Этот этюд есть впечатление от повести Антона Ромина «Случай из практики», которая находится здесь: http://www.proza.ru/2008/11/27/666.
Определяется ли художественная ценность текста тем, что он вызывает у читателя катарсис? Думаю, да, причем вне зависимости о того, прозаический он, поэтический или философский. Ведь мы испытываем катарсис от прочитанного, только если текст оказался для нас не просто набором информации, заключенной в знаках, а и музыкой, которая и составляет душу истинной поэзии и прозы.
Когда-то известнейший актер Михаил Чехов так и сказал: «Если вы хотите узнать содержание – слушайте слово, но если вы хотите уловить суть – слушайте звук».
По поводу концепций восприятия произведения мне ближе всего эстетический и психологический подходы Выготского, который интерпретировал катарсис как «короткое замыкание», возникающее на основе столкновения аффектов формы и содержания. Он в своей «Психологии искусства» фактически расширил семантику понятия катарсиса до границ универсального закона искусства. Хотя ко времени создания им «Психологии искусства» уже сложилась и другая универсальная психологическая модель осмысления катарсиса – на основе фрейдизма, трактующая катарсис как итог высвобождения энергии подавленных импульсов и желаний. Думаю, что реальность – это нечто среднее.
Однако от теорий я возвращаюсь к непосредственному и живому своему впечатлению. Итак, о чем мне прочиталось в «Случае из практики»? О поисках любви и о постоянных попытках сохранить человеческое достоинство в мире косной ментальности, но не только об этом….. не только…
Как там у Андрея Великанова – симулякр ли я дрожащий или право имею?
Идея спонтанности сознания концептуально законченную форму приобрела в интуитивизме Бергсона, предтечи собственно феноменологической философии, после которого идея спонтанного сюжета глубоко укореняется в художественной практике. Но есть еще и спонтанность впечатления по пути следования, в процессе прочтения – без остановок по авторскому замыслу на его непроизвольных впечатлениях, а свободный выбор читателем своих собственных остановок. Хотя и они, конечно же, запланированы автором – порой бессознательно, впрочем, это не важно, важен итог – родилось ли то самое впечатление или нет, преодолена ли восприятием читателя некая граница, за которой уже не важны ни форма произведения, ни исторический, ни социальный контекст, а есть лишь чистое созерцание сути, некоей цельности и полноты жизненного процесса.
Между прочим, герои Андрея Платонова стремились вернуться в эту полноту слитного с единой мировой жизнью существования, но человеку не дано пребывать в этой слитности постоянно. И все же у каждого из нас бывают моменты постижения истины. В эти мгновения, как писал Платон, душа вспоминает свое небесное прошлое. Мамардашвили называет их, используя выражение Пруста, "молниями импрессии", удары которых соединяют нас с универсальной мировой жизнью. Эти моменты – феномены, а то, что из них слагается – феноменальная материя.
И текст есть один из изощреннейших феноменологических инструментов читательского размышления, особенно такой, который несет в себе не столько содержание, сколько еще не случившиеся события смысла, в которых умрут знаки текста и оживут замершие в них феномены. Ведь если у Пруста основным источником "феноменальной материи" являются непроизвольные воспоминания, то для Пришвина этот источник в непроизвольных созерцаниях, по возможности свободных от всяческой заданности: - "Надо научиться не думать, вернее, не искать в новом ничего от себя, забыть совершенно себя... Мне очень много приходилось бороться с рассудочностью своей и так сильно, что просто физически бежать от нее, то есть путешествовать, блуждать..."
Но дальше мне приходят на ум слова Новалиса: "Мы мечтаем о путешествии во вселенную: но разве не заключена вселенная внутри нас? Мы не знаем глубин нашего духа. Именно туда ведет таинственный путь. В нас самих или нигде заключается вечность с ее мирами, прошлое и будущее".
Все эти мысли и впечатления рождены фабулой, естественным строем жизненных событий, которые легли в основу сюжета «Случая из практики», ибо в отвлеченном рефлективном мышлении чувственный сигнал как бы приостанавливается и задерживается в зоне мысли, не получая немедленного действенного ответа. Именно из способности задерживать свои движения, по словам Сеченова и вытекает тот громадный ряд явлений, где психическая деятельность остается, как говорится, без внешнего выражения, в форме мысли, намерения, желания. Однако именно мысль составляет две трети психического рефлекса.
Так чем же был вызван катарсис? Сюжетом, в котором проявилось стремление автора увлечь и развлечь читателей, а одновременно – их успокоить, утешить, укрепить в том представлении, что все в жизни со временем встанет на свои места? Или же субстанциальным конфликтом, где преобладает установка не на силу впечатления, а на глубину читательского проникновения в сложные и противоречивые жизненные пласты?
Думаю, что второе, хотя и посредством первого.
Катарсис – это когда трогает, вызывает прилив чувств и слез. Очищение, «короткое замыкание», примирение, гармония, наслаждение, просветление, – все эти трансформации и эффекты, так или иначе, вырастают из конфликта неких противоборствующих начал.
Катарсис – это завершающий «эффект» восприятия, однако сознание обладает потребностью включать механизм не только переживания катарсиса, но и деконструкции его, чтобы понять, программирует ли текст катарсис как завершающий эффект или как промежуточную ступень переоценки, не сводимую только к желанию гармонии и наслаждения от нее.
