Интересно, что Раечку Гуменюк, будущую жену Бориса Портного, я знавал ещё в голубо-глазом детстве. Меня мамка часто посылала в магазины, скопившиеся в конце Бердичевской улицы, и я ходил туда через соседний двор Тарабукиных, который выходил прямо от нашего огорода на улицу Госпитальную. А через один дом от Тарабукиных жили две прекрасные девочки, с которыми я знакомиться стеснялся, а вот наблюдал за ними с большим интересом. И особенно мне нравилась Раечка Гуменюк.
Прошли годы, и я, в своё время, появился на заводе «Электроизмеритель», а через некоторое время узнал, что существует на том же заводе художник Борис Портной.
Его, кажется, эксплуатировали в клубе завода, заставляя малевать всякую дребедень типа плакатов и лозунгов. А в это время опытные Царенко и Волошин считали, что конструктор без художника – вообще пропащая вещь. И так как-то мы соединились в нечто целое, неразрываемое: Борис рисовал будущий инструмент, чертил его Леон Толчинский, а мы с Волошиным морщили носы от результатов работы первого и второго. Все знают – критиковать легче всего!
Но вот мы в Киеве, в консерватории, где представляем специалистам свой «Эстрадин -3», называемый ещё «Романтикой». Портной сидит с нами – его задача защищать дизайн. Тут же Волошин, который волнуется донельзя, тут же я, который старается взять себя в руки, потому что у меня основной доклад. А далее собирается синклит из более чем двадцати работников консерватории. И среди них сидит убелённый сединами композитор Лятошинский, наша житомирская гордость.
Я показывал инструмент. Это была одноголосная модель, в которой важно наличие более чем 700 тембров различного характера. Подходили консерваторские музыканты, играли сами. И вот начал вызревать приговор синклита: «Ах, извините, но фагот очень непохож!» «Да, да, – говорит другой.– Фагот вообще не деревянный!»
Я посмотрел на Портного. Меня поразило выражение его глаз. Казалось, он сейчас вспрыгнет и порвёт всех этих профессоров. Меня это воодушевило до улыбки. Я начал доказывать, что у нас более десятка тембров фагота, и все они разные. Можно выбирать, какой более соответствует характеру исполняемой партии. Но профессора были неумолимы и жаждали забраковать показываемый инструмент. А нам позарез нужен был положительный приговор синклита, потому что фактически происходило согласование технических условий на изделие.
И вдруг встал Лятошинский. Он говорил на красивом украинском языке. Я, к сожалению, не могу передать ни образность, ни плавность его речи. Это была ярчайшая речь защиты.
– Я согласен с коллегами, германского фагота у ребят нет. Но мы не можем не заметить, что есть французский, итальянский, швейцарский, английский фаготы.
И ещё совершенно неразличимого свойства подобные деревянные инструменты. Есть масса флейт, очень выразительные кларнеты, убедительны труба и саксофон. Изумительно подобны скрипичные – как виолончель, так и альт, так и скрипка. И это хорошо всё сделано, они выразительны до бесподобия. У вас под руками оказывается целая палитра выразительных свойств, тысячи неимоверных тембров в абсолютно огромном диапазоне звуков от контроктавы до голосистой пятой октавы. Я склонен считать, что житомирцы нам предъявили очень интересный и высокохудожественный инструмент, очень простого доступного музыканту типа. Подведу черту: я готов одобрить эту прекрасную работу. А германский фагот, между нами говоря, не так уж и трудно ввести в палитру собранных звуков. Кстати, германский фагот – грубоват и давно устарел, я не буду ничего иметь против, если его вообще не окажется на этом «Эстрадине». Так что, я хочу поздравить житомирских умельцев с огромной победой. Спасибо вам большое, дорогие земляки!
И на этом Лятошинский закончил свою речь. Как по мановению волшебной палочки, все остальные 20 профессоров проголосовали «за«, ибо авторитет Лятошинского был непререкаем – подходили к нам, желали дальнейших успехов, пожимали руки, были очень добры.
Портной всё это время со счастливым лицом рисовал Лятошинского. Потом этот портрет, вырезанный из дерева, украшал кабинет Волошина. «Вот что значит Лятошинский!»– кричал после всего Борис.– Он один сделал праздник. Ура Лятошинскому!»
