http://www.proza.ru/2009/11/04/399
Досада подкатила, когда я уже припарковался рядом с воротами кладбища - надо было не упрямиться, а прислушаться к совету жены. Ведь так просто: автобус- электричка – метро – электричка – автобус и ты - на месте! Или взял бы, уж, действительно, такси и – вся недолга! Правда, где его на даче в Белоострове поймаешь, да и до Пушкина путь неблизкий… Сейчас все (кроме меня, естественно!) поднимут поминальный тост у памятника, а затем мне же придётся ещё отвозить вдову домой. Да и кое-кого из гостей, наверное, придётся прихватить – там поминки наверняка продолжатся. И только потом, когда прикатишь обратно к себе на дачу, ты помянешь Игоря. Десять лет!...А будто бы вчера…
Теперь редко я бываю в городе по имени Пушкин; когда-то в начале девяностых мы с Игорем пытались организовать здесь бизнес… Плохо представляя дальнейшие шаги, арендовали возле Софии остов старого сарая, хотели сделать в нём офис, даже начали обшивать. Потом сунулись на местный военный аэродромчик, купили по случаю подержанный ГАЗ-66… Это были пустые хлопоты - всё пошло прахом! А потом у Игоря обнаружили канцер, и сгорел мужик за какие-то полгода…
День стоял погожий, тихий, настоящее бабье лето. Народу пришло немного, всё больше женщины «бальзаковского» возраста. Поцеловав в щёку вдову (нет, не меняется Людка, глаза вот только…), я положил цветы. Почти все знакомы между собой; разложили принесённое, постояли около могилы, потолковали. Выяснилось, что никаких домашних поминок не будет, просто все пришедшие посидят в Александровском парке, пообщаются… Ещё раз облобызав Людку и пожав руки остальным, я пошёл к выходу.
Движение было небольшим, торопиться некуда, я решил проехать по знакомым улицам. Мне нравилось, что здесь, в Пушкине, восстановили почти все исконные названия улиц. Например, улица Широкая, бывшая Ленина, уже несколько лет носила своё настоящее имя; в Питере же улица Ленина всё ещё цепко держалась за псевдоним, несмотря на то, что когда-то тоже была Широкой. Уловив небольшой промежуток между машинами слева, я пересёк Сапёрную и, заехав на Гусарскую, с удовольствием стал рассматривать старинные дома и окрестности, поворачивая по-очереди в улочки справа и слева. На стенах кое-где виднелись граффити, трещины, сколы на штукатурке; налево ушла Кирасирская, я повернул направо на Стрелковую. Попадались редкие прохожие. Появись из-за угла офицер в кивере и с саблей на колёсиках, высекающей искры из камней, или дама в капоре и салопе, это вызвало бы только улыбку понимания. Ещё бы булыжную мостовую и тротуар из изъеденных временем известняковых плит... Было удивительно - налево Гвардейская, направо Гренадерская… Если ещё и исконное имя городу вернуть (помнишь «отечество нам Царское Село»?) - Альсан Сергеичу вряд ли будет нанесена обида!... Ну, хватит, решил я, и по Госпитальному переулку выехал на Парковую. Слева за деревьями проплывал пруд с Чесменской колонной в центре и розовой Турецкой баней на дальнем берегу, сквозь листву вразнобой прорывались солнечные отблески оконных стекол Екатерининского дворца…
Оранжерейная привела на Ленинградскую. Оставляя справа дом Игоря и Людки (крайняя парадная, седьмой этаж), повернул на Петербургское шоссе и, не проехав даже и двух кварталов, догнал хвост; машины стояли вплоть до памятника, обозначающего передний край обороны, и дальше - не иначе, закрыт переезд… На автобусной остановке знакомый мужчина (чем знаком, когда, кто таков?) сосредоточенно глядел в сторону Египетских ворот. Вроде бы, похож на кого-то… Артур? С ним мы встречались редко, всего раза два или три, я даже плохо представлял, где расположена его дача в нашем дачном хозяйстве. Чувствовал взаимное притяжение, однако ни один из нас попыток к сближению не предпринимал.