По мнению одного из крупных представителей современной рецептивной эстетики Изера именно через событийность воображаемое переводится в некий опыт. В своей интерпретации катарсиса опираясь на данные гештальтпсихологии, он подчеркивает: в процессе восприятия «воображаемый объект входит в сознательное представление лишь при наличии завершенной формы. Поэтому по ходу подобных процессов мы стремимся к такому распределению данных, при котором возможно снятие напряжения, необходимое для того, чтобы нам удалось достичь желаемой определенности в завершенных гештальтах». В связи с проблемой катарсиса для меня лично важен сделанный Изером акцент на «завершенных» «психологических» компонентах структуры.
Разумеется, за всем этим, помимо литературоведческих, стоит комплекс проблем, связанных с различными теориями психологии восприятия, воображения, которые требуют специального осмысления. Для меня важна, прежде всего, обозначенная Изером психологическая особенность структурирования процессов снятия напряжения или переключения его из системы собственно художественной в сферу восприятия, в чувство и сознание, содержащие некий позитивный потенциал, позитивную интенциональность. Я говорю об интеллектуальном катарсисе, когда текст «очищает», потрясает, вызывает изумление или восторг, но главным событием становится мысль во всей ее многоплановой сложности и переплетенности с чувством.
И не важно, в какой эстетике написано произведение. Изначально ведь эстетика – это наука о чувственном познании, и когда кто-то говорит, что произведение написано в той или иной эстетике, для меня это некий сигнал, что этот кто-то разделяет свое восприятие и начинает мыслить по неким двойным стандартам: вот если произведение написано в эстетике гей-прозы, то конечно, в нем допустимо то-то и то-то, а если в другой эстетике – то ни-ни.
Конечно, отнесение произведения к той или иной эстетике чисто условная терминология, однако она, на мой взгляд, крайне цинична, ведь это и есть постановка «той самой» границы между людьми в зависимости от их секспринадлежности, а она, эта граница, есть самое безнравственное разделение сфер жизни человеческого духа на какие-то разные «эстетики».
Для меня есть прекрасное, умное, проникновенное искусство, а любые разделения на ту или иную эстетику к искусству не имеют никакого отношения. Хотя вполне очевидно, что природа и катарсиса, и реакции читателя, будут всегда зависеть от социокультурных представлений, формирующих психологию восприятия в ту или иную эпоху. В этом смысле катарсис предстает не столько конечным выражением роли искусства, сколько структурной доминантой более сложного комплекса психологических процессов, порождаемых в общественном и личном сознании текстом.
Далее курсивом мною приведены отрывки из повести «Случай из практики», особо значимые для меня и, в конечном счете, породившие этот этюд.
«Я молчу. Хотелось верить, что мир любит меня – таким, какой я есть. Любит и ничего не хочет взамен. Смотрит на меня с обожанием – просто так, не ждет от меня ни пользы, ни удовольствия, ни прибыли, ни комфорта.
Кусок мира словно отвалился и шибанул по мозгам. Я мнительный. Я болезненно реагирую на любой конфликт. Я не переношу пошлости…
И снова мне кажется, что нам двоим светит какое-то особое солнце. Маленькое, только для двоих. И я, греясь в его лучах, стараюсь не думать о том, что осталось в тени, или в глубине сердца. Стараюсь задушить недавнюю боль…
На какое-то мгновение мне снова становится упоительно хорошо от того, что Макс сейчас рядом со мной, и что для этого он пожертвовал чем-то, порвал стабильные отношения, от чего-то отступился, изменил свою жизнь.
- И что ты ей сказал?
- Интересно?
- Интересно.
- Правду сказал.
- О том, что живешь с мужчиной?
- О том, что не люблю ее.
- Но это только половина правды.
- Достаточно.
И Макс умолкает. Мне вдруг приходит мысль, что он не ради меня это сделал. Что вот эта половина «не люблю» – более важна для него, чем вторая, чем «люблю». То есть второй вообще нет.
Когда отношения с миром не строятся, человек начинает терзать себя сам, без вариантов. А ведь сколько раз мы строили… мы пытались. Хватались за тех, кто был рядом, за признаки интеллекта, за вежливые манеры, за симпатичные черты, и думали, что остальное приложится.
Страшно впустить в свою жизнь то, что действительно ценно. Потому что страшно терять. Страшно самому потом отказаться от того, что казалось ценным. Страшно, что все может измениться, что может измениться сердце. В необладании – спасение от утраты. Но мы попробуем. Не будем бояться новой боли, не будем бояться потерять или быть потерянными. Новая боль – не больнее той, которая уже была. Мы ничем не рискуем».
Эрос побуждает нас воспринимать жизнь как дар, который нужно сполна прожить и пережить, тогда как Танатос требует не столько проживания, сколько изживания жизни ради возврата в Эдем целостности, где нет и намека на конфликты, где в принципе отсутствуют противоречия между потребностью и ее удовлетворением, между "я" и "ты", между внешним и внутренним. Но мы должны сделать выбор между "бытием" и "существованием" вслед за автором, который дал нам свое видение, о чем действительно только и стоит писать – о любви, о том единственном, что имеет ценность для нашей духовной жизни и что является истинной жизнью нашего духа – непознаваемого и бесконечного Космоса.
© Copyright: Марк Шувалов