С какого возраста родители начали привозить меня к бабушке Серафиме? Может быть, об этом мне когда-то и говорили родители, но я не помню. На фотографиях из семейного архива я проявился рядом с бабушкой года в три. Думаю, показали меня ей раньше, но оставлять на время начали лет с пяти. Жил я там летом, поэтому все впечатления от этого места были летние.
Деревня Макарята стояла на горе. В ту пору по этой горе вдоль дороги сверху вниз лепилось дворов двадцать, не больше. Был свой магазин справа от бабкиного дома, деревенский клуб напротив. Даже фельдшерский пункт был под горой рядом с огромным кедром неведомого возраста. Внизу текла холодная и быстрая речка Асовка. Деревенская жизнь маленького мальчика небогата на события: вместе с местными пацанами бегали по лугам, гоняя майских жуков, ловили в Асовке хариуса на кузнечиков, собирали в окрестных лесах ягоды и грибы.
В моих детских глазах бабка Серафима была обычной бабушкой, которая любила внука и баловала его как могла. Я навсегда запомнил вкуснейший хлеб, что выпекала бабуля для внука, хотя рядом был магазин, и можно было хлеб просто купить. Но бабушкин хлеб был самый вкусный в мире. Помню домашние сливки от безрогой коровы, которые я наворачивал все с тем же хлебом каждый день. Выбегая во двор, я каждый раз шмыгал мимо этой коровы, и почему-то сильно ее боялся. Мне казалось, что она недобро косится и хочет боднуть меня своим безрогим лбом за то, что я так много ем сливок. А может, это бабуля так подшучивала над моим аппетитом. Много позже, когда бабки уже не было в живых, зрелым человеком, слушая рассказы отца, я постепенно понимал, что пережила эта простая крестьянка, и какую родовую программу она несла своим потомкам.
Девичья фамилия Серафимы - Тимофеева. Она выросла в семье довольно крепких крестьян-середняков Галактиона и Евлении. Были у бабушки какие-то братья и сестры, отец мне толком не разъяснил, но это и не суть важно. Серафима отличалась спокойным нравом, хозяйственностью, набожностью. Немножко читала и писала, но грамотностью не блистала. Бабка выбрала себе спутником жизни удалого парня Ивана Цыбина и вышла за него замуж лет в семнадцать-восемнадцать. Этот Иван – личность до сих пор для меня противоречивая. Рассказы отца сформировали определенный портрет моего деда, но эти черты рисовались детскими впечатлениями отца. Поэтому постараюсь передать то, что слышал от папы по нескольку раз, а значит, такие повторы имеют право на достоверность.
Иван вырос круглым сиротой с младенчества. Его родители и близкие родственники умерли, видимо, во время эпидемии холеры, в начале двадцатого века частенько косившей целые деревни, а то и волости. Маленького Ивана взяла на воспитание большая зажиточная крестьянская семья. Если я правильно понял отца, дед вырос в этой семье чужим приживалкой, а затем был просто батраком на их землях. Дед по характеру, кажется, был резким, вспыльчивым холериком. Этот генотип, похоже, передавался по мужской линии из поколения в поколение, потому что в моем отце, да и отчасти и во мне, эти черты проявлялись и продолжают проявляться с достаточной частотой. К слову сказать, фамилия наша произошла от южнорусского прозвища «цыба», что означает «бодливая коза».
Таким образом, создав семью, Иван и Серафима состряпали свое первое родовое гнездо - поставили маломальский дом в деревне Ипатята в четырех-пяти километрах от Макарят. Там и родился мой отец. А также его старший брат Степан. Вообще-то, со слов бати, Серафима родила чуть ли не девять детей, но выжило только два мальчика. Я думаю, такая демографическая статистика была характерна для всей российской деревни той поры. Она показывает тогдашний уровень жизни: санитарно-медицинский, культурный, образовательный. А деревня Ипатята пала жертвой советской урбанизации в череде тысяч таких же. В середине шестидесятых, когда бабушка водила меня в лес за рыжиками, она показывала молодой лес, который успешно рос на месте бывшей родины моего отца.
Примерно к тридцатому году семья перевезла дом в Макарята. В принципе, от переездов на новое место особо не менялся уклад жизни крестьян, который наследовался столетиями общинной жизни. Крепкий деревянный дом, огород 5-6 соток для овощей, пашня 20-30 соток для зерновых и бобовых, сенокосный и выпасной луг для животины. Две лошади, две коровы, пара свиней, гуси, куры. Хорошая крепкая середняцкая семья. Но в это время до российской деревни добрались большевики. Сталинская коллективизация начала тотальный слом этого тысячелетнего уклада жизни земледельцев.
Сегодня понятен основной замысел тогдашней власти: за счет рабского труда деревни и ГУЛАГА нужно было в короткие сроки провести индустриализацию советской империи, чтобы сделать ее жупелом мировой революции. Показать всему миру «кузькину мать» через мощь пролетарского «железного потока». Правда подавался замысел под соусом красивой идеи о справедливости, равенстве и братстве. Под эту идею подыскивались исполнители из разряда люмпенской деревенской голытьбы.
