После традиционного «колхозного» периода, забравшего у новоиспеченных первокурсников весь сентябрь и половину октября, начались, наконец, занятия в ОЭИС. Моя неудовлетворённость «телефониста» в значительной степени подавлялась новыми знакомствами, весёлой студенческой средой, напряжёнными занятиями, отсутствием общежития и скудной стипендией, которая только и оставляла для раздумий постоянное чувство голода: из 290 рублей стипендии 150 уходило, чтобы оплатить угол в полуподвальной квартире торговки с Привоза тёти Груни – но где! На славной улице Дерибасовской, правда, в самой тихой её части – начале, у улицы Кангуна (дом номер 3).
Конечно, скажете вы, забрался на Дерибасовскую – и плачет! Но фокус в том, что в Одессе в те времена оплата за снимаемый угол была везде одинакова – что на Молдаванке, что на Пересыпи, что в районе, наиболее близком к моему институту – только там труднее было отыскать свободное место.
Ежедневные пешие походы по Дерибасовской, через площадь Советской Армии, далее по улице Льва Толстого до Челюскинцев, на которой и высилось новое (а подальше, и старое) здание ОЭИС. Скудный обед в студенческой «тошниловке» после занятий. И опять пешком через Одессу. Всё серое, как одесские здания. Кроме одесского юмора. Из раскрытых окон – Утёсов: «Ах, Одесса моя, ненаглядная, без тебя бы не смог, вероятно, я ни душою молодеть, ни шутить, ни песни петь...» И ещё тенор какой-то: «Одесский порт в ночи простёрт, огоньки за Пересыпью светятся...»– утверждал, что его дело «бить китов у кромки льдов, рыбьим жиром детей обеспечивать».
Пока всё шло нормально: читали нам те же общеобразовательные предметы, что и радистам, что меня утешало, так как оставляло надежду перевестись со временем на радиофакультет, тем паче, что «пенсия» там была на сотню рублей больше – тоже стимул!
Знать бы мне тогда, что на третьем курсе в этом же здании учится мой будущий соратник и друг Виталий Волошин! Тоже телефонист! Но всему своё время... Мне предстоит уехать в Киев в Политех, а ему – распределиться в Пермь, но мы тогда оба не знали ни этого, ни друг друга.
...Незаметно пролетело время, наступал новый, 1957-й. По этому случаю – небывалый студенческий бал в полукруглых вестибюлях института, на трёх этажах одновременно. Мы ещё робкие новички на этом празднике жизни, а вокруг на стендах – красочные юморные газеты старшекурсников, открывающие нам глаза на блеск и нищету студенческого существования. Гремит музыка, народ танцует. Эра стиляг в узких брючках со взбитыми коками всё увереннее заявляет о себе. Новый стиль и в танцах – дёрганное притопывание. И вдруг загрохотало...
Не знаю, как передать словами это звучание. Торнадо... Вихрь незнакомых тонов – густых, как сметана... Тут же звон десятков подвешенных в воздухе рельсов. За мелодией крадётся какой-то низкий унтертон. И такое впечатление, что репродукторы соскочили со стен и вращаются... Я был так потрясён (да нет, ошеломлён!), что когда закончилась эта музыка, долго не мог очухаться. Потом стал спрашивать знакомых – что это было? Но... они ничего не заметили!!! И даже не могли понять, о чём это я толкую – потому что слова здесь были бессильны...
Не буду описывать весь ход предпринятого мною следствия, окончившегося тем, что в радиорубке чернявый старшекурсник показал мне «рёбра» – рентгеновский снимок с записанной «забугорной» музыкой. И ещё сказал, что это – электроорган. И всё.
Какими эпитетами и метафорами можно описать поворот судьбы? Как его почувствовать – ведь понять, что это веха, можно будет только значительно позже! Но я вроде тронулся умом – у меня внутри звучала эта музыка, я терялся от бессилья, боясь её потерять, позабыть. И отчаивался от невозможности просто спеть мелодию, как лечатся от обычных шлягеров. Тут было нечто другое – вторжение каких-то фантастических сил, заставляющих болеть неизлечимо, потому что вся душа моя резонировала с этими звуками: я сам был этим электроорганом и спастись можно было только создав нечто подобное, чтобы без конца нажимать на клавиши и впитывать... впитывать... в себя это звучащее волшебство.
Библиотеки мне в этот раз не помогли. Тщетно я часами рылся в каталогах. Позже я узнал, что даже в Ленинке этой литературы кот наплакал. Да и нужно было иметь опыт поиска, а это – не так и просто...
Я третировал знакомых меломанов. Приставал к преподавателям. Один сокурсник даже, сжалившись надо мной, стал мне давать уроки игры на аккордеоне – это единственный инструмент, который был бледной тенью потрясшего меня чуда.
Но никто ничего мне не мог сообщить об электрооргане. Никто. Ничего.
Мне оставалось только открыть всё самому. И я тогда решил раз и навсегда: БУДУ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЗАНИМАТЬСЯ ЭЛЕКТРОМУЗЫКОЙ.
И постепенно созревала мысль, что перевод на факультет радиосвязи мне ничего не даст. Я рылся в справочниках для абитуриентов, разыскивая, где учат акустике. Но то была архитектурная акустика, далёкая от физики музыкального звука. А более ничего. Единственное, что осталось в памяти: в Киеве существует Киноинженерный институт, где готовят инженеров по звукотехнике.
Но Бог есть на свете. Ему предстояло только поставить меня в безвыходное положение, чтобы натолкнуть на нужный путь. Но до реализации задуманного оставалось без малого восемь лет...
Хочу для точности пояснить, что я применяю часто слово «электромузыка», как мы обычно это делали в своей профессиональной среде, но на самом деле, речь везде идёт об электронных музыкальных инструментах, в общепринятом сокращении – ЭМИ.