- Эй, человек! Мущина, сударь! Да-да, ты, профессор, я к тебе обращаюсь! Ты что здесь делаешь? Решил отдохнуть на остановке? Так, когда ещё автобус подадут!… Давай-ка, садись лучше рядом!
Артур сиял:
- Слушай, тебя мне Бог подкинул! Я, уж, думал, застряну здесь надолго. А ехать-то будем, наверное, часа два, не меньше. Хотя и выходной…
Я пожал плечами. Пристегнувшись, он полез за сигаретами и остановился:
- Ах, да! Ты же, помнится, не куришь; ну, тогда и я не буду…
Переезд открылся быстро. Далеко в низине справа виднелась идущая на выход из города электричка, поток машин двигался не споро, но ровно; чувствовалось, что регулярность эта не надолго, и стояние в пробке ещё предстоит. Хотя Пушкин и Пулково это не совсем Питер, но даже на подъездах к городу движение лихорадило давно и повсюду: улицы и магистрали перекрывались без объявления, новости, получаемые из Интернета, не соответствовали реальности. Шёл странно неорганизованный генеральный ремонт дорог. Возле старинного верстового столба вывернули направо на Пулковское шоссе, и движение почти сразу остановилось; впереди виднелась уходящая в даль нескончаемая лента машин в несколько рядов. Я вздохнул:
- Дороги наши питерские!... Годами, десятилетиями ничего не делали, а тут…
- Брюзжишь? – Артур усмехнулся, - давай, давай, может быть, чем поможешь…
- Интересно, о чём думали былые наши «отцы города» и эта Валька-стакан нынешняя, в губернатора, ммат-ть её, Виенко!? Дядя твой Зуй– или не твой дядя? – он один только и знает, где роют, где скребут, а где уже ложут! Скажи, Артур, как правильнее сказать – «ложат» или «ложут»? Объяснил бы кто!...
- В губернатора, твою, Мать-виенко? – хохотнул Артур, - такого я ещё не слыхал!
Слева мимо нас неспешно проползали Пулково-1 и Пулково-2. Лента машин больше стояла, чем двигалась, часть уходила на Окружную. Я проводил их взглядом:
- Не люблю Окружную: полос мало, чуть что - затыки. А всё же идут туда, лезут. Нам бы, главное, добраться до Средней Рогатки, а там я обману всех.
- Не любишь название Площадь Победы? Я тоже.
- Так ничего же в этой «стамеске» нет! Ты, наверное, знаешь, что так, походя, называют эту стелу в центре памятника. А скульптуры Аникушинские вокруг прекрасны - как, кстати, и его Пушкин на площади Искусств! Ленин перед Домом Советов Ноя Троцкого вообще просто шедевр! Ты видел его при освещении солнцем с Юга?
- Лукича-то? Слыхал что-то, но не удосужился до сих пор.
- А ты, всё-таки, съезди полюбоваться, и увидишь. Худсовет партейный пробдел - (я постепенно выруливал в левый ряд), - а автор ему в штаны, между прочим, тако-ой заделал!… Проект, видимо, утверждали по модели, в точности, как когда-то царская семья утвердила памятник Александру Третьему - Паоло Трубецкой заранее показал ей только модель. Помнишь ведь - «комод, бегемот»?… Говорят, Аникушину потом долго икалось, но ведь Вождя же не снимешь… Сейчас обогнём площадь, оставим Московский справа и далее по Витебскому до Благодатной…
- По Митрофаньевскому думаешь? Правильно.
- По нему и дунем. Это шоссе не все знают, некоторые даже и не догадываются о нём. Названо по имени Митрофаньевского кладбища - помнишь в «Петербургских тайнах»?
- От кладбища там мало что осталось. А для меня всю жизнь Митрофаньевское - не шоссе, не кладбище, а космодром. Не слыхал?
- Откуда, катя? Чувствую, что-то ты вспомнил. Давай рассказывай, пока едем, ты же любишь!... Только, не торопясь.
