Должен вам доложить, что в те, давно ушедшие годы, на киноинженерном факультете оптику читал профессор Балл. Это был совершенно замечательный дедок. Он приходил к началу занятий аккуратненький, с беленьким выглаженным воротничком, с галстуком. Потом мы поняли, что к лекциям его готовит и одевает заботливая жена, поскольку сам профессор к этому был совершенно не способен.
Многие наши сокурсницы на его лекциях специально усаживались поближе к доске, чтобы иметь полную возможность наслаждаться речами Балла. А некоторые вели конспекты как можно более подробно, выписывая все слова профессора именно так, как он их произносил. Потом одни или коллективно они читали написанное в конспектах и буквально умирали со смеху. Потому что: а) профессор не выговаривал некоторые буквы, например, «р», заменяя её буквосочетанием «ыэ»; б) он иногда произносил нелепейшие словосочетания, часто лишённые всякого смысла, то есть, оговаривался, совершенно не замечая этих оговорок; в) поведение его порою за доской было чрезвычайно смешным и нелепым.
Забегая вперёд, скажу, что способ приёма им экзаменов по оптике был самым демократическим в Политехе: он требовал, чтобы все студенты на экзамен приходили с «талмудом», т.е. с конспектом. Затем он раскрывал конспект очередного эказаменующегося и спрашивал: «А скажите, милейший, что означает эта каыэтинка?» И если студент отвечал (или читал по конспекту), Балл приходил в дикий восторг и говорил: «Пыэкыэасно! Замечательно! Видите, вы всё знаете!» В том же духе он задавал ещё несколько вопросов и ставил пятёрку, таким образом, у него все ведущие конспекты были отличниками. До сих пор я покатываюсь со смеху, вспоминая его некоторые формулировки, типа: «Возьмём маленький кыэасненький шаыэик зелёненького цвета»!
А за доской во время лекции он вёл себя абсолютно непредсказуемо. Первое – он ни на секунду не прекращал речь, часто писал или рисовал на доске и тут же влажной тряпкой стирал нарисованное, тряпка для стирания с доски порой оказывалась у него в кармане брюк, после чего он стирал с доски носовым платком, вынутым из другого кармана. Однажды после переменки он совершенно шокировал наших дам, сидевших поближе к доске. Он, видимо, посещал туалет, и, когда вышел оттуда, забыл застегнуть ширинку. И из неё совершенно наивно выглядывал беленький уголок профессорской сорочки. Когда тряпка для стирания мела уже оказалась у него в кармане, а носовой платок тоже вскоре был использован, и занял место в кармане пиджака, он заметил нечто белое, торчащее у него из брюк. И схватил Балл это, и стал энергично это вытягивать из ширинки – что ему удалось, хотя и ценой расстегнувшихся пуговиц на сорочке. Но он таки умудрился этим белым вытирать хоть низ доски! Девки наши кончались от смеха, но старались это делать как можно деликатнее, чтобы не смутить профессора и не оторвать его от важного дела...
...А это я сам видел: из здания они вышли вдвоём – Балл и завкафедрой, профессор Карновский.
Завкафедрой шёл посреди, скажем прямо, не весьма широкого тротуара, а Балл шагал одной ногою по тротуару, а другой – по мостовой, которая была заметно ниже.
Я шёл сзади них и уже улыбался во все зубы. Балл весьма долго так шагал, а потом сказал невнимательному Карновскому: «Вы знаете, доыэогой дыэуг, никак не пойму, но я почему-то стал хыэомать!», после чего завкафедрой силком вытащил его на тротуар, и Балл откровенно обрадовался тому, что жить стало легче.
...А это мне рассказывали: однажды ректор Политеха доцент Плыгунов по какой-то причине вызвал к себе профессора Балла. Сам Балл перед посещением ректора (а это дело было мокрой весной) отчего-то кипятился и приговаривал, что наконец-то всё и прямиком выскажет Плыгунову. Когда Балл появился в приёмной, то секретарша Плыгунова грубовато сказала ему: «Вы хотя бы калоши сняли, прежде чем входить в кабинет ректора!» Профессор тут же старательно стянул калоши с ботинок, взял их в правую руку и вошёл к Плыгунову. Подойдя к его столу, он с размаху поставил свои калоши на стекло стола ректора и начал свою возмущённую речь. Представляю себе, насколько это шокировало интеллигентного Плыгунова!
Я думаю сейчас, когда мне посчастливилось узнать семью Баллов поближе, каких сил и трудов стоило жене профессора ежедневное приведение в порядок его одежды и внешнего вида! Это был, конечно, настоящий подвиг...
Всё произошло случайно. Я, утомившийся от своей работы выбивщиком, по подсказке одного соученика, зашёл на кафедры нашего факультета и поинтересовался, нет ли у них для меня работы лаборанта. Мне отвечали чаще всего «нет», а вот пожилой заведующий одной лаборатории (к сожалению, я не помню его фамилии) начал меня подробно допрашивать, как я попал в такую мясорубку. Я рассказал, а он выслушал. В конце он сказал: «Да, положение незавидное. Я не обещаю точно, но постараюсь вам помочь». И всё.