К сожалению, всё это заседание в консерватории было длительным и окончилось поздно вечером. Мы не знали, как нам уехать в Житомир и решили переночевать на дебаркадере у речного вокзала на Днепре. Приехали мы на речной вокзал, посидели в кафе, слегка выпили за успех «предприятия». В дебаркадере мест для нас не оказалось, потому нам ничего не оставалось, как пойти на речной вокзал и пересидеть ночь. Но на речном вокзале, увы, не было даже единого сидячего места. А вот когда мы спустились вниз, на нулевой этаж, там оказалось всё свободно и полно сидячих мест. Но нас выдворяла оттуда милиция, и мы не могли понять, почему нам нельзя посидеть внизу. Но мы упорно заходили снова и снова, и пока нас не выдворяли, мы сидели на диванах внизу. Вот очередное выдворение: мы сидим, подходит милиционер. А Борис, закрыв глаза, вслух говорит: «Ребята, мне снится, что снова пришёл милиционер».
– Вам это не снится, это так и есть,– подтверждает милиционер.
– Нет, не может быть,– говорит Портной с закрытыми глазами.– Это же просто цветной сон...
– Ну, почему не может быть? Я действительно милиционер и пришёл вас выставить отсюда.
– Если вы действительно милиционер, и не снитесь мне – ущипните меня,– говорит Борис.
Милиционер, недолго думая, протягивает руку и щипает Бориса.
– Ой блин,– открывает глаза Портной.– Я пошутил, а он на самом деле щиплется! Это ж кому рассказать, что в Киеве меня ущипнул милиционер! А может ещё раз ущипнёте, для подтверждения?
Милиционер отмахивается, он в замешательстве.
– Щипайте, не бойтесь,– говорит Борис.– Это ж действительно хохма, расскажу дома – весь Житомир будет смеяться! В Киеве щиплются менты! Такого ведь сроду не бывало!
Явно смущённый милиционер ушёл, а мы продолжали сидеть. Смеялись до упаду. Портной действительно оказался юмористом вот такого нестандартного типа!
Самое смешное – больше менты к нам не подходили...
Был у Бориса замечательный друг – Елисеев Владимир Яковлевич. Они частенько по истечении рабочего дня заходили в винный магазин поправить настроение. Не один раз с ними оказывался и я. У нас наметились хорошие отношения и взаимное уважение. Елисеев был уже очень известным художником и уважал меня за то, что я тоже творю необычное. К сожалению, развить наши отношения не удавалось, да и тогда это было ни к чему. Но память друг о друге у нас оставалась надолго. Я вот приведу несколько строк, которые пишет о Елисееве моя дочь:
«Знаешь, пап, а ведь Владимир Яковлевич Елисеев сыграл в моей жизни немаловажную роль. Когда ты уехал в Иркутск, и я страдала от твоего отсутствия, он, фактически, взял надо мной шефство. Ты же знаешь, как с детства я приходила в неописуемый восторг от его графики на выставках житомирских художников. И всегда говорила о том, что любимый мой художник – Елисеев, хотя никогда не видела его и даже не могла себе представить, как он выглядит. Но сразу после твоего отъезда в Иркутск, я, по счастливой случайности, получила мастерскую. От художников тут же узнала, что по соседству работает в своей мастерской Елисеев. Я обалдела от такой новости! Я просила всех, кто его знал, познакомить меня с моим кумиром. Но получала неизменный ответ: мол, не любит Елисеев баб. Называет он их жабами. И серьезно к ним не относится. Однажды я настояла, и мой приятель, художник, все же поведал Елисееву, что с ним, дескать, хочет познакомиться молодая художница, которая всю сознательную жизнь была поклонницей его творчества. Мой знакомый исполнил просьбу, на что получил категорический ответ: «Девочка работает, и пусть работает! А меня не трогайте!».
Однажды, зайдя в мастерскую знакомых живописцев, застала я их за трапезой. Художник Коля вскочил, предупредительно пододвинул стульчик: «Присаживайся, Оленька, мы тут как раз о тебе говорили. Молодежная выставка намечается. Ты своих коней... Как там у тебя эта работа называется... «В ночное»? ...Должна обязательно выставить! Кстати, познакомься, Владимир Яковлевич».