- Ну, тогда слушай… Так называемая, «оттепель» началась не с Никиты и не с одноименной повести Эренбурга. Первой была довоенная пьеса Виктора Гусева «Весна в Москве»; она такими же нелепыми виршами написана, как и либретто фильма «В шесть часов вечера после войны». Почему поставлена была только в пятьдесят четвёртом, а не раньше? Этого я не знаю; видимо до смерти Корифея ставить было нельзя, чувствовался в ней какой-то ветерок свободы. Но зато, уж, как Этот помре, грохнули этой «Весной…» сразу по всей стране. Был всеобщий восторг, а среди студентов особенно! А во след ей весной пятьдесят пятого, как бомба - известие: поставлено студенческое обозрение «Весна в ЛЭТИ»! Название-то похожее, авторов не помню. Ставили его много раз, на него ломились, и мы с ребятами тоже попали. Поразительно было то, что сочинили это такие же студенты, как мы сами. И им разрешили?! Не может быть! Нас просто оглушила зависть! Все увидели, что, да, МОЖНО! Разом чуть ли не во всех вузах заскрипели перья, и той же осенью пятьдесят пятого или зимой пятьдесят шестого появилось обозрение Политеха «Липовый сок». А третьим номером вышло наше военмеховское «Мы летим на Марс»! Это уже потом появилось «На Лоцманской 3» в Корабелке и всё протчее.
- Артур, эту историю я знаю, сам имел отношение к «Липовому соку», но вот про Марс твой, извини, что-то не припомню…
- Весной пятьдесят шестого у нас в вузе проходили конкурсные вечера, и наше «Мы летим…» было факультетское, факультета «А». Позже, переработанное, оно вместе с частью обозрения «На Борнео» факультета «Е» стало основой нашего же «Интегратор смеётся».
- Во! «Интегратора» я помню, смотрел его даже дважды. Всё там завершалось оперой «Распределение» - про то, как студентов по окончании учёбы направляют на работу. Слова, тексты арий были взяты из первоисточников почти без изменений. Особенно хорошо получилась у них ария из «Дубровского». Жаль слов не запомнил…
- Тогда слушай и запоминай! – Артур прокашлялся, и я с удовольствием убедился, что слухом и голосом Бог его не обидел:
Итак, всё кончено – судьба неумоли-има…
Я на скитанья осуждён!
Ещё вчера имел я дом и кров роди-имый,
а завтра еду на Плутон…
И вот теперь мне в жизни всё посты-ыло…
Совсем один: местов там больше не-ет!
Пойду бездо-о-омный и уны-ылый
путём лишения-а и бед… -
Во-от!
– студент на сцене в этот момент, - пояснил Артур, - показывает направление на работу! -
Вот всё, что мне доста-алось! Мама, ма-а-ама…
- Точно! Ну, ты - молодец, запомнил-таки! Это самое!
- Видишь, ты имел отношение к «Липовому соку», я – к «Интегратору»! Наконец-то, состыковались… А то слышишь из телика: КВН, мол, творчество, то да сё… КВН этот так, ерунда - выдавленный смех, замасленное развлекалово!
Мы посмеялись. Я почувствовал к человеку ещё большее расположение.
- Артур, ты отвлёкся. Ты что-то хотел пояснить про Митрофаньевский космодром.
- А без этого никак!… Ты знаешь, что долгое время после войны прямо на заброшенном кладбище была барахолка? Так и говорилось: «на Митрофаньевском»… Типа современного бутика, позже её перевели ближе к Лиговке… Торговля шла бойко, ну прямо, как в Одессе на Привозе; туда и оттуда тащили всё. Там запросто можно было за десятку купить офицерскую шинель, а солдатскую за пятёрку – это на те деньги. Тогда в институтах много ещё было бывших фронтовиков-студентов, особенно на старших курсах, и мы, подделываясь под них, тоже щеголяли в купленных шинелях - денег-то у нас, сопляков, было едва-едва, кое-у-кого и стипендии не было. Да и что это была за стипендия!…
- А космодром? Опять ты уплыл.
- Никуда я не уплыл! Я ж говорю, обозрение называлось «Мы летим на Марс», значит и стартовать нужно было с космодрома, с места достаточно известного. А что ещё в городе было известнее Митрофаньевского, если почти все одевались там!
Мужика явно заносило не туда, а в те давние времена возможно и занесло.
