…Все вы, все вы -
вы молчали ваш долгий век,
и вот вы кричите сотнями голосов,
погибшие, но живые,
во мне: последнем, бедном,
но имеющем язык за вас,
и каждая капля крови
близка вам,
слышит вас,
любит вас…
Вот и ко мне пришла пора, читатель, вспоминать с грустью о безвозвратно ушедшей юности.
Жил я тогда в маленьком городке, где повсеместно густо рос кустарник, в центре города можно было встретить мирно пасущихся коз, а весь город можно было пройти из одного конца в другой всего за какой-нибудь час. Сейчас это вызывает у меня чуть ли не слезы умиления, хотя тогда мне казалось, что живу в ужасной глуши, вне удивительной жизни полной приключений и возможностей.
Мне трудно сейчас, из середины жизни, судить, сколько мне тогда было лет, наверное, не больше десяти. Тогда был у меня друг – Сергей Гапонов, он был несколько похож на девчонку, но мы ему это прощали, так как был он при этом пацаном отчаянным. В один из весенних дней мы с Серегой гуляли по улице, и уже не помню, кому из нас пришла в голову фантазия уговорить Надьку-косую раздеться догола. Наверное, Сереге, он был года на три старше меня, а значит, смутные влечения уже замутнили его райское детское сознание. К тому же я всегда был стеснителен, (судя по моему теперешнему возрасту, у меня уже нет шансов измениться). Почему ее звали Надька-косая? Потому что она была косая, то есть косила, носила очки с толстыми стеклами в уродливой оправе. Возможно, она была и не так уж некрасива, но косоглазие обезобразило ее лицо уверенностью в своей уродливости. Мы поговорили с Серегой о том, как бы мы незаметно начали раздевать Надьку, фантазировали об этом, потом разошлись по домам, и я был в полной уверенности, что все это останется фантазиями. Но через несколько дней Серега сказал мне, что поговорил с Надькой-косой и она согласна. Надька жила в своем маленьком, беленом доме у ручья, густо обсаженном кустарником. И мы собрались втроем в этих кустах. Мы вывернули наизнанку свои школьные пиджачки – для того, чтобы быть похожими на хирургов. Надька-косая легла и мы, вооружившись палочками, рассматривали то, что для вас, мой дорогой читатель, конечно же, не ново. Мы тоже оголили свое вдруг почему-то вставшее и торчащее оружие, но нам в голову не приходило, что эта почти дымящееся от непонятного возбуждения штука для чего-то пригодна кроме заливания костра на рыбалке. Мы раздвигали палочками самое сокровенное и вдруг там, внутри что-то мелькнуло, потом во взрослой жизни, сказать по секрету, я искал, что же там мелькнуло, но так до сих пор и не понял. Но Серега тоже это увидел и только выдохнул: «Во-о-о!..». Я помню точно острый стыд оттого, что мы занимаемся дурным делом. Поэтому когда после нескольких таких раз Надька-косая не захотела больше заниматься этим, я вздохнул с облегчением. Дальше Надька выпала из нашего круга, и мы почему-то стали избегать ее, нас стали интересовать симпатичные девочки нашего двора, с которыми начались обычные танцы на цыпочках. Хотя как-то раз стороной я узнал, что грехопадение Надьки-косой тут же было использовано старшими пацанами с дурной славой, кажется Комиссаром и братом Имамова Роберта, Пикой. Они уже не играли с ней во врачей, зная для чего им нужно то, что мужчины стыдливо прикрывают рукой. Позже подростком я слышал, что Надька-косая «покатилась по наклонной», «делала аборт» все это почему-то вызывало у меня отвращение, как будто слушая это я участвовал в дурном деле.
Как-то мы толпой мальчишек играли на школьном дворе в хоккейной коробке, которая летом превращалась в футбольную площадку. Опершись о деревянный забор коробки, стояла Надька-косая и молча смотрела на нас. Мы не обращали на нее внимания, ей и нам было лет уже четырнадцать, а она к этому времени вдруг стала широкобедрой, с толстыми ногами, некрасивой и очень бедно одетой. Она стала похожа на женщину, к тому же этот шлейф дурных слухов о ее взрослой жизни тут же прочно вытолкнул ее из нашего детского круга. Точно помню, была она одета в отвратительного цвета коричневые колготки, такие носила моя бабушка. Вдруг она залезла на забор и пошла по нему, балансируя руками, как цирковой акробат. Мы играли, и нам было неинтересно, почему вдруг Косая взобралась на забор. Лишь мой двоюродный брат, Стас, мальчишка прямой и насмешливый, сказал мне, тихонько усмехаясь: «Что это Косая балетом занялась?» Я тоже посмеялся, но мне было нестерпимо стыдно за Надьку, я видел, что она очень хотела привлечь наше внимание и выбрала самый нелепый способ. Странно, но мне было стыдно за нее как за близкого человека, родственника. Мне было жаль ее, но я бы ни за что не решился сейчас перед жестокими пацанами заговорить с ней.
Был еще случай, связанный с Надькой-косой. Приходит ко мне Стас, мой брат и говорит:
- А что мы узнали о тебе! Толик рассказал!
- И что вы узнали?
- Что ты Надьку-косую ****…
Меня как током ударило, тогда уже Надька была как прокаженная в нашем дворе, поэтому мне показалось это унизительным. Я тут же потащил Стаса к Толику, чтобы тот пояснил свои слова. Я абсолютно точно знал, что сексуальных отношений с Надькой-косой у меня не было. Я уверен был, что Толик это сказал для насмешки и поэтому, встретив его не поясняя о чем речь, тут же агрессивно спросил:
- Ты что там болтаешь?
Но Толик совершенно не смутился, чем сбил меня с толку совершенно, и ответил, мгновенно поняв, о чем речь:
- Да, ты не помнишь что ли? Комиссар был тогда, я, Надька-косая и Кабанчик. Комиссар тебе сказал – давай ложись на Надьку и отъеби ее. Ты сказал, что не умеешь, но Комиссар сказал, что сейчас научишься.
Говорил он так убежденно, что мне никто не поверил, но как не странно никто меня не осудил, видимо это уже было почетным для пацана. Но точно помню, как меня возмутила эта клевета. Хотя сейчас я уже не знаю, где истина потому, что в последствии слова Толика подтвердил и Комиссар, и Кабан. Или ребята посмеялись надо мной, или что-то так блокировало мне память, что я до сих пор не могу понять, правда это или нет. К тому же Толик всегда был туповатым и честным.
Я на много лет забыл о Надьке-косой. Даже когда в юношеской компании все хвастались, кто и когда потерял девственность, я не просто не говорил об этом своем возможном почетно раннем грехопадении, я забыл об этом. Теперь я думаю о ней и грущу.