Если в Петербурге вообще возможно утро, то оно было ранним. Точнее, больше не было снов. Уже. На том, что обычно вверху, но иногда падает, гасли свечи. Возможно, им стало холодно, и они ушли. Всегда плещущее и темно-глубокое задумалось и остановилось. А может быть, устало бежать? Но в его зеркале больше не тонули искры…
В этом кусочке вечности тех, которые ходят и думают, что они - Люди, еще нет дома. Их нигде нет. Есть только пар над крышами, стекающий по воздуху в жилища и дымно-пестрым облаком сжимающий головы.
И только один мерил шагами холодный гранит. Ангелам, которые всех умещают во взоре своем, одним известно, какая мысль билась в виске этого человека, втянувшего голову в плечи так, чтобы невозможно было отделить… Они все знают и могут простить… И прохожий продолжал идти, нарушая гармонию утреннего тумана.
Он устало скользил по мостовой, словно что-то невидимое, но тяжелое тянуло его к земле. Хмурый ветер дергал его за крылья пальто, относил их в стороны и бросал, а они черными змеями обвивались вокруг подгибающихся ног. Ночь еще не освободила город от своего темного крыла, и страшно было смотреть на ослепленное небо.
А человек все шел, оставляя в серебре тонкой воды неверные следы… Вдруг он вздрогнул и сжал чугунный завиток решетки с такой силой, словно хотел навсегда оставить на металле след своей руки… Чернильная гладь Невы разомкнулась на миг и тут же восстановила свой прежний, вечный рисунок. Волнам не жаль…
И больше ничто не посмело нарушить ленивого пробуждения города.
Ночь идет по огням жестоко,
Гасит те, что светлее прочих…
Бесполезные их упреки
Тонут в крыльях старухи-ночи.
Хоть зови, хоть стони – нет смысла –
Меркнут звуки в ее одеждах.
Вот бессильной струной повисла
На руке ее чья-то надежда.
Знает – власть ее не навеки,
Потому она так жестока…
И останется город - калека
Снова ждать пробужденья с востока.