- Тебя бы надо привлечь, - хмыкнул я, - за очернение советской действительности! Ты подумай: все сегодня знают, что промышленность работала, магазины ломились от товаров, цены на них ежегодно снижались. А ты утверждаешь, что все одевались на барахолке! Окститесь, сэр! Что же это за странная барахолка была? Богатейшая, золотая и дешёвая в то же время!
- Ты слыхал выражение «по одёжке протягивать ножки»? Были, всегда были люди богатые, люди бедные и среднего достатка. Студенты тоже бывали разные - имевшие пап-мам с деньгами и не имевшие. Если стипендии нет, денег получить неоткуда, а изгрызть науку нужно, человек шёл на Ленинград-Московский-товарный, заходил в широкую арку в стене с кремлёвскими зубцами поверху и в составе разношёрстной бригады разгружал вагоны. Но, на этом много не заработаешь! Да ещё бригадиру самостийной этой бригады отстегнуть надо за сохранение твоего места, а то ведь таких, как ты сразу десяток набежит! Купить с твоими рублями что-либо в магазине кроме, как лыжный костюм хэбэ из «чёртовой кожи», и не суйся! В нём ты и на лекции, и в театр, и нормы ГеТеО, и на встречу с прекрасным полом… Так что бутик для таких, как я был на Митрофаньевском! Не пойму только, я тебе всё про Фому пытаюсь, ты же меня спрашиваешь про Ерёму! На космодроме был Фома-а! Ерёма на земле остался!
- А откуда же студенты в космосе, - усмехнулся я, - и куда распределялись они? На Луну, что ли, на Нептун-Плутон необитаемые? Нестыковочки, дорогой Дубровский!
- Самое главное это не теряться в непривычных условиях и найти выход! Так вот! В космосе существует невесомость и космическое излучение. Так? Мы решили, что под воздействием этих факторов экипаж мог размножиться с помощью почкования и деления; исходные тела стали преподавателями, а отделившиеся от них, приращённые – студентами.
- Гениально! Хотя и за уши притянуто, но для студентов сойдёт… Но всё-таки для достоверности надо было бы догадаться что-то и про «покушать» в космосе сказать. Студенты-то живые!
- Слушай, тебя бы к нам тогда! Ты как будто бы видел – или врёшь, что не видел обозрения? Там, на борту ракеты, у нас даже дискуссия случилась по вопросу о питании, о снабжении. Кое-кто категорически заявлял
Если это вопрос не ясен,
дальше лететь я не согласен!
За эту фразу нас чуть не закрыли: партком института бдел и обвинил нас в политической неустойчивости, что-то им такое показалось... Еле отбились!
- Эвона! О термине «политическая неустойчивость» никогда не слышал… А сейчас ты пока немного помолчи, что-то не всё узнаю я тут… Завод Подъёмно-транспортного оборудования справа был… Смотри-ка: «бизнес центр АДМИРАЛ», всё, как у людей! Слева ларьки были лет пять-десять тому, а вон - клумба среди деревьев…
- Я тебе сейчас про самое интересное расскажу, припарковаться только нужно!
Искать долго не пришлось, место подвернулось, как по заказу. Я выключил двигатель, и Артур, наконец, закурил:
- Ну, вот… Окошко только открой. Так, гляди: слева Балтийский вокзал и площадь перед ним, справа за углом вдали Варшавский с уютной нишей на фасаде, напротив него через мост отходит Измайловский проспект, бывший Красных Командиров, а на углу – Обводный 161, общежитие нашего Военмеха. Возле вокзалов где-то между сорок девятым и пятьдесят четвёртым – когда точно не помню - были поставлены два бронзовых памятника: на площади у Балтийского среди цветника под открытым небом – Отцу Народов, Великому Продолжателю Дела и Корифею Всех Наук, а его Учитель, Вождь Мирового Пролетариата был наполовину упрятан в нишу перед Варшавским; над ним в несколько слоёв во все стороны тянулись и пересекались тросы поддержки трамвайных проводов. Судьбы у обоих были разные…
Впрочем, перед тем, как рассказать об этих судьбах… Должен сказать, что на моё отношение к обоим Вождям, вообще к этому учению, колоссальное влияние оказал ХХ съезд партии. Правоверный комсомолец, я видел свою жизнь в будущем, конечно же, в рядах партии, с детства был, как говорится, «будь готов – всегда готов!» В сохранившемся у меня журнале «Мурзилка» за тридцать восьмой год есть такие строки:
Умер Ленин, но твёрже стали,
крепче горных кремнистых пород,
ученик его доблестный Сталин
нас к победам и счастью ведёт!