А через несколько дней, помнится, в коридоре, у окна меня остановил профессор Балл.
– Вы знаете, мне ыэасказали вашу тыэагичную истоыэию. Это пыэямо кошмаыэ. Я вам подскажу, что надо делать. Мой сын Гаыэик ыэаботает в Институте Психологии. Я ему ыэассказал пыэо вас, и он покоыэнейше пыэосит зайти к нему, когда вам будет удобно.
И ещё, он долго и много говорил со мною, но мне трудно точно передавать его речи.
Я просто горячо поблагодарил его и, выбрав удобное время, забежал в указанное мне место.
Институт психологии Академии Наук УССР находился во втором квартале от Крещатика повыше Центрального Универмага по улице Богдана Хмельницкого. Поднялся я наверх и, кажется, на третьем этаже отыскал длиннющий коридор Института психологии. И первый, кого я увидел в этом коридоре, был младший Балл, который тщательно носом отслеживал филёнку стенной панели. Скажу сразу, Гаррику не были свойственны качества его отца, но ходить по коридору Института, приглядывая за филёнкой – была единственная его странность.
Гаррик был настолько же приветлив, как и его отец. Оказалось, что он окончил именно Киноинженерный институт, более того, он уже защитил диссертацию по коррелометрам – это такие приборы, которые отслеживают корреляцию (ну, не бейте меня сильно, я просто не знаю, чем заменить это слово из теории вероятности).
В Институте психологии он работает уже давненько, занимается приборным оснащением психологических опытов. Как оказалось, Гаррик искал такого человека, который помог бы ему в работе над аппаратурой, которую дружно придумывают его сотрудники-психологи, а один из наиболее активных психологов по фамилии Милерьян сумел даже заключить (напомню, это было в средине 1961 г., т.е. уже после полёта Ю. Гагарина) договор с каким-то ведомством о разработке аппаратной части психологических методов, касающихся отбора кандидатов в космонавты. Договор был с приличным материальным обеспечением, так что после переговоров с Гарриком, он остался доволен мною и отвёл меня к учёному секретарю Института для оформления меня на работу. Я числился лаборантом, но денег мне положили больше, чем я получал в горячем цеху. Более того, мне сразу было сказано, что я имею полное право во время занятий на работу не приходить, а приходить позже, когда мне это будет удобно. Точно так же, достаточно было звонка Гаррику, чтобы на следующий день изменить мне время работы в Институте. Я мог приходить уже затемно и сидеть до 12 ночи, а мог и переносить свои будничные хлопоты на выходные дни. Рабочее место мне было определено в просторной мастерской, где слесарил-токарил пожилой мастер, с которым мы быстро подружились. У меня был широкий стол, на котором мне предстояло мастерить и собирать аппараты, о которых шла речь выше.
С Гарриком вообще у нас сложились отношения, которые я ценю до сих пор. Он очень любил со мною беседовать, мы совместно обсуждали конструкцию и психологические аспекты создаваемых приборов, он проникся ко мне уважением, так как разглядел способности, о которых только мечтал. Другими словами, мы поверили друг другу и постепенно очень подружились. Гаррик не удержался, стал приглашать меня к себе домой, потом я понял, что таким образом он решил меня подкармливать. А там – недалеко от работы – на углу улицы Красноармейской в огромном доме жили обожаемые мною Баллы, прекрасная культурнейшая семья, сразу принявшая меня как родного.
Именно в этом здании ранее находился Киноинженерный институт, знаменитый тем, что однажды студенты, сдававшие некий экзамен, получали двойку за двойкой, и один из них решил позвонить в пожарную и сообщил, что на третьем этаже Киноинженерного «горят» студенты. Затем он позвонил в «психиатричку» с сообщением, что профессор такой-то сошёл с ума. Такое время тогда было, что почти одновременно в здание Киноинженерного прибыли пожарники и кареты скорой помощи!
На работе мне тоже вдруг начали уделять чрезвычайное внимание. Сначала учёный секретарь, с которой мы уже познакомились при приёме на работу, стала заходить ко мне, вроде проведывать, и каждый раз она знакомить с очередной из дам, которые многочисленно работали психологами. Эти дамы, как квочки, ходили вокруг молодого пацана и придумывали, что бы такое хорошее и приятное сделать «своему сыночку», как они стали меня называть. Это было приятно и ничуть не отягощало, ибо вообще среда Института была доброй и семейной. Исключение составлял только Милерьян, который постоянно был чем-то недоволен, бурчал. Однако со временем и он стал ко мне относиться по-отчески: видимо, его ожидания, что я стану сачковать, не оправдались. Мне и правда было интересно создавать новые приборы, и я практически всё свободное время был в Институте, засиживаясь с мужиками до поздней ночи. И вот, однажды, меня ознакомили с приказом директора Института психологии УССР, этим приказом я был переведён на должность инженера, с соответствующим увеличением заработной платы...
