Я умер утром 30 апреля 1945 года, в разрушенном сердце агонизировавшего Берлина. Солнце пряталось где-то далеко за горизонтом, за нагромождениями окутанных дымом и предутренней мглой развалин, а всюду уже гремел бой. Бойцы с нетерпением ожидали рассвета, он, казалось, нарочно медлил, как бы ни решаясь подставлять под пули и осколки снарядов рождающийся день.
- Погиб по собственной глупости, как часто бывает на войне! - успел подумать я, лёжа на замызганных ступеньках южного крыла Рейхстага, между вторым и третьим этажом.
Злобная пуля вылетела из развалин жилого дома на другой стороне огромной площади и на ощупь нашла случайную цель. Раскалившись в слепом бешеном полёте, она вынырнула из развороченного оконного проёма и ударила мне в грудь.
- Пробила снизу-вверх книжку красноармейца, - автоматически определил живой мозг, - сердце и вышла навылет у правого плеча...
На месте вырванного сержантского погона, вдруг зубьями встали осколки белых костей, кровила дымящаяся каша из порванных мускулов и сухожилий...
- Не хочу умирать! - возмутилась моя молодая душа.
Удивительно, но боли не чувствовалось, возможно она просто не успела родиться в умирающем мозгу. Падая на пол лестничной площадки, усеянного битым кирпичом и осколками выбитых стёкол, я успел заметить спешащего на помощь сослуживца.
- Лёха, что с тобой? - в моё последнее мгновение раздался крик односельчанина и боевого товарища Гришки Дергунова. - Держись Лёха!
- Ох! - я разом выдохнул весь остаток жизни.
С ним мы дошли до проклятого Рейхстага, начав воевать в переломном 1943 году. Нашу деревню на двадцать хат, расположенную в дремучем брянском лесу, Красная армия освободила осенью.
- Может нас возьмут воевать? - гадали наши сверстники.
Семнадцатилетние пацаны, не попавшие в призыв начала войны, мечтали оказаться на фронте.
- Будем бить фашистов, станем героями! - приписав лишний год, мы добровольцами пошли в военкомат.
Вместе с несколькими мужиками, случайно оставшимися в деревне, нас бросили под белорусский город Гомель.
- Небось, нарочно отсиживались в тылу под оккупацией? - поинтересовался мордатый интендант, выдавший бывшее в употреблении обмундирование.
Моя гимнастёрка оказалась с дыркой на груди и в пятнах старой крови. Капитан перед форсированием реки Сож сказал выстроившемуся сводному батальону:
- Вы должны доказать, что являетесь бойцами Красной Армии! - он с ухмылкой посмотрел на ряд разномастных бойцов. - На той стороне немцы, и ваша задача, форсировав реку, занять их позиции.
- Товарищ капитан, а оружие нам выдадут? - раздался неуверенный вопрос из первой шеренги.
- Оружие добудете в бою! - ответ капитана не оставлял выбора. - Кто из вас останется в живых тот и будет зачислен в батальон...
Ночью началась кровавая переправа. Из четырехсот человек в живых осталось всего семьдесят два бойца. Меня с Гришкой зачислили в пулемётчики и выдали станковый пулемёт системы «Максим».
- Тяжеленая штуковина, - мой дружок всегда отличался редким прагматизмом, - хорошо, что разбирается на несколько частей.
После нескольких выкашивающих боёв изрядно потрёпанную часть отвели в тыл и в разбитых железнодорожных «теплушках» направили под Новую Руссу. Там формировалась 171-я стрелковая дивизия полковника Негоды, в ней мы воевали до конца войны.
- С воинской частью нам повезло! - заметил Гриша.
Боевая дивизия сражалась в Польше, в Прибалтике, и в Померании. Наконец, в составе 3-й ударной армии 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Жукова оказалась в Берлине.
- Эх, Лёха! - часто мечтал, на краткосрочных привалах между бесконечными пешими переходами, балагур, любитель попеть Гришка. - Вот вернёмся домой, такая житуха настанет.
- Точно.
- Женюсь, ей Богу, женюсь...
Чего мы не видели за два года: сожжённые до печных остовов славянские деревни и искалеченные скелеты городов. Сотни, тысячи убитых женщин, детей, стариков и солдат... Глядя на войну глазами хлебороба я задавал себе мучительный вопрос:
- Как могло случиться, что миллионы людей, не знавшие ранее друг друга, начинают испытывать лютую ненависть к подобному себе? Почему я в слепой рукопашной схватке на заброшенном эстонском хуторе, задушил голыми руками грузного немецкого мужика? Главное зачем...