Про Дедушку Ленина нам говорили, что перед тем, как помереть, он очень стал любить детей, а печник перекладывал ему печку. Иосиф же Виссарионович курил трубку, а на портрете рядом с ним улыбалась его дочка Светлана. Кроме того, он наградил девочку Мамлакат Нахангову орденом Ленина за то, что та собирала хлопок двумя руками, а не одной. Мы в ответ тоже любили обоих Вождей и только значительно позже поразились, насколько оба они проросли сквозь нас. Я принимал, как должное, и их самих и учение, со всеми непонятками.
Ты помнишь, Они были повсюду! У меня сохранился экземпляр газеты «Правда» за февраль пятьдесят третьего - ещё без орденов! Имя Сталина в нём не упоминается только в двух коротеньких заметках на четвёртой странице, во всей же остальной информации - международной в том числе! - оно присутствует хотя бы раз. А сколько песен «о родном и любимом» исполнялось каждый день по радио! И музыка была хорошая, мы почти все песни знали наизусть. Кроме того, памятник возле Балтийского был ведь не одинок – другой почти такой же был поставлен на Поклонной горе между Удельной и Озерками; там, морщась от треска, Вождь с высоты взирал на мотогонки, проводившиеся довольно часто на мототрассе внизу и рядом - жаль там теперь всё застроено коттеджами...
Вот Учителю памятник у Варшавского был, конечно, не главным. Главный - это тот, что у Финляндского. Но, времена текли, и другие его монументы и бюсты постепенно, но споро тоже заняли свои законные места – тот же Аникушинский на Московском, в Парголово на горе около шоссе, на Большом проспекте Петроградской на углу улицы Ленина, ещё на входе в ЦПКиО им.С.М.Кирова, перед заводом им.Ленина… Да, чуть не забыл! В сквере перед главным зданием Военно-медицинской академии на Выборгской стороне метрах в десяти от стоящего с незапамятных времён памятника воткнули ещё и бронзового Лукича! И чтобы обыватель помнил о Вожде в городе, построенном Петром и носившем имя Ленина, с лета пятьдесят восьмого был пущен ордена Ленина метрополитен имени Ленина!
- Артур, а ты что забыл, что у каждого советского человека всегда был при себе портрет Вождя? Или несколько. На купюрах-то ладно ещё, а юбилейные железные рубли... Целых два - один в профиль, другой на броневичке. Помнишь анекдот, как алкаш, сбрасываясь на троих, обращается к профилю на монете: "ну что, Лысый? У меня не в мавзолее, не залежишься!"
- Перебиваешь? Забегаешь вперёд? Не только в карманах можно было найти Ильича, его изображения были повсюду. В семьдесят пятом году в одном только коридоре нашей лаборатории - при его-то длине всего двадцать с небольшим метров - изображений Лукича: на фотографиях зала Дворца Съездов, фото орденов и комсомольских значков, на вымпелах ударников коммунистического труда, на фотографиях фотографий залов, вымпелов и значков – было всего… восемьдесят четыре штуки!
- И не лень тебе было считать? Зачем?
- Не лень! Ленин и сегодня живее всех живых и сознательно давит на человека. Мне было душно! Так что ХХ-ым съездом на меня, будто ветром пахнуло.
- Эй, опомнись, Арту-ур! Когда пахнуло, в семьдесят пятом?
