Горизонт с востока потихоньку зеленел. Крошечные тусклые звезды мигали и гасли. Свежий прохладный ветер разгонял остатки ночных туч. День обещал быть погожим.
Это был последний город-застава на нашем пути в землях неверных. Дальше – море, а за ним пойдут уже места, принадлежащие честным христианам.
После ночевок в пустыне, где песок нещадно забивался в глаза и скрипел на зубах и в кольчуге, на пару-тройку дней остановиться под крышей казалось небесной благодатью. Городишко был грязный, темный и тесный для тех четырех сотен тамплиеров да пяти десятков крестоносцев, что туда вошли; темными рожами из окон казались сарацины – старики да замотанные в платки до самых глаз женщины.
Старших рыцарей и тех, кто особо отличился в боях, разместили во дворце здешнего наместника, преподобного отца Этьена. Слыхал я о нем, когда он был еще крестоносцем. Говорили, будто дед его участвовал в самом первом крестовом походе, и случалось ему отбивать Гроб Господень.
Может, и врали, шельмы.
Я во дворец не пошел, и без меня охотнички найдутся. У меня на этой заставе жил старый знакомец монах. К нему-то я и постучался. Распивая кисловатое молодое вино, просидели всю ночь за разговорами о походных днях да новостями.
Лишь за час до рассвета я поднялся в отведенную мне комнату. Зажег дымную жирную свечу в кривобоком железном подсвечнике, порылся в принесенных седельных сумках да выудил обкусанное, лысоватое гусиное перо, мятые, скрученные в кожаной трубке листы пергамента, купленные на торге в Иерусалиме, да закупоренную и для надежности залитую воском склянку с чернилами.
Письмо сестре я отправил еще на прошлой стоянке. Рассказал ей все, что смог припомнить о событиях последних недель. Попенял за то, что редко навещает тетушку.
И самому не верится, что возвращаюсь. Сколько я уже там не был: два года?.. Нет, сдается, все три. Я уж и забыл, как выглядит наш дом. И каково на вкус домашнее печево. Странно это было: возвращаться домой. К сестре, к крошке Жаклин… Я прикинул в уме, и выходило, что сейчас девчонке уже пятнадцать минуло!.. Уже не крошка, должно быть. Девица на выданье. Эта мысль меня не обрадовала. Я знал наперечет все занятые нами крепости и не раз стоял в дозорах в каждой из них. Водил дружбу с самыми разными людьми здесь. Знал, у кого незазорно в долг попросить, кому нельзя верить, а кто в бою спину прикроет. Знал, где лучше купить мед, где шелк, и кто выкует добрый меч взамен сломанного в прошлом бою. Я жил здесь годами, и пустыня стала мне домом. А родной городок во Франции был чем-то далеким и почти чужим. Да и сестрица, виденная мною последний раз три года назад, вряд ли осталась такой, как я помнил.
Слабо представлялась мне жизнь без походов. Пусть даже и на короткое время.
Однако годы в седле приучили меня жить тем, что есть сейчас, и далеко в будущее не заглядывать. Как будет, так будет. Господь милостив, а, стало быть, выдюжим.
Я вытащил из-за пазухи измятое письмецо, ответ на которое следовало бы написать еще месяц назад. Однако стоило мне взяться за это, и дело безнадежно кончалось провалом. Я всякий раз не мог соблюсти долженствующую серьезность.
Но тянуть больше нельзя. Мысленно вздохнув, я стал перечитывать письмо Коралин.
Послание, мне адресованное, начиналось со строк:
«Мой прекрасный паладин, хозяин моих снов…»
Снова еле удержался, чтобы не расхохотаться в голос. О Святая Дева, где?.. ну где она нахваталась таких выражений?.. Не иначе тайком от тетки лелеет под подушкой какую-нибудь балладу в стихах.
Нет, не выдержу опять читать весь этот елей и розы.
Я обмакнул потрепанное перо в чернила, расправил пергамент и начал писать.
«Хрупкий ландыш, взошедший в стране наших отцов.
Я уже лечу вместе с утренней зарей к берегам прекрасной нашей родины, чтобы положить к вашим ногам все подвиги, совершенные мной во имя Господа и в вашу честь. Не сводите глаз с дороги.
Навеки плененный вами рыцарь».
Коротко, ибо чернила грозят закончиться, а писем еще немало. Однако моя прекрасная дама меня простит.
Теперь наступила очередь следующего послания. Я долго думал, на кого потратить бесценные остатки чернил. Вивьен жила в Марселе, куда и прибудут наши корабли. Однако муж ее был ревнив и подозрителен, мне не хотелось возиться. Решил, что лучше напишу шалунье-Софи. Уж она-то сумеет устроить, чтобы к моему приезду ее достопочтенный супруг-оружейник оказался где-нибудь в другом месте.
Черные буквы гнездились на узенькой длинной ленте пергамента одна за другой. Это письмо я отправлю со своим потрепанным старым другом Экю. Готов поклясться, это умнейший голубь из всех, мною виденных.
«О, прелестница, укравшая мой покой!..
Воспоминания о ваших сахарных белых коленях тревожат меня всякую ночь, как я не стою в дозоре.
Поход окончен. Возвращаюсь в родные места. Буду проезжать и через Авиньон. Уж примите меня поласковей.
Живу лишь мечтами о скорой встрече.
Целую в плечико, что нежнее всякой лилии.
Анри».
На самом деле походные ночи Иерусалима я коротал с пленной сарацинкой. Прощаясь со мной, она плакала, вознося молитвы своему Богу о моем благополучном возращении домой. Давно же по мне не проливали слез женщины. Еще с тех пор, как я простился с сестрой в последний раз, три года назад. Ее слезы тронули меня больше, чем все слова, написанные мне моими оставшимися во Франции возлюбленными. Я бы взял ее с собой, если б она только попросила. Может, даже как жену. Но она, конечно, не просила, сама сознавая, что не будет ей житья в чужой стране и чужой вере. И я не стал ее звать.
И не единожды не оглянулся, в колонне прочих наемников покидая город, служивший нам пристанищем, лагерем и притоном. Я не жалею об этом. Но все же порой мелькает мысль: что бы я увидел там, позади?..
Пустыню, покинутый город и людей, впервые за долгое время без опаски идущих к общему колодцу?..
Или хрупкую фигурку на высокой каменной стене, в вьющихся по ветру темных одеждах?..
Кто знает.
С тяжелыми мыслями распахнул я окно. Пока я заканчивал письма, горизонт уже успел окраситься молочно-белым, потом рыжим, и теперь сияющим кругом над песчаными холмами горделиво поднималось южное солнце.
Я подумал, что старик Бертран, видя эту величественную картину, в который раз преисполнился бы благодарности небу за подаренную ему жизнь и, с чувством крестясь, произнес бы молитву.
Я был не таков, сколь он ни пытался научить меня, пятнадцатилетнего тогда недоросля-оруженосца, уму-разуму. При виде яростно разгорающегося солнца на ум шли одни лишь проклятия. В такие дни переход по пустыне кажется первым кругом Ада на земле.
Я усмехнулся и закрыл окно, чтобы не позволить постепенно нагревающемуся уличному воздуху отнять у меня жалкие крохи оставленной ночью прохлады. Отряд выйдет из города не раньше завтрашнего полудня. Я, наконец, стянул с себя рубаху, а за ней и нательную сорочку – плащ и кольчуга давно уже были сброшены, - и упал на тощую перину. Сон, подчиненный выучке воина, пришел почти сразу и накрыл глухой черной волной.
Святая Мария, скоро я вернусь домой.