Между нами не было личной вражды и у нас не было причины убивать друг друга. Но окажись он на одну минуту сверху, лежать бы мне на берегу мелкого, но холодного Балтийского моря с вывалившимся синим языком.
- Чайки выклевали бы мои зелёные глаза, и поползло домой извещение, мол, пропал без вести… - понимал я.
Лежать остался он, а в кармане его серо-грязной формы я нашёл фотографию строгой женщины с двумя красивенькими девочками в белых бантах. На обратной стороне синим, химическим карандашом было написано по-немецки.
- Гансу от Гретхен и детей! - просьбы остаться в живых на любых языках читаются одинаково. - Возвращайся...
Однажды мы штурмовали плюгавенькую высотку, где-то в Прибалтике. На опушке невысокого леса, немцы вырыли траншеи и закапали три самоходки «Фердинанд». На них наткнулся на полном ходу 101-й полк 5-й танковой армии. Позднее подтянулся наш находящийся на марше потрёпанный полк.
- Настоящая бойня! - ужаснулся Гриша.
Когда батальон с восьмой попытки выбил немцев с занятого рубежа, мы насчитали на выгоревшем пшеничном поле девяносто три подбитых советских танка.
- Целый танковый корпус сожгли!- не поверил глазам Дергунов.
Мы сидели в отбитом немецком блиндаже, ели с ножа трофейную тушёнку и удивлялись:
- Да, дерутся немцы отчаянно.
- И не сильно отличаются от нас! - согласился я.
- Крепкие мужики...
- Помнишь, как где-то в Польше, мы с лихого наскока взяли небольшой городок. На щербатой площади, перед разрубленной снарядом ратушей, завязался рукопашный бой между окруженным взводом гитлеровцев и нашей ротой. Стрелять было опасно, можно легко попасть в своих, поэтому в дело пошли ножи, приклады и зубы...
- Я помню тот бой!
- После окончания скоротечного боя меня поразили два, лежащих посреди площади парня, лет около двадцати. Они замерли навек, не разжав объятий смертельной борьбы. Синхронно ударили друг друга штурмовыми ножами. Умерли одновременно и быстро, не успев оттолкнуть мёртвого противника. С виду они были как братья, оба светло-русые, с веснушками на покрытых восковой бледностью лицах…
Я подумал тогда, что поменяй на них военную форму, и никто бы не смог определить, где немец, а где русский.
- Да, если вам потом скажут, что немцы не умели воевать, не верьте... - Гришка мог говорить серьёзно. - Дрались они, как черти...
Зимой 1944-го года под Новый год наш батальон отвели от переднего края на отдых, километров на десять вглубь. Мы сидели в блиндаже, наскоро вырытом в красивейшем сосновом лесу. Кругом вечерняя тишина, лёгкий как тополиный пух падал нерусский снежок.
- Как будто на свете нет войны, и никогда не будет... - подумалось мне.
Выпили «наркомовские» сто грамм, закусили американской тушёнкой «второй фронт». Вдруг я услышал возбуждённый женский голос, который настойчиво звал меня:
- Лёша Бобров!? Где ты?
- Видать показалось… - подумалось мне: - Откуда здесь взяться женщине?
Закурил самокрутку, слушал разговоры сослуживцев, опять меня кто-то позвал... Посмотрел на хлопцев и понял, что они ничего не слышат. Я решил:
- Точно показалось, после контузии и не такое почудится…
Через пять минут опять прозвучал смутно знакомый голос.
- Пойду до ветра, хочу по-маленькому, - никто не обратил на мой уход внимания, Гришка тогда в госпитале лечился. - Посмотрю мало ли…
Вышел осмотреться, отошёл метров на десять в сторону, вдруг раздался вой заблудившегося за линией фронта снаряда.
- Попал прямо в наш блиндаж! - я упал на снег, понимая. - Пробил накат в три ряда толстых сосновых брёвен и взорвался внутри…
Я метнулся назад, а там воронка метра три глубиной и тошнотворный запах горелого мяса...
- Видать, не судьба мне сейчас умереть, - смертный пот покрыл онемевшее тело. - Где же ты бродишь моя смертушка?
Тысячи пропаханных на брюхе километров, несколько ранений и тонны солдатского пота были на моём военном пути. Война тяжёлая работа, но это оказалось цветочками по сравнению, что нас ждало в Берлине...
- Немец видать будет биться до последнего! - с горечью сказал Гриша.