- Ты прав. Вот теперь я действительно, как ты говоришь, уплыл… Впрочем, не совсем – я всё подбираюсь к судьбам этих двух памятников. Разными они были…
В общежитии на Обводном мы собирались часто – на репетиции агитбригады и просто так. А в этот раз пришли, чтобы поздравить агитбригадских девчонок с Днём Восьмого марта. В ожидании нашего командира Кости, долго не начинали - он был на затянувшемся важном партийном собрании по итогам только что закончившегося ХХ съезда КПСС. Появившись, он сел напротив меня и после первой рюмки сказал, что им зачитывали письмо ЦК с докладом Хрущёва о культе личности Сталина; доклад длинный, читавшие его с трибуны меняли друг друга, он и сам, мол, держал письмо в руках. Мы вскинулись: что там? как? А так, сказал Костя, оказывается, Сталин был плохой! Развёл он свой культ, поубивал соратников - того же Кирова - словом, любить его не надо…
Меня швырнуло к командиру. Как! Что ты говоришь, гад? Ты!... Моя рука протянулась через стол и схватила его за ворот рубахи! Сталин – это свято!
- Ого, Артур, а ты, действительно, был правоверным! Насколько я тебя уже знаю, никогда бы не подумал. И что партейный Костя?
- Нас растащили. Но, я не о Косте… После съезда меня, нас как будто изнутри стало что-то подъедать. Конечно же, хотя доклад, письмо было секретным, я прочитал его уже через неделю. Сначала спорили мы мало, привыкли не трепаться на политические темы. Я сравнивал вновь узнанное с тем, что читал раньше (а читал я до этого про политику немало). У одного из ребят был чудом сохранившийся Отчёт о процессе право-троцкистского блока тридцать восьмого года; также я внимательно изучил всё про процесс Тухачевского и остальных, а до этого ещё в школе попадались мне в руки сочинения Бухарина и Зиновьева. Затем по случаю столкнулся я с судьбами своих репрессированных родственников и, не понимая причин свалившихся на них несчастий, с трудом сопрягал новую информацию с уже усвоенным и всё тяжело пережёвывал… Но… Постигнувшая меня первая влюблённость стала важнее, и «культ» слегка отодвинулся.
- Слушай, ты знаешь анекдоты про поручика Ржевского?...
Артур засмеялся:
- Ты, кажется, хочешь спросить "ну когда же будет жопа"? Так это больше не про поручика, а про Василий Иваныча! Потопчись, я уже приехал.
Он закурил снова. Только сейчас я обратил внимание на то, что за всё время, пока мы тут стоим, не прошло ни одного трамвая. Я присмотрелся к поверхности мостовой вдоль набережной канала – так и есть, сняли! Рельсов не было; значит, общественного транспорта стало ещё меньше, а автомобилей, движения…
Артур искоса взглянул на меня и продолжил:
- К концу июня весенняя сессия закончилась. Тесной агитбригадской компанией мы шли по той стороне набережной от общежития сюда, вниз по каналу, девчонки пели, а на этой стороне, где мы сейчас стоим… Ты попробуй мысленно переставить нас с тобой на тот берег и увидишь, как справа от завода подъёмно-транспортного оборудования уходит вдаль Митрофаньевское шоссе, а дальше вокруг памятника Вождю Народов перед Балтийским стоит небольшая толпа. Нам, идущим по тому берегу, стало любопытно – что делают здесь белой ночью полторы сотни людей? Вот тот лёгкий пешеходный мостик, что виден напротив нас, был на ремонте - сколько я себя помнил к тому времени, он всегда был на ремонте! – и тогда мы, не мешкая, через мост-продолжение Лермонтовского перебрались на эту сторону.
Армейский тягач стоял лицом к каналу, колёса его были немного вывернуты, а на плечах Генералиссимуса двое солдат прилаживали трос-удавку; широкая петля, пройдя через блин фуражки, никак не хотела затягиваться на шее. Видимо, команда о снятии памятника поступила неожиданно, подъёмного крана под рукой у командования воинской части не оказалось, и оно приняло оперативное решение.
Нам было интересно и… чуднО! Ещё четыре месяца назад никто из присутствовавших и в бредовом сне не мог бы предположить такого! Толпа, в основном, молчала, слышался неуверенный ропот, но это событий не остановило. После ряда усилий удавка, наконец, почти затянулась, солдатики, посмеиваясь, спустились вниз. Тягач зарычал и подтянул провисший трос. Пара офицеров уговорами – вежливыми уговорами, без выкриков и угроз – отодвинула подальше зевак, и по команде тягач рванул. Видимо, слабовато рванул, так как Отец Народов не среагировал. Тягач выпрямил колёса, выпустил клуб синего дыма и снова рванул! Было впечатление, что Он, резко наклонившись и не двигаясь, простоял некоторое время и потом сделал «БАМ-М-М!» Конечно же, это был удар, стук! Но привкус металлического звона в памяти остался.