На мой реверанс: «Очень приятно. Оля», монументальный, фактурный дед тяжело повернул свой торс и, прищурив хитрый глаз, пренебрежительно кивнул в ответ.
В тот момент я еще не знала, что это тот самый Елисеев!
Я присела за стол; ребята засуетились, собирая из всего, что было на столе, несуразный большой бутерброд и наливая в граненый стакан водку.
– Рассказывали, Ольчик, о тебе Владимиру Яковлевичу, что ты такой талантливый человечек, а он, оказывается, и не слыхивал о тебе.
Дед, не глядя в мою сторону, опрокинул свой стакан, не закусывая, потер свой нос и спросил:
– Как фамилия, говоришь?
– Федорчук.
Владимир Яковлевич крякнул, бросил в рот соленый корнишон и, наконец, посмотрел на меня с прищуром:
– А твой отец, случайно, не Леня?
– Да, – обрадовалась я,– он самый.
Художник повернулся, медленно встал, вытер руку об штаны и подал мне с поклоном:
– Елисеев.
Я задохнулась от счастья. Сам Елисеев подал мне руку! Я сижу с ним за одним столом!
Владимир Яковлевич стал вдруг обходительным, задавал мне много вопросов, внимательно выслушивал, и, уходя, обнял:
– Я рад был с тобой познакомиться. Хотелось бы увидеть, как ты красишь.
Прошло некоторое время. Елисеев стал частым гостем в нашей с мужем мастерской. Довольно часто приглашал в свою «святую святых», и для моей восторженной персоны было огромной честью то, что он просил меня давать названия его новым полотнам.
Как-то я сидела за мольбертом и писала свою огромную картину «Люди-деревья». Коля, мой муж, искал в своих загашниках багет для работы «В ночное», чтоб отдать ее на выставку. Вдруг зашел Елисеев.
– Ну, чем занимаемся, молодежь?
– Да вот, Владимир Яковлевич, Ольге выставляться надо, а рамки нет... И багета подходящего не найду, – бурчал Коля, перебирая деревяшки в пыльном углу.
Но Елисеев не слышал Колю. Он завороженно уставился на мою «писанину», долго крутил ус, потом подошел ко мне, подал крупную ладонь:
– Держи пять. Молодчина. Ты знаешь, что ты сделала? Ты, сцыкуха, сделала то, чего я за всю жизнь сделать так и не смог...
Я понимала, что Владимир Яковлевич не прав – я его всегда считала художником мирового масштаба. И мне никогда не дотянуться до его мастерства. Но в тот момент я почувствовала, что у меня растут крылья, на глазах появились слезы.
– Что ты там, Коля, говорил? Рамки нет? На «В ночное?« У меня, по-моему, на «Ярославе Мудром« рамка такого же формата. Сейчас сниму, – и ушел.
Я, ошалевшая от такой чести, не могла промолвить ни слова.
Пришел, принес раму. Она оказалась на сантиметров десять больше моей работы.
– Пили! – приказал Елисеев Коле.
Пока муж пилил, Елисеев снова уставился на незаконченное мною полотно. Смотрел долго, тер нос, крутил ус, мычал, кряхтел, затем повернулся к Коле, похлопал его по плечу:
– Вот так, дорогой, она будет писать, а ты, после своих двух художественных институтов будешь ей всю жизнь рамки пилить...
Эта фраза стала роковой в наших отношениях с Николаем. Он стал жутко ревновать меня к мольберту, и вскоре мы расстались.
Я продолжала работать в своей мастерской неистово, вдохновляемая любимым художником. Он навещал меня часто и требовал отчета о проделанной работе за период, пока мы не виделись. Иногда я чуть не плакала:
– Владимякович, ну прошло-то всего четыре дня! Не успела я нового ничего написать! И дела у меня были, Никитку в детский сад устраивала...
Ответ был резкий:
– Слышать ничего не хочу! Никаких дел у тебя быть не должно, кроме этого, – он строго указывал пальцем на мольберт, – ни-ка-ких! Ты или художник, или баба-жаба! Понятно?!
В то время Елисеев уже обустроил себе шикарную мастерскую в Троянове. Он привозил мне ящики тюбиков краски, кисти, однажды привез огромный сверток холста... Я тогда очень плодотворно работала и много выставлялась только благодаря настойчивости и требовательности Елисеева.