Каждый дом, каждое окно превратилось в огневую точку. Из-за любого угла лился раскалённый от злости, свинцовый дождь. Каждую минуту мог раздаться роковой выстрел за спиной, но до поры до времени мне везло.
- Не моя! - пуля чиркнула мне по правой щеке, осколок гранаты пробил голенище сапога.
Мы не обращали на такие мелочи внимания. Победа была близка, и нам хотелось как можно быстрее вывесить флаг над взятым Рейхстагом. Нам казалось, что после начнётся настоящая жизнь. Счастливая и сытая...
- Смотри Гришка! - поучал я горячего друга. - Не лезь на рожон...
- Думаешь, мне хочется умирать в конце войны? - уточнил он.
Все улицы простреливались немецкой артиллерией, пулемётами и фаустпатронами. Мы сообразили, что безопаснее пробивать проходы через стены старинных зданий. Танки и артиллерия прямой наводкой били в первые этажи домов и в образовавшиеся проёмы, как вода в половодье, рвались русские батальоны.
- Хрен нас удержишь! - шипел перемазанный грязью и кровью Дергунов.
Вторая рота, нашего батальона под командованием майора Самсонова, проделав сквозную дыру в центре Берлина, оказался на узкой улочке с правой стороны Рейхстага.
- Дошли! - прохрипел я изъеденное гарью и дымом заветное слово. - Всё-таки дошли.
- Скажи лучше, доползли... - напомнил друг.
Нас отправили в составе взвода разведки Семёна Сорокина. Тридцать два еле живых солдата, ошалевшие от грохота и дыма, вдруг оказались перед громадой величественного здания. Мы смогли детально рассмотреть Рейхстаг и подступы к нему.
- У парадного входа массивные колонны, - подумалось мне. - Сверху огромный каркас купола.
Окна цокольного этажа были заложены кирпичом. В них оставлены небольшие отверстия, служившие гитлеровцам амбразурами. На секунду замерев, как замирает человек перед внезапным достижением многолетней цели, мы забежали на лестницу. Из четырёх входов главным был западный. Он вёл, как оказалось, в овальный вестибюль, из которого был вход в зал заседаний.
- Немцы! - закричал кто-то.
Едва наша маленькая группа успела проскочить на второй этаж, как очнувшиеся защитники начали стрелять нам в спины. Огнемётчики «фрицев» дали залп длинными жаркими струями. Вокруг загорелось всё, что может гореть, даже камни стен...
- Ходу Гриша! - крикнул я другу.
Подгоняемые ревущим пламенем мы забежали на третий этаж. Дальше подняться нам не дали, все коридоры и лестницы простреливались засевшими под куполом немцами.
- Плотно зажали. - Мишка Ерёменко, спрятавшись за широкую колонну, набивал круглый диск автомата.
Он доставал патроны пригоршнями из обгорелого солдатского «сидора» и сказал:
- Теперь без помощи нам не вырваться...
- Будем держаться, сколько сможем!
Три дня и две ночи мы почти без еды и боеприпасов, сдерживали атаки озлобленных «эсэсовцев» сверху и снизу... Только на четвёртый день командование полка установило с нами связь. На решительный штурм пошла соседняя, 150-я дивизия генерал-майора Шатилова.
- Соседи нам помогут! - обрадовался уставший Гришка.
С огневой поддержкой 23-й танковой бригады и полковых миномётов их батальоны сумели ворваться в здание, и соединиться с остатками нашей группы. Из первых солдат, прорвавшихся в Рейхстаг в строю, осталось четверо.
- Значит, будем жить! - обрадовался я и выглянул в окно.
Площадь перед фасадом была сплошь изрыта воронками от бомб и снарядов, загромождена обгорелыми автомашинами, орудиями, танками и бронетранспортёрами. От центрального парка Тиргартен остался перепаханный воронками пустырь, усеянный обугленными обломками деревьев, так и не успевших зазеленеть. Вскоре семерых наших раненых отправили в тыл.
- Вот повезло же им, остались в живых! - позавидовал мой друг.
На рассвете следующего дня моё везение неожиданно закончилось.
- Как есть хочется… - подумал я.
- Старшина паёк доставил! - крикнул мне Дергунов, словно поняв мои мысли. - Айда к нему!
Пригнувшись ниже линии окон, мы начали рывками перебегать в большую комнату, где раньше располагался чиновничий кабинет. Всего в Рейхстаге кроме большого зала заседаний насчитывалось более пятисот различных комнат и помещений. Старшина роты выдавал сухой паёк на целый день, снабжали нас только ночью. За два метра до желанной цели меня настигла глупая пуля.
