В семье царил культ ума. Когда меня называли безответственной, безалаберной, неуклюжей, , это, конечно провоцировало развитие махровых комплексов, но не опускало ниже плинтуса. Даже не слишком высокое мнение о моих физических данных, явственно читавшееся во взглядах отца и его небрежных замечаниях, хотя и готовило «честный гроб» самооценке подрастающей девицы, но не заколачивало гвоздей в его крышку. В глубине души жило убеждение в своем исключительном уме и талантливости.
Пусть у меня некрасивые обгрызенные ногти, пусть у меня толстые ноги, нос картошкой, да еще покрытый прыщами. (Очки не казались мне таким уж серьезным дефектом внешности). Пусть у меня толстая попа, и если мужчина обращает на меня внимание, то он не иначе как половой извращенец. (Я втягивала голову в плечи и мечтала о невидимости. Господи, только бы никто не обратил внимание на то, какие у меня толстые ноги, только бы никто не заметил, какой у меня красный нос, думала я, входя в автобус). Но… мысль о том, что когда-нибудь я добьюсь успеха на интеллектуальном поприще и отец сможет гордиться тем, что у него такая дочь, давало мне силы жить и надеяться.
Вообще-то, некоторые основания для таких надежд имелись: мои сочинения получали на конкурсах награды; в газете «Вечерний город», куда я приносила свои опусы, утверждали, что у меня – дар божий, по моим сценариям в школе проводились вечера и утренники, мои 2 стихотворения один раз даже напечатали в «Юности» – был такой литературный журнал в советское время. Очень даже большой популярностью пользовался: чтобы оформить на него подписку, надо было в нагрузку подписаться на газету «Правда» и какое-нибудь местное издание. Правда, отец литературные журналы не читал. Он вообще перестал к сорока годам читать художественную литературу, а из журналов признавал только «Науку и жизнь».
Но самым любимым занятием для меня было мечтать. Когда никого не было дома, я разыгрывала перед зеркалом представления с переодеваниями, а по вечерам бродила по улицам, придумывая для себя необыкновенные приключения, заканчивающиеся появлением прекрасного принца, который сумеет разглядеть за непривлекательной внешностью необыкновенную душу. Или я как-нибудь заболею, пролежу в коме долгое время и очнусь стройной и прекрасной. И в новой ипостаси сама спасу прекрасного принца, который… ну, и так далее.
(Самое удивительное, что много лет спустя, когда на головы изголодавшихся по легкому чтиву совковых читателей обрушился шквал дамских романов, я вдруг обнаружила, что эти самые мечты почти полностью, включая диалоги, воплотились в романах Барбары Картленд).
Закончив школу, я отправилась в Томск – студенческий город, где уже образовалась целая колония моих земляков (соседей, знакомых, знакомых знакомых и родственников), где каждый пятый -студент, а каждый десятый - научный сотрудник. Я и помыслить не могла, что у меня не будет высшего образования, и, хотя на филфак был достаточно большой конкурс (8 человек на место), была уверена, что уж я -то поступить сумею. Тем более, что меня ожидали радости свободной студенческой жизни - самый лучший этап жизни вообще, судя по воспоминаниям многочисленных теток.
Действительность довольно ощутимо щелкнула меня по носу. Меня разочаровало студенческое общежитие, поразившее домашнюю девочку разбитыми окнами, дверьми со сломанными замками, обилием клопов, тараканами, разгуливающими по столам, несъедобной пищей в столовой и прочими радостями. Но это полбеды. С поступлением вышла неувязка. Я так увлеклась процессом создания блещущего интеллектом и эрудицией сочинения, что не успела его проверить на грамотность. В результате получила тройку. Не спасли пятерки по оставшимся устным экзаменам. До проходного не хватило полбалла. Это была катастрофа. Мне было предложено перейти на юридический или экономический факультет(во времена были!) Наверное, если бы я согласилась, жизнь сложилась бы иначе, может быть лучше. Вилки, которые время от времени подсовывает судьба, воспринимаются часто как досадные препятствия и только спустя много времени понимаешь, что это был Шанс. Я предпочла поступить на филфак … кандидатом. То есть без стипендии, без общежития проучиться полгода на птичьих правах, а дальше – зачислят, если сдашь сессию .
Полгода я мыкалась по квартирам, сидела до одури в библиотеке, не пропустила ни одного занятия, несмотря на полученные хронические бронхит и гайморит. Это я-то, которую при малейшем намеке на температуру укладывали на неделю в постель. (Чему я была весьма рада. Это давало возможность без зазрения совести заниматься любимым делом – читать, мечтать и лопать банками варенье). Я добросовестнейшим образом училась: был стимул.
А сдав на пятерки первую зимнюю сессию, переселилась в общежитие и - предалась радостям вольной студенческой жизни. Нет, на занятия я все-таки иногда ходила и в библиотеке сидела, но лекции мне казались скучными, поэтому я их не записывала, к семинарам не готовилась, тысячи не переводила, а читала совсем не то, что требовалось.
Зато меня очень привлекали вечеринки в теплой компании земляков, которые достаточно лояльно ко мне относились, и где я могла если не блистать, то, по крайней мере, не стремиться к невидимости. Была стенная газета на сорока ватманских листах,- гордость факультета, в создании которой меня пригласили участвовать – пригодились мои таланты поэта и художника. А по субботам в общежитиях бывали танцы. Это развлечение дома для меня было недоступно. «Ты слишком неуклюжа, чтобы танцевать», - говорил отец, отказываясь отпустить меня,- хочешь, чтобы подняли на смех? И поскольку танцевать я не умела, то мое участие в них сводилось к стоянию у стенки и глухой зависти к легким, раскованным девицам, которые не ждали приглашения, а эффектно взмахнув юбочками, сами тащили в круг кавалеров. Если меня все же приглашали какие-либо половые извращенцы, я гордо отказывалась. Но не ходить на танцы не могла.
А тут еще стаял снег, на Томи тронулся лед, из земли полезли кандычки - лиловые подснежники с мясистыми глянцевыми листьями. При каждом удобном случае я выбиралась за город, чтобы побродить по лесу: там мне было хорошо. Потом мне стало совсем не до учебы: пришла черемуховая пора: белые душистые облака окутали город, вызывая в душе смятение и ожидание неведомого чуда.
В общем, летнюю сессию я завалила. Завалила классически. Первый экзамен -2, через неделю второй - 2. Третий - опять двойка. Теперь я понимаю, что получила заслуженно только первую: действительно не знала билета, а выкручиваться я не умела. К другим готовилась честно. Но потеряв уверенность в себе, настолько тряслась перед экзаменом, что даже не понимала, чего от меня хотят: вопросы не доходили до сознания. На третьем экзамене, сидя перед экзаменатором, я тупо рассматривала черные волоски на его носу и не могла выдавить из себя ни единого слова. У меня в голове их просто не было. Закрыв за собой дверь и безнадежно махнув рукой на вопрос: «Как сдала?», я вышла из корпуса в полной уверенности, что жизнь кончена. Ибо дурой жить не имеет смысла. Перспектива сообщить о провале родителям и вернуться домой даже не рассматривалась. Рассматривались возможности… не жить. Ответ на вопрос, как это сделать, сложился в голове по дороге к общежитию.
Я методично сложила вещи из шкафа в чемодан, написала на листочке телефон родителей, и сунула его под подушку. Купальник я натянула сразу, а большое махровое полотенце, свернув аккуратненько, уголок к уголку, положила в пакет.
На улице было лето. Тополиный пух танцевал в воздухе, покрывал тротуары пушистым одеялом и собирался длинным сугробиками по обочинам. Если поднести к такому сугробику спичку, он мгновенно и весело вспыхивал, через мгновение оставляя после себя черную полосу, посыпанную белым рисом - тополиными семенами. В Лагерном саду - городском парке на высоком берегу на излучине Томи было многолюдно. Но больше всего народу было на пляже. Трудно было даже найти свободное место, чтобы расстелить полотенце. Какой-то мужик в дурацких плавках что-то толковал мне, пока я сбрасывала платье, что здесь вроде бы занято. Испепелив его взглядом, и послав сквозь зубы подальше, я ринулась к воде.
Нет, конечно, нырять в воду с камнем на шее я не собиралась. Но Томь разлилась в ширину не меньше чем на полкилометра. Тихая заводь пляжа сменялась довольно быстрым течением, в нем закручивались водовороты, вскипали буруны. Я же училась плавать на Иссык-куле, в спокойной солоноватой воде. Кое-каких успехов добилась: могла долго не касаться ногами дна, медленно по лягушачьи двигая конечностями, отдыхая на спинке, но далеко от берега предпочитала не удаляться. С течением дела я никогда еще не имела, да и на Томь выбралась впервые. Поэтому задекларированная цель - переплыть реку - была малодостижимой. Зато подсознательная цель – потонуть вследствие нехватки сил, очень даже перспективной. Конечно, с собой я лукавила. Хоть жить и было незачем, но вот так, осознанно, безвариантно все прекратить волевым усилием – это для меня было слишком. Пусть лучше все случится само собой. И вообще, на все воля божья.
Зайдя в воду по грудь, я поплыла, и прохладная вода приняла меня в свои объятия. Какая-то несерьезная вода, ненадежная. На Иссык-куле вода держит, подталкивает вверх. А здесь… как проваливаешься. Я плыла наперерез течению, стараясь не попадать в водовороты, время от времени поднимая голову, чтобы посмотреть вперед или оглянуться назад. Противоположный берег не приближался. А тот, который я покинула, как-то потихоньку отплывал. Плыла я минут 20, прислушиваясь к себе: есть у меня еще силы, или пора складывать лапки? Почувствовав, что устала, перевернулась на спину. Вот тогда поняла, что значит течение и как сильно меня несет. С берега на берег шла линия электропередач. Провода помелькнули перед моими, уставившимися в небо глазами, словно в окне курьерского поезда. Поезда? А я больше никуда не поеду на поезде, я ничего не увижу. Нет, вдруг отчетливо поняла я, тонуть, умирать я не хочу! Я смогу переплыть эту проклятую реку, я докажу и себе, и отцу, и всем, что я не дура. Я смогу! Перевернувшись на живот, я ожесточенно задвигала руками и ногами, считая про себя гребки. 50, 100, 200. Только тогда я подняла голову, посмотреть , насколько приблизился берег. Приблизился, но до него еще метров 200.
Ой! Мамочки! Да ведь меня несет к понтонному мосту! С Лагерного сада его видно не было: скрывал высокий яр. А теперь он перегородил реку и по нему нескончаемым потоком двигались игрушечные автомобили.
Боже! Как принялась работать руками и ногами! Напрягая все силы! В бешеном темпе! Берег приближался, но еще быстрее приближался мост. Вода между понтонами в узких проемах ревела и билась. И машины уже были не игрушечными.
Метрах в ста от берега сил у меня не осталось. Увидев на берегу людей, выходящих из зарослей, я малодушно начала звать на помощь. Увы! Они меня не слышали. Поняв, что мне никто не поможет, я из последних сил боролась с течением, проклиная себя. (До меня только вдруг дошло, чем для родителей будет известие о моей дурацкой гибели).
Тридцать метров до берега и десять до моста. Меня сейчас шваркнет о железо и затянет под понтон. Я не просто устала. У меня нет больше сил бороться. Все.
И тут ноги коснулись дна. Ну правильно, река-то разлилась. Я кое-как добрела до берега. Нет, это был даже не берег. Это было болото: черная липкая грязь и лужи. Но мне было все равно. Я просто упала и отключилась.
Через сколько я очнулась, не знаю. Но очнулась от щекотки. Очнулась очень грязной и – голубой. Все тело было покрыто голубыми мотыльками. Они вились надо мной клубами, ползали живым ковром по телу. На карачках я вернулась в воду, чтобы смыть с себя грязь, опасливо косясь на понтон и ревущий поток, устремляющийся в ближайший проем.
Потом выбралась на твердый берег, пологий, заросший муравкой. В нескольких метрах от воды начинались заросли каких-то кустов. Был соблазн еще немного полежать, уже на суше, но из кустов вылезли покачивающиеся дядьки, в плавках и с бутылкой водки в руках. До меня дошел еще один аспект авантюры: на берегу не видно было других людей. Нет, конечно, мокрая и трясущаяся, я вряд ли могу расцениваться как объект сексуального домогательства, но купальник у меня достаточно вызывающий, и формы, хоть и покрытые гусиной кожей, тоже… несколько вызывающие.
Однако адреналинчик вырабатывался зря: дядьки оказались мирными. К костру позвали, но не настаивали; посмеиваясь, рассказали, как выглядела моя, с интересом наблюдаемая, эскапада с их берега. Но по какому случаю я ее предприняла, не выясняли, оценок не давали. Да еще угостили стаканчиком водки, надо сказать, пришедшейся весьма кстати. В довершение вручили медаль – плоскую алюминиевую водочную пробку на ниточке. Как торжественно выразились, за покорение реки Томи.
Поскольку поддержать компанию я отказалась, а цедила слова крайне сухо и смотрела без особой приязни, компания предпочла ретироваться, оставив меня решать проблему: как теперь вернуться на правый берег. О том, чтобы повторить подвиг, я не могла думать без содрогания. Но если через понтонный мост перейти реку, то по правому берегу я смогу добраться ться до Лагерного сада…
Через понтонный мост, довольно узкий, грузовики двигались в один ряд: четверть часа в одном направлении, четверть - в другом. Они ползли медленно по дощатому настилу, оставляя для моего передвижения не более метра свободного пространства. Думаю, что в этот день водители грузовиков получили бесплатное развлечение: голая дева солидной комплекции с перекошенной от злости физиономией шлепала босиком и только сверкала глазами в ответ на двусмысленные вопросы и не менее двусмысленные комментарии, обрушивающиеся из открытых окон кабин.
Странно, подвезти предложили только первые пять водителей. На шестое предложение я бы согласилась: слишком унизительно было идти, ощущая на своей… спине плотоядные взгляды. В босые ступни впилась уже не одна заноза, щедро пропитанная мазутом. Когда я дошла до середины моста, поток машин сменился на встречный. Теперь водилы меня рассматривали спереди. Я ловила изумленные взгляды и все больше втягивала голову в плечи. Хорошо хоть ядовитые замечания прекратились. Мои мучения кончились, когда я достигла края моста, сбежала с него и… Теперь мне стали понятны комментарии, во всяком случае, некоторые из них. С яра к берегу тянулась колючая проволока, а у самого моста красовался желтый знак с красной надписью: «Запретная зона».
Подумаешь! Я же не полезу в эту вашу зону. Тем более, что для проформы знак поставили: до воды колючая проволока не доходила. Она кончалась на берегу мелкой речонки, вернее, ручья, впадавшего в Томь. А за ней вдоль берега шла песчаная полоска. Ничтоже сумняшеся я шагнула раз, другой - и по колено погрузилась в черную глину. Меня стиснуло, ноги село холодом и потянуло вниз, быстро засасывая. Ледяная жижа доходила уже до пояса. Рассудок отказывался верить в происходящее. Как! В двух шагах от берега! В двух метрах от дороги! Потонуть в болоте! Я заорала, но машины проезжали не останавливаясь.
С трудом дотянулась до берега: руки скользили по глине, с корнем вырывая чахлую траву. Напрягая силы, рвалась, вытягивалась, заливалась слезами. Наконец в изнеможении закинула ноги на твердую поверхность.
Дорога от моста огибала запретной яр через городские улицы, путь этот для меня был закрыт. Выхода не было: придется подняться вверх по течению, как можно дальше от моста и снова переплывать реку. В полном отчаянии я пошлепала по понтонному мосту обратно. Подойти к коварному берегу, к воде, чтобы смыть грязь, меня не могло заставить ничто на свете… Она, высыхая, отваливалась плашками, каждый шаг давался с трудом - заноз я загнала в подошвы порядочно. На комментарии шоферов я уже не обращала никакого внимания - дошла до последней степени отупения. Пришла я в себя, когда мост остался далеко и был еле виден. Лагерный сад на другом берегу тоже остался позади. Река сделала крутой поворот и противоположный берег был покрыт лесом. А я все не могла заставить себя войти в воду.
Лодка, до половины вытащенная на берег, показалась мне чудом. Этаким deus ex mahina. Рядом с ней сидел мальчишка. Я кинулась к нему со слезами, умоляя меня перевезти. В ответ он протянул мне ладони. Они были покрыты лопнувшими мозолями и залиты кровью. Я обещала, что буду грести сама, что я заплачу, сколько он скажет, пусть только скажет, куда принести деньги. В общем, я его уговорила. Он даже не взял с меня денег и не доверил весла, а начал грести сам, обвязав руки окровавленными тряпочками. Минут через пятнадцать мы наконец причалили.
Осталось дойти до Лагерного сада, забрать свои вещи, и… Народ на пляже было еще много, но почему-то он в основном толпился возле того места, где я оставила свои вещи. Мужичонка, на которого я цыкнула, отправляясь топиться, что-то возбужденно вещал собравшимся, тыкая пальцем в сторону реки. Я пролезла между людьми, обратившими лики к реке, не слишком обращая внимание на его вопли, и заинтересованный гул. А еще он топтался по моему полотенцу! Сил, чтобы высказать свое возмущение у меня уже не было, поэтому я просто выдернула его у него из-под ног. Вещатель покачнулся, но не упал, а… замолк. Замолк и гул. Я в недоумении обвела глазами толпу и уперлась взглядом в Ритку - старосту нашей группы и по совместительству мою подругу; мы с ней жили в одной комнате. Она уставилась на меня и, похоже, даже задохнулась. В руках Ритка держала сброшенное мной платье, и фотокарточку, пожалуй, самую мою удачную. Я на ней похожа на француженку - томная и загадочная.
Я даже не успела спросить, чего это она заявилась на пляж (дни у нее были критические). Подруга сунула мне в физиономию бумажку с телефоном, оставленную под подушкой, и с размаху влепила пощечину.
На следующий утро я получила в деканате допуски и за два дня сдала все заваленные экзамены. На пятерки. Правда, в зачетку их не выставили: все-таки пересдача. Но мне уже было наплевать. Я, как говорится, поймала кураж. Без маминой кухни похудела на 15 килограммов; прыщи с физиономии бесследно исчезли; косметика, пользоваться которой я раньше считала ниже своего достоинства, а по-честному, просто не умела накладывать, сделала лицо пусть не идеально красивым, но весьма пикантым. Широкий пояс длинной узкой юбки, сменившей бесформенный прямой сарафан, выгодно подчеркивал разницу между выпуклостяим и узостями фигуры.
Я ходила с гордо поднятой головой и, если мне хотелось, улыбалась встречным, а если не хотелось, совершенно не обращала на них внимания. Какая разница, что они обо мне думают? Я записалась в танцевальный кружок, и приобрела некоторое изящество походки. На танцах свободно подходила к понравившемуся парню чтобы выяснить, не составит ли он мне компанию. И ведь мне ни разу не отказали.
Обращавшие на меня внимание мужчины больше не казались половыми извращенцами. Наоборот, их внимание свидетельствовало о хорошем вкусе и умении разглядеть за внешностью, кстати очень даже неплохой, необыкновенную душу.