Как услышу звук мотороллера – значит сейчас худсовет будет. Он, как переехал в Троянов, всегда на мотороллере ездил. Однажды я приехала к нему в гости. Много работ мне показывал, даже такие, которые никто не видел... Потом жена Владимира Яковлевича нам шикарный стол накрыла, да похвасталась: тот сервиз, что я ему подарила, мной расписанный, в серванте стоит, и дед запрещает им пользоваться – для красоты, мол... Засиделись мы тогда, да оказалось, что через пять минут последний автобус из Троянова уйдет. Тогда посадил меня дед на свой мотороллер и с таким ветерком (да по ухабинам!) повез меня к этому самому автобусу, что я чуть в обморок не упала...
Я знала о том, что Елисеев с Портным «побили горшки» давно, много-много лет они избегали встреч друг с другом. Мне было так обидно, ведь как дружили когда-то! И все я пыталась помирить их... Говорю с одним – получаю ответ: «Не лезь не в свое дело!», говорю с другим – «Не напоминай мне это имя!». Но какова же была моя радость, когда однажды, зайдя в кафе, я увидела двух моих родных дедов вместе за одним столиком. Они сидели и мирно беседовали, чему-то смеялись, увидев меня, обрадовались, обняли, расцеловали, усадили за стол... У меня всегда были слезы очень близко, но тут я не на шутку расплакалась от счастья. Успокоили меня, угостили сухим вином. Я смотрела на них и радовалась, что они помирились, такие родные, любимые мною деды. Я была просто счастлива!
Однажды, когда ты купил в Житомире дом, а сам уехал в Иркутск завершать свои дела, у меня появилась проблема. Дело шло к зиме, в доме было жутко холодно. А чтобы пустить котел, нужно было залить в систему воду. Я не знала, как мне справиться с тем бачком, который висел под самым потолком и в который нужно было залить воду для котла. Под ним стоял диван, но до бачка я все равно дотянуться не могла. Пыталась подвинуть диван – сил не хватает. Пробовала на диван водрузить табурет – шатается... Села я и чуть не плачу от безысходности... Слышу в этот момент звук мотороллера. Стук в окошко. Выглядываю – дед мой дорогой приехал:
– Так! Что за сопли?!
– Да вот, Владимякович, залить воду не могу в этот идиотский бачок! Потолки высокие...
– Давай табуретку. Я залезу, а ты мне воду носи.
– Вы ж упадете, Владимякович!
– Давай, я сказал!
Шланга у меня не было, стала я бутылками воду носить, а там как минимум бутылок тридцать залить надо было. Ох и замучились мы с Елисеевым! Но дело сделали – котел включили. Потом чай пили с печеньем, что он привез, да тебя вспоминали.
А на следующий день вызвала меня директор нашего краеведческого музея. Я приехала, зашла в кабинет Ларисы Петровны.
– Ольга Леонидовна, присаживайтесь. Есть работа. У нас скоро будет экспонироваться выставка художника Владимира Елисеева. Нужно сделать рекламный стенд. Чтобы вам было понятно, в каком стиле работает этот художник, можете ознакомиться вот с этим буклетом. Мы его издали к его прошлой выставке. Здесь есть несколько его работ. Вам же нужно иметь представление, что это за художник, чтобы соответственно оформить стенд.
Как мне хотелось тогда сказать ей, что этот самый художник вчера в мой бачок заливал воду, стоя на шатком табурете... Как хотелось рассказать, что его творчество я знаю более чем кто-либо... Но мое честолюбие было удовлетворено с лихвой, когда открылась дверь кабинета и на пороге восстала монументальная фигура моей дорогой знаменитости.
– Ой, Владимир Яковлевич, проходите,– засуетилась директриса.– Ольга Леонидовна, вы можете идти. Вам все ясно?
Елисеев пожал Ларисе Петровне руку, потом подошел ко мне, обнял и трижды поцеловал в щеки. Спросил радостно:
– Ну как там, уже все нормально? Тепло?
– Да, спасибо,– смущенно-довольно раскраснелась я.– Теперь тепло. Приезжайте на чаек.
...Когда он ушел из жизни, я потеряла существенную часть мира.»