Толпа смотрела на поверженного Великого Продолжателя Дела. Возмущения или горя на лицах я не запомнил, разве что любопытство. Мы ушли. Видимо, через некоторое время вояки пригнали кран, погрузили и увезли ценный металл. Однако, почему не ждали, чтобы свергаемого снять краном и вежливо положить в кузов, осталось непонятным… А когда убрали клона, стоявшего на Поклонной, я не помню. Но мне искренне жаль, что у нас в городе не осталось ни одного статуя Корифея, ибо дети должны не только знать о деяниях, но и видеть тех, кто сотворил это с нами, с нашей страной и не спрашивать «а кто такой этот, с усами?»
- Артур, а это всё правда? Тебе не показалось?
Он посмотрел мне в глаза без тени улыбки:
- То есть, "а не врёшь ли ты"?... - он, всё-таки хмыкнул и вздохнул, - кого-нибудь ещё из полутора сотен свидетелей ты вряд ли найдёшь, мобильников, извини, тогда ещё не придумали, так что ответ мой будет похож на известный диалог из "Адъютанта его превосходительства", ты же помнишь - мальчик спрашивает "Павел Андреич, а Вы шпион?..." и получает честный ответ "Видишь ли, Юра... Как ты думаешь, Владимир Зеноныч хороший человек?"... Так что, не хочешь – не верь! Только я убеждён (да ты и сам это знаешь!), что в каждом конкретном случае, факте, явлении отражается время, в котором действие происходит. Тебе нужны сегодняшние примеры?
- А у Варшавского? – спросил я после недолгого молчания.
- Который у Варшавского, стоял ещё очень долго. То ли мешали провода и тросы, то ли сумлевались, надо ли убирать. Я в последнее время редко бываю здесь, на Обводном, и прошлым летом с удивлением отметил отсутствие Его, свято место было пусто; информацию о снятии, видимо, упустил. Ты, конечно, знаешь, что год назад или чуть больше кто-то попытался «подзорвать» главный монумент у Финляндского; телевидение и газеты помещали фотографии ещё не снятого на ремонт памятника с большой дыркой снизу пальто Вождя. Недавно читал, что то ли уже залечили его, то ли даже вернули на место. Или вот-вот вернут, и он снова будет указывать перстом за Неву: «Вегным путём идёте, товагищи!» Между прочим, если бы не фотографии, тоже нашёлся бы фома неверный.
- А ты не обижайся!
- А я и не обижаюсь... Не одобряю я этой возни, войны с памятниками – ронять их, взрывать…Но, дырку в пальте Вождя я бы залечивать не стал - пусть бы все знали и помнили о совершённом покушении. Памятники это – человеческая память. Без неё мы перестанем быть людьми. Во всём мире люди сохраняют память, не только монументы - все следы минувшей и сегодняшней жизни. Мудрые французы не залечивают ран на стенах Парижа, следов от пуль в местах, где оккупанты расстреливали патриотов. Даже у нас, стремящихся, как правило, избавиться от прошлого, оставлены блокадные следы, раны от попаданий осколков снарядов на колоннах Исаакия. Вот на фасаде Большого Дома на Литейном следы замазаны, заделаны аккуратненько, и создаётся впечатление, что фасад забрызган грязью. Или кровью?! О крови, пущенной там, догадываются все, и надо было думать, прежде чем мазать! Тем не менее Исаакий стоит и Большой Дом, ужас всего Ленинграда, тоже стоит, и сносить их, слава Богу, никто не собирается…
Впрочем, про то, что память сохраняют во всём мире, я не вполне прав. Памятник на улице Ленинас Йелас в Риге, тоже бронзовый или латунный, до самого ГКЧП указывавший перстом в будущее, я видел лежащим на земле; люди перешагивали через его по-нищенски протянутую руку. А в местах, где за день до этого случайными пулями были убиты люди, лежали букеты цветов, почему-то все на сломанных ящиках из-под картошки…
- Однако, Артур, далеко мы уплыли от твоего «космодрома», это уже не картинки из доисторического прошлого! Не пойму только, что ты пропагандируешь…
- Пропаганда это - прессование чужих мозгов с целью потушить мысли, отштамповать человека, внушить нужное тебе, но не ему. Советская пропаганда, это - когда дыхнуть нечем, а чуть сплюнешь, попадёшь в портрет; реальная же жизнь была, ух, как далека от пропаганды. В итоге идеологи советского коммунизма добились лишь отторжения самой идеи коммунизма! Усердие пуще разума! Я не пропагандирую, я излагаю близким по духу людям своё понимание, взгляд на мир, на историю, на окружающее; не хотят – пусть скажут, сразу замолкну. Это не пропаганда.
