Упираясь зеленоватыми когтями, старый кадраг с трудом выбрался из брехального чморища, поглядел на гаснущее в позлащенных облаках светило и взвыл.
Победная песня возвещала: еще один раз, хотя, наверное, последний, он сможет принадлежать ей. Самки, лучшие поля триниталы, соленые воды моря... и даже победы в чморищах, все ничто перед тем острым, несравненным, тем, что дарует она одна.
Из недр раскаленного неба явилась она много сотен рассветов тому назад, огромная, звучащая так, как ничто знакомое в мире. Вокруг ее ложа на многие переходы погибла тринитала, утихли чморища, погасли волны радости, испускаемые стокойей. Небытие простерло ладони свои, и, казалось, каждый рассвет будет последним.
Но успокоились магнитные возмущения, а возле невиданного тела, покрытого язвами огня, стокойя снова разрослась и запела. Он, храбрейший из храбрых, решился узнать, ждать ли конца или начала. И познал неведомое и несравненное. И не смог сохранить это для себя одного. Она желала лучших. Слабые уходили оплеванными. Трусы даже не пытались приблизиться. Достойнейшие, оставив самок и иные дела, спускались в чморища, чтобы когтедранием решить, кому сегодня суждено будет пройти к ней по узкой тропинке между скал.
Мир, лишаемый силы кадрагов, угасает. Соки лучших достаются ей, явившейся неведомо зачем. Пылает ветер пустыни, и стокойя плачет последней радостью. Никто не чует этого. Только он. Потому что стар и может различить в песне счастья привкус гибели.
Он будет просить, отдаст все, не только дозволенную часть. Она понимает инфаволны, хоть и не так, как сородичи.
Белый огонь прорезал густой воздух. Она уходила, наполненная силой, оставив позади черный остов победителя.