- Какая горячая! - удивился я, падая на пол.
Чёрная от грязи и пороховой гари рука, сорокалетнего немецкого рабочего из Нижней Саксонии, в доме напротив Рейхстага, передёрнула отполированный затвор.
- Я вижу прошлое? - моему изумлению не было предела.
Секундой ранее стрелок дослал в патронник снайперской винтовки новенький, блестящий патрон... Свинцовая пуля гордо венчала латунную гильзу, словно купол на покосившейся колокольне сельской церкви, где меня когда-то крестили.
- Как обидно! - моё разорванное сердце остановилось, но мозг по инерции ещё жил пару минут. - И страшно...
Отлитая на огнедышащих заводах Рура, пуля прошла, проехала, протащилась волоком сотни километров на встречу со мной. Тысячи человеческих рук участвовали в её создании и доставке в Берлин. Добывали руду, плавили металл. Перевозили заготовки с места на место. Я видел рождение пули, как в немом кино:
- Люди точили, сверлили, собирали и упаковывали её. Что было бы, если кто-нибудь из этой гигантской очереди работающих людей заболел, умер, не вышел на работу? Не выполни он свою часть общей работы, и моя пуля не родилась бы вовремя! Её не доставили бы на встречу со мной, и я бы остался жив.
К сожалению, она не опоздала. В моём умирающем мозгу бились последние горькие мысли:
- Господи, какая несправедливость! Я прожил на Земле девятнадцать лет, видел только боль, кровь и слезы. На этих несчастливых ступенях я оказался абсолютно случайно. Тысячи препятствий могли увести меня в стороны от них... Я мог воевать в любом месте Европы, где проходили советские солдаты. Обязан был получить ранение и лечиться в госпитале. Мог погибнуть раньше, мог попасть в любое другое место, но оказался именно в это мгновение и в этом месте. Почему? Кто ответит кому это нужно?
В шесть часов утра мы встретились. Нажми на спусковой курок указательный палец немецкого снайпера мгновением позже, и кусачая пуля, выбила бы из стены бетонную крошку…
- Как жаль! - заплакала моя улетающая душа.
Не правда, что в момент смерти люди вспоминают всю прожитую жизнь. У меня было не так, может потому, что вспоминать особо нечего было. Почему-то в страшное смертное мгновение мне привиделось всё своё нереализованное будущее.
- Кто б сказал, не поверил... - я сильно удивился увиденному. - Только кто мог рассказать? Оттуда никто не возвращался...
Сначала я увидел, как через несколько часов, мои однополчане Иван Лысенко и Миша Ерёменко установили на конной группе Рейхстага самодельное красное знамя.
- Настоящее Знамя Победы!.. Оказывается, история в будущее не будет совпадать с реальностью... - мне стало грустно.
Будущие герои Советского Союза Егоров и Кантария, только после полного подавления немецкого сопротивления в Рейхстаге, понесли на купол здания официальное Знамя.
- Надо же всё сфотографировать... - сказал бойцам усатый фотограф.
Ясно привиделось мне, как я бравым сержантом демобилизовался в 1946 году. Проехав пол Европы, вернулся в свою полностью сожжённую деревню. Примерно через год женился на спокойной девушке, которой нравилось слушать, как пою военные песни. Чётко увидел, как у нас, один за другим, родились четыре сына и две дочки.
- Как мне повезло! - обрадовался я, потому что всегда хотел иметь большую семью.
Как мы растили и учили их в скудные годы восстановления после страшной войны. Потом привиделось мне, как я тяжело работал в колхозе на списанном из армии стареньком американском тракторе модели «Джон Дир». Запчастей к нему, естественно, не было и потёкшие медные трубки охлаждения двигателя, я был вынужден запаивать сплавом своих медалей «За отвагу» и «За взятие Берлина»...
- Кто ж знал, что через тридцать лет ветеранов начнут оценивать по количеству «висюлек» на груди? - с иронией я увидел будущие парады на 9 Мая.
Двенадцать внуков и десять правнуков родились в том, не прожитом мною будущем.
- Эх, так и не подержал их на руках! - моё сознание постепенно угасало. - И много ещё чего не сделал...
Всё будущее пронеслось перед моими глазами со скоростью света, но жалел только об одном:
- Я не дожил до Дня Победы! А до него оставалось всего девять суток из бесконечно долгих тысячи четырёхсот восемнадцати военных дней…