- Не лезь в бутылку! Тебе, похоже, не нравится красный цвет? Эмблема «серп и молот» не нравится или свастика?
- Ты почти попал! Свастика это - древнеиндийский символ жизни, он и сейчас распространён; дело не в ней и не в символе труда рабочих и крестьян, а в сердцах и в головах! Однажды в коллекции отца я видел карикатуру, старый плакат, выпущенный в Германии в самом начале тридцатых, до тридцать третьего. Представь себе вид на довоенный рейхстаг с высоты птичьего полёта; перед входом происходит свалка, жестокая схватка двух ватаг в униформах, зуботычины, стрельба, кровь… И над каждой компанией - по красному знамени с белым кругом внутри! Только на одном из них изображена свастика, а на другом серп и молот. В рейхстаг рвутся, во власть! Кстати, если я не ошибаюсь, такой же символ на флаге у национал-большевичков, у лимоновцев? В нашей стране головы, мозги прессуют давно и успешно; хорошо научились за последние девяносто лет…
- А чем тебя не устраивала советская власть? Ты считаешь, она была несправедлива?
- О какой справедливости могла идти речь, если все три её ипостаси – законодательная, исполнительная и судебная (сиречь карательная!) суть головы одного дракона!
Я невольно прищурился:
- Говоришь при совейской власти не было справедливости? Спроси у неимущих, у тех, кому она давала бесплатное жильё и пионерлагеря, и они тебе ответят.
- Да. Перед тем, как намазать твоё масло на свой хлеб! Про другие лагеря промолчат.
- Ты просто выгибаешь спинку и точишь коготки перед тем, как лапочкой напомадить свой ротик подобно тому котику Василь Андреича. Навряд ли подобно козлику рогатому все пойдут за котиком усатым. Ты, оказывается, злой, Артур! Мягчее надо быть, мягчее! Идти навстречу широким начинаниям и пожеланиям!
Артур посмотрел на часы:
- Идёт, однако же, время. Я недаром давеча спросил, как долго будем ехать. Хочу только напомнить, что рассказанное мною про памятники вождям происходило весной пятьдесят шестого. И обозрение наше «Мы летим на Марс» было написано и поставлено тоже весной пятьдесят шестого, так что сидим мы сейчас в твоём автомобиле на самом краю Митрофаньевского космодрома.
Помолчав, он спросил:
- По какому пути дальше - решил?
- Можно налево вдоль Обводного мимо клумбы, где даже постамента не осталось, и – направо через мост, по Лермонтовскому, по Декабристов, через Благовещенский… Можно направо тоже вдоль Обводного мимо осиротевшей ниши и далее налево через мост, по Измайловскому, Фонтанке, через Троицкий или Литейный… Мы с тобой сходно мыслим, Артур, но ты излагаешь лучше меня. Главное, знать бы где какие пробки, где ремонтируют, как ложут новое… Давай-ка включим радио – узнаем, что там в городе на дорогах происходит, что в мире делается?
- Значит, что? Команды, выходит, готовы?... Ну, если так, тогда вперёд! Ключ на старт! Ключ на дренаж! Давай, жми на гашетку, начинаем обратный отсчёт: четыре, три, два, один... Поехали!...
http://www.proza.ru/2012/11/05/1683