Лёша жил этажом ниже в нашем большом «сталинском» доме. В вечно сыром, пахнущем щами и пылью подъезде на их этаже стояли миски из-под сельди, из которых питались приблудные кошки. Возвращаясь из школы домой, я всегда отводила взляд от полууткрытой двери, из-за которой доносилась пяьная ругань и звон бьющейся посуды.
У Лёши, как и у большинства детей нашего класса, была неполная семья: мать и старший брат. Мать пила постоянно, соседи по доброте душевной кормили Лёшу обедом, и все остальное время он проводил на улице, слоняясь до самой ночи в одиночестве. Он страдал заиканием, плохо учился, поскольку заниматься дома не было возможности, ни с кем не дружил, потому что дети не принимали его из-за заикания. Учителя жалели его, но в этой жалости присутствовала большая доля брезгливости, которая читалась в их голосе:
- Мельников, почему мать не пришла на собрание? А, ладно, лучше молчи... Бедный мальчик!
Мне часто приходилось относить записки от учительницы матери Лёши: то потому что он не выучил уроки, то потому что подрался с кем-то. Я всегда боролась с желанием порвать записку и пройти мимо их двери с подтеками кошачьей мочи. Нет, не потому что питала жалость к странному мальчику, а потому что не могла заставить себя войти в квартиру, где спертый воздух, пропитанный запахом алкоголя и грязного белья, где царит нелюбовь, где взрослым плевать на своих детей.
Я боялась Лёшину мать. Надо сказать, что я жутко боялась пьяных вообще, так воспитали. Я обходила их стороной на улице и пряталась в комнате, когда тётин муж приходил домой пьяным.
Однажды, судя по всему, пребывая в белой горячке и в ссоре с очередным любовником, мать выгнала Лёшу на улицу на ночь глядя, высыпав ему вареные макароны в кошачью миску возле двери с криками:
- Жри! Этого тебе хватит!
Об этом рассказывали старушки у подъезда, что нагнало на меня непреодолимый ужас, еще раз утвердив в решении ни за что не общаться с гадкой женщиной. Поэтому учительские записки до Лёшиной матери не доходили – я брала на свою пионерскую душу этот грех.
Единственным человеком, кто держал на себе семью, был его старший брат. Вопреки всему здравому смыслу и пессимистическим прогнозам соседей Андрей прекрасно учился в выпускном классе, занимался спортом, по мере возможностей следил за братом (уследить за ним было невозможно, ибо Лёша просто убегал из дома до ночи, пока брат был в школе), ходил на родительские собрания, вызволял мать из вытрезвителя и улаживал конфликты с ее хахалями.
Старушки считали его святым – с какой любовью и заботой он вел мать под руку по двору, когда она шаталась на ходу и материлась по чем зря на всех, в том числе и на него...
Однажды в школе в женском туалете, куда я зашла помыть тряпку для доски во время урока, я увидела трех старшеклассниц. Одна из них горько плакала, закрыв лицо черным форменным передником, две другие молча гладили ее по плечам, украдкой вытирая слезы.
- Что смотришь? – обернулась одна из них ко мне; в голосе ее не было злости. – Мой тряпку и уходи быстрее.
А на перемене учительница подозвала Лёшу к себе, прижала его голову к плечу и тоже заплакала.
С Лёшиным братом прощалась вся школа. Гроб выставили во дворе, и огромная очередь вытянулась за ворота. Его девушку не могли утешить, она упала на колени у гроба и плакала, плакала...
Вскоре вся школа знала правду о произошедшем.
Андрей занимался боксом, подавал большие надежды. «Бокс – не драка, никогда не используйте свои навыки в драке», - учил тренер, и ребята свято помнили его слова.
Однажды в темном подьезде, когда он проводил свою любимую девушку, на него напали хулиганы. Андрей не смел защищаться в полную силу – его удар мог стать смертельным.
После гибели Андрея тренера привлекли по статье: он не имел права брать в секцию без медицинской справки, а у парня, оказалось, был порок сердца.
Это не была первая смерть, виденная мною в детстве. Однако после похорон Андрея, шагая домой по серым осенним лужам, я шептала только одно слово: «Почему?».