Да, Елисеев был самым что ни на есть настоящим художником. И Портной тоже. Я уже давно ратую, чтобы пару улиц в Житомире назвали в их честь, потому что это – великие люди.
А Портной ещё был юмористом неописуемым. Помнится мне, была необычная встреча у Волошина в доме, где присутствовала Вера Волошина, моя супруга Элла, я, Портной, Вихарев, Фукс, и, кажется, Миша Мандрыгин. Это была встреча, связанная с какой-то победой в нашей извечной борьбе за правое дело.
И вот рюмка за рюмкой... Вдруг Портной начинает анекдот: «Вы слыхали, как грузин сдавал экзамен? Значит, так. Приходит грузин сдавать экзамен. Профессор спрашивает:
– Карла Маркса знаешь?
– Нет, не знаю.
– А Фридриха Энгельса знаешь?
– Нет, профессор, не знаю.
– А Клару Цеткин знаешь?
– Да что ты, профессор? Вот ты Махарадзе знаешь?
– Нет, не знаю.
– А Вано Габраидзе знаешь?
– Нет, не знаю.
– А Геркулиани знаешь?
– Нет, не знаю.
– Вот видишь, профессор! У тебя своя компания, а у меня своя компания!»
Мы посмеялись, но Портному этого было мало. И начинает он снова:
– Приходит, я говорю, грузин сдавать экзамен.
Мы уже хохочем. Он повторяет полностью свой анекдот, а мы не можем усидеть от хохота. Тогда Портной повторяет в третий раз:
– Приходит грузин сдавать экзамен...
Такого хохота я никогда вообще не слыхивал. Главное, сам не могу не хохотать.
Тогда Портной спокойно и вдумчиво начинает снова:
– Приходит грузин сдавать экзамен...
Это повторялось семь или восемь раз. И каждый раз мы не могли отсмеяться. Это было как некое волшебное наваждение... Я настолько запомнил этот эпизод всеобщего смеха, что сейчас не могу его ничем объяснить, как только особыми личностными качествами Бориса Портного.
И вот последний эпизод, о котором я хотел бы рассказать. Мы идём по Бердичевской все вместе: Борис Портной, Володя Елисеев, Володя Царенко, я. Мы прилично приняли, и нам очень хорошо. Боря несёт торт – это подарок жене Раечке. Всё остальное не в счёт. Боря очень любит Раечку, и мы это приветствуем. Но нечаянно Елисеев толкает Портного, и тот роняет праздничный торт. Бог мой!
Борис поднимает торт с асфальта, рассматривает его и говорит:
– Кажется, он уцелел.
Идём дальше. И вот в районе старого фармучилища Царенко как-то неловко задевает Бориса – и торт вновь оказывается на земле. При этом, он шлёпнулся так, что никаких сомнений насчёт его целостности не остаётся...
– Вот, – расстроился Портной, – вы все суки. Выбить у меня из рук такой замечательный подарок Раечке...
Мы все в замешательстве, все чувствуем себя гадко.
– Ну вот,– продолжает Борис,– подарок не получился...
И, как футбольный бомбардир, он разбегается и... лупит ботинком по смятому торту.
Как ни странно, торт никуда не улетает, а просто всё содержимое упаковки оказывается на штанах и рубашке Бориса Портного.
– Вот это и будет подарок Раечке,– я весь в тортовом креме с пупырышками ореха! Пускай меня облизывает,– произносит с прискорбием Борис.
Более трагичного конца историй я не припоминаю.
Да простит мне Раечка это воспоминание...
Очень жаль, но ни Бориса Портного, ни Владимира Елисеева среди живых больше нет... Привет, ребята, скоро и я к вам!
Владимир Яковлевич, после моего прибытия в Житомир в 2000 году, приезжал ко мне на мотороллере из Троянова. Была очень тёплая встреча; мне казалось, что мы тогда обоюдно хотели наверстать всё, что раньше пропустили, потому что у нас было в принципе очень уважительное и доброе отношение друг к другу.
А потом я помню его приглашение на свою последнюю прижизненную выставку в нашем Житомирском музее. Я побывал там, долго смотрел его живописные полотна, портреты... И тогда я снова и снова убедился в силе таланта, которым владел этот очаровательный человек...