Я посылал маме деньги, но семье всё было мало. Мама продолжала настаивать, чтобы я бросил институт или перевёлся на заочный. А мне этого делать ну никак не хотелось. Я и так учился на пределе возможностей, потому что работа всё же отнимала массу времени. Но скажу вам, что такое молодость! Мне казалось тогда, что ничего невозможного для меня не существует. Я, конечно, пропускал много занятий в институте. Вот, скажем, надо сдавать дифференцированный зачёт по теории вероятности. Поскольку я посетил всего несколько занятий, конспект у меня был самый несчастный. Сдавать завтра, а сегодня, ближе к вечеру, я беру книгу Вентцель (напомню, это женщина-математик, которая написала также чудесный роман «Кафедра»), заваливаюсь на свою койку и всю ночь читаю эту книгу. Утром бегу в институт и сдаю теорию вероятности на «отлично». Тут же у меня из головы начисто вылетает всё, что я за ночь запомнил! Почти такая же история была с сопроматом. Это серьёзный предмет, о котором говорили студенты так: «Сдал сопромат, можешь жениться!» И я его тоже сдал на «отлично», почти не бывая на лекциях.
Но, в конце концов, я всё же сдался на мамины уговоры. Это произошло в 1962 году.
Я перевёлся на заочный факультет, увеличив себе срок обучения, ибо на заочном надо было оканчивать не 5, а 6 курсов. Уволился из Института психологии, получив там красивую трудовую книжку, попрощался едва ли не со слезами со всеми сотрудниками и уехал в Житомир.
Почти сразу же после приезда пошёл на завод «Электроизмеритель», где из отдела кадров меня сразу же выгнали – мол, нет вакансий. Но я был упрям, и через некоторое время прорвался в кабинет главного инженера Таракановского. Он посмотрел мою трудовую и позвонил главному конструктору Невмержицкому, тот меня принял, побеседовал и направил в конструкторский отдел к Письменному работать инженером-конструктором. Почти два года я изучал конструкторское дело с Зайцевым, Царенко, Колесниковым, Захаровым, пока на заводе не появился Виталий Волошин... И вот тогда впервые я получил реальную возможность заняться своей электромузыкальной суперидеей!
А до этого, работая в отделе главного конструктора, я успел: научиться скрупулёзной работе ведущего приборы конструктора, жениться, поиграть в футбол за ОГК, принять участие в выпуске юмористической газеты ОГК под названием «Стоп». Всё это были этапы, к чему-нибудь приводившие. Конструкторская работа по сопровождению изделий в производстве очень пригодилась мне и на новой стезе. Женившись, я приобрёл постепенно статус бездомного мужа, имеющего маленькую дочь. Игра в футбол за ОГК очень мне нравилась, а однажды, забив головою решающий гол, я потерял зрение на один глаз. Это произошло из-за тромба в артерии, питавшей сетчатку глаза. Таким образом, я стал не только глухим на правое ухо, но и слепым на правый глаз. Но дефекты эти были окружающим незаметны, хотя и мешали мне чертить, что в определённой степени положительно повлияло на решение начальства перевести меня в отдел к Волошину. У него я стал вначале ведущим инженером-электриком по изделию «Итератор 1». Это была аналоговая вычислительная машина для решения дифференциальных уравнений до 8 порядка.
Открытость Виталия позволила мне как-то обсудить с ним моё увлечение электромузыкой. И случилось совершенно для меня неожиданное – он тоже загорелся этой идеей и позволил мне вначале во внеурочное время, а потом во всю полную силу заниматься макетированием первого нашего электромузыкального инструмента. Вот тогда и появилось словечко «Эстрадин», вот тогда мы и познакомились с Лёликом Вайнштейном, который апробировал наши первые «Эстрадины». И 12 февраля 1964 года впервые наше детище было продемонстрировано комиссии с главным инженером завода А.Г. Назарчуком. Результат этого был таков, что в отделе Волошина появилась номинально лаборатория 21 во главе со мною, что было предложено утвердить перспективный план работы отдела Волошина по электромузыкальным инструментам. Другими, более понятными словами – 12 февраля 1964 года на заводе «Электроизмеритель» возникло новое техническое направление, а мы, его апологеты, стали в этот день ежегодно отмечать «День электромузыки».
Кстати, делаем это и сейчас, по прошествии 45 лет – в этот день обычно нам звонят наши дорогие сотрудники-израильтяне – Алик Грибер, Лев Фукс, Петя Гаммер, звонит Яша Тененбаум из США, звонит Саша Чалышев из Канады, а Змей Горыныч из Ельца. И мы, собравшиеся в примерном составе: Эдик Кулаженко, Миша Мандрыгин, Валя Комиссарчук, Аркаша Кузнецов, Володя Бабинцев, Леон Толчинский, Леонид Федорчук, т.е. обломки отдела НИО-17 СКТБ, а также прежних модификаций отдела – лаборатории 21, КБ-6 – ведь время шло, и были необходимые переименования, но независимо от них, электромузыкантов ни с кем не перепутаешь! Мы свято храним память нашу о сотрудничавших с нами Виталии Волошине, Борисе Сасаге, Юрии Птицыне, Володе Омельченко и других дорогих нам людей…