Семья, частная собственность, церковь – три кита, на которых стоит любая социальная структура общества. Для деда Ивана, по-моему, эти категории не являлись значимыми ценностями в жизни в силу сиротского и батраческого прошлого. И именно поэтому коммунистические бредни о построении рая на земле без богатых поднимали таких людей как мой дед на эпические «подвиги». Иван записался в коммунисты, получил мандат председателя, револьвер системы наган, а также всю силу репрессивной государственной машины в лице серьезных ребят из НКВД, и встал в первые ряды бесов коллективизации.
Сталинская технология создания колхозов была незамысловатой, но быстрой и результативной. Находили самую зажиточную усадьбу, владельцев которой недолюбливало большинство местных крестьян по понятной причине. Объявляли этих кулаков врагами советской власти, без суда и следствия при молчаливом одобрении общины забирали у них имущество, на базе которого создавали колхозный двор. А самих кулаков отправляли в ГУЛАГ. Таким же образом дед Иван «отблагодарил» своих приемных родителей: в один прекрасный день посадил их в телегу и под конвоем отправил в никуда. Остальным членам общины Иван Цыбин предлагал «добровольно» вступить в колхоз. Кто по недоразумению отказывался, к тем Иван заходил уже персонально вместе с двумя дюжими чекистами с винтовками за плечами, чтобы напомнить им об участи врагов советской власти.
Так вся крестьянская страна быстренько превратилась в колхозную коммуналку. Отец очень ярко описывал день, когда тятя лично показывал пример вступления в колхоз. Дети называли отца не «папа», а «тятя» согласно традиции тех времен. Однажды он заявил Серафиме: «Сегодня я отведу всю нашу скотину на колхозный двор, так надо». Бабка при этом решительно отрезала: «Тогда забирай вместе и детей, мне их все равно кормить будет нечем». Иван обозвал ее дурой темной, вывел из хлева двух коров и двух лошадей и угнал их на общий двор. Но к вечеру вернул одну корову и одну лошадь обратно домой. Видимо, понял, что перегнул палку.
Этот трагикомический эпизод из новой жизни был лишь прологом к последующим страшным экспроприациям крестьянской собственности. За каких-то два года большевики довели деревню до тотального голода и нищеты. В истории остались документальные свидетельства голода на Украине. Но в российской глубинке, у нас на Урале ситуация была не менее печальная. Отец с горечью вспоминал, что не видел в доме хлеба практически до призыва в армию. Они с братом Степаном не имели приличной одежды, чтобы просто появиться на улице. Серафима шила детям одежду сама из холстяных мешков. Они ходили либо босиком, либо в лаптях, которые их научил плести дед Галактион, потому что на нормальную обувь просто не было средств. Дети делали уроки по вечерам при свете лучины, потому что керосин был непозволительной роскошью.
А деда Ивана все носило по родной стороне, где он строил «светлое будущее» для своих односельчан. Однажды он вернулся домой вместе двумя энкэвэдэшниками после очередной проработки «несознательных». Серафима поставила на стол гороховую кашу, чтобы покормить мужа и нежданных гостей. На вопрос Ивана, откуда вдруг взялся горох, бабка ответила, что с колхозного двора. На днях молотили, и она прихватила несколько горстей, чтобы было чем покормить детей. Реакция коммуниста была такая, что отцу эта сцена снилась до конца жизни. Иван грохнул деревянной ложкой об стол, отчего та разлетелась в щепки, а маленькие Саша и Степа заревели на печи в голос. «Если еще раз я увижу на столе ворованную еду, я посажу тебя в тюрьму, понятно?!» - прогрохотал дед и вышел вместе со спутниками из избы.
Если и есть хранители у людей, то Иван не заслужил своим образом жизни хорошего хранителя, потому что сгинул в расцвете лет. Жарким летом 1934-го года он нырнул в ледяную Асовку и не вынырнул. Мгновенная остановка сердца. Дети простились со своим тятей во дворе, куда его доставили из морга, а потом, не занося в дом, увезли на Асовское кладбище. Так бесславно закончился путь моего родного деда. Что от него осталось? Два сына, два внука, шесть правнуков. Нет фотографий, нет документов, писем, вещей, никто не помнит лихого парня Ивана Цыбина. Не сохранилось родного дома. Даже могилы не сохранилось. Отец показывал мне на кладбище приблизительное место, где была могила деда. Странно то, что мне в голову не пришло спросить отца, почему никто из близких не заботился о захоронении. Ни Серафима, ни он лично. Я могу только предполагать: боялись и не любили этого человека даже близкие люди.
Бабка Серафима потом снова вышла замуж за Савватея Сергеевича Останина, георгиевского кавалера первой мировой, крепкого крестьянина и хорошего мужа. Родила еще двоих детей: тетку Полину и дядьку Толю. Для меня Савватей стал единственным дедом, к которому я относился как к родному, потому что других не было. А дед, наверное, любил меня, потому что тоже баловал, особенно свежим медом со своей пасеки. Мед я, конечно, тоже любил, но и от пчел получал в отплату достаточно жал. Ни одно лето не проходило без естественной апитерапии. Так и остался в моей памяти этот неповторимый запах чистой деревенской избы: смесь хлебного запаха зерна и коровьего молока, сена и меда. Один из незабываемых запахов моего детства.
Однажды я забрался на чердак и обнаружил там гроб, отчего сильно испугался. Дед Савватей мудро объяснил мне, что это он для себя заранее приготовил. Сейчас я понимаю, Савватей был гораздо старше Серафимы и