сволочи общежития, просто так, зазря, обидели парнишку. Что делать в этом случае?
Гришка говорит вдруг: «Ладно, мы все высушим. Ты прости нас, мы тебя разыграли. С помощью вот этого»,– он достаёт полихлорвиниловую трубку, которая до сих пор подключена к чайнику.
Заочник улыбается.
– Ну, и отлично, что ты не обижаешься. Мы тебе, брат, поможем во всех делах. Я, например, чертить могу тебе, я хорошо черчу!– говорит Гришка, склонив голову.
Заочник улыбается.
– И я тебе помогу всем, чем смогу,– говорю я. – Ты только скажи, что надо.
– Вы отличные ребята, я вижу,– говорит заочник.
– Ну, и хорошо! Давай лапу, Серёжа,– говорит Гришка.
И я тоже пожимаю руку Сергею.
Инцидент исперчен, ура!
Мы вместе прожили около 20 дней. Помогали Сергею, чем только могли. Он оказался очень славным парнем, даже прощаться было тяжело... Хорошее это было время. Хоть и уставали мы за рабочий день, но я всегда приходил и усаживался за свою миллиметровку – эдакая клетчатая простыня. Я пытался рисовать схему будущего электрооргана. Я свято верил, что будет у меня великое счастье создавать электромузыкальные инструменты... Это был своего рода фанатизм. Но вот Гришка, например, его поддерживал и говорил мне: «Если ты его не слепишь, то кто?»
А потом, после окончания своей продлённой практики на радиозаводе, я стал искать способ дальнейшего трудоустройства в связи с тем, что маме и короедам надо было помогать. И пришёл к трудному выводу: работать надо по ночам, а днём – учиться, хотя было непонятно, а когда же тогда спать? Но молодые смотрят на жизнь по-другому... И вот в августе я устроился на завод «Большевик» в литейный цех выбивщиком. Что представляла собою эта профессия, я вам сейчас примерно обрисую. Выбивка – это такой процесс, когда краном на вибрационную машину подаются отливки, как правило, находящиеся ещё в литейной форме. При этом задача выбивщика состоит в том, чтобы помочь вибрации растрясти и освободить отливку от земли и литейной формы. Для этого выбивщик, вооружённый обыкновенным большим молотом, запрыгивает на вибромашину и лупит молотом висящую на цепях литейную форму.
Далее процесс почти непредсказуем – как из формы освободятся литники, за что они зацепятся, какую роль сыграет облой, т.е. всякие непредусмотренные формой слои затвердевшего металла. При этом от вибрации и ударов молота в воздухе носится огромная масса песка и пыли, и выбивщик должен покорно это вдыхать и глотать. Едва оклемавшись после очередной выбивки, надо быстро бежать к бригадиру и не успевшими избавиться от дрожи руками копать очередную форму заливки непосредственно в земле огромного цеха. А там отливались металлические огромные цилиндры диаметром в 25, 30 и 40 метров, которые, после заливки и остывания, также попадут ко мне на выбивку. После окончания смены я шёл в душевую, мылся, отхаркивался, переодевался в цивильную одежду и бежал к троллейбусу, чтобы уехать на свой родной факультет, где я потихоньку отсыпался на лекциях. Но самое страшное в этой профессии – это полная грудь пыли, которая кашлем постоянно выводится с мокротой наружу в виде плевков жёлто-земляного цвета. Гришка тоже попробовал подключиться к выбивке, но его хватило только на неделю. А я продолжал работать до самой снежной зимы, пока не случилось славное в мой жизни событие – знакомство с молодым Гарриком Баллом, сыном нашего великого преподавателя.