Моя бабушка, Ольга Васильевна, работала на лодочной станции инструктором, плавала на рабочей лодке и в громкоговоритель предупреждала незадачливых отдыхающих, что прыгать в лодке не стоит, а распитие спиртного на воде строго запрещено. Я любила смотреть на бабушку, когда работала и страшно мечтала заполучить в свои руки громкоговоритель, который мы с папой по-доброму прозвали «матюгальник». Нужен он мне был для вокальных целей; дело в том, что в то время я страшно любила петь, а репертуар у меня был довольно приличный - это и русские народные, и песни из старых и новых кинофильмов, и, конечно, из мультфильмов.
Мегафон был для меня символом настоящего микрофона и сцены, а, главное, в него можно было покричать во всю мощь легких!
Петь на причале для широкой публики, бабушкой было строго запрещено, особенно после того, как на весь Екатерининский пруд, собрав воедино весь присущий мне детский талант и подражая дикторскому тону, я объявила в мегафон:
– Сейчас для вас будет петь неподражаемая Костыгова Света.
Но петь очень хотелось. Не просто хотелось, изнутри прорывались маленькие фонтанчики желания похулиганить и попеть.
Тогда я нашла выход, я уходила в складское помещение; оно находилось в знаменитом павильоне Турецкой бани, воздвигнутом где-то в середине 19 века, по проекту архитектора Монигетти И.А.
Это очень красивое здание (сейчас почти полностью восстановленное) с прекрасной мозаичной работой, которая чудом сохранилась во всем запустении, поставлена была в память о русско-турецкой войне 1828-1829гг и представляла собой копию одной из мечетей в Адрианаполисе. Об этом я узнала позднее, когда серьезно увлеклась архитектурой Востока. А в то время я во все глаза смотрела на своеобразные силуэты тонкой мозаичной работы, представляя, как раньше здесь ходили и мылись господа. В самом нутре павильона помещался восьмиугольный зал с бассейном и четыре небольших комнаты. Но как же все было выцарапано, выскоблено, и только в некоторых местах виден чудный мрамор. Из-за него ли или по другой хитрости (а их использовали в то время немало) летом в бане было прохладно, а зимой тепло.
Я лежала на диванчике, смотрела на высокий купол, под которым носилось несметное количество мух, включала мегафон и начинала петь, сначала тихонько, а потом все громче и громче, благо, дверь в бане была закрыта, и я могла петь, сколько моей душе угодно.
Кататься на лодке, по зеркальной глади пруда, было настоящим удовольствием. Мне нравилось любоваться Мраморным мостиком. Мостик так органично «вписан» в пейзаж Екатерининского парка своими мраморными балюстрадами и классическими порталами по сторонам, да еще из сине-белого мрамора ряд стройных колонн, что дух захватывало от этого мастерства рук человеческих!
А в воде жизнь шла своим чередом; сновали маленькие букашки и почти с них размером крохи рыбки-мальки. Я рьяно убеждала папу наловить их черпаком, посадить в банку, вырастить и выпустить к нам в Финский залив в Сосновом Бору. Но папа объяснил, что здесь их дом, родина, мама с папой, по которым они будут скучать. Я долго смотрела на детишек-мальков и думала, кого они больше любят из родителей, папу или маму. А потом из хляби небесной хлынул радостный, озорной дождик, да такой теплый, что, подставив ему навстречу лицо, хотелось петь гимн Жизни!
Я в детстве любила летние дожди, когда в листве деревьев звучит птичий оркестр, слегка опьяневший от аромата напоенной влагой земли и трав. Если была возможность, просила вынести меня под эту капель, чтобы всем сердцем слиться с летней музыкой дождя. А в тот день, быстро пробежав по зелени и лицам людей, шалун-дождик быстро ускакал дальше, оставив на небе радугу, да не одну, а две! Они сверкали феерическими красками над парком, водами пруда, и благодать разливалась по всему телу. Затаив дыхание, я смотрела на эту красоту и была счастлива тем, — что здесь, со мной мой папа, который понимает и принимает все, что вижу и чувствую я.
(Продолжение читать здесь http://www.proza.ru/2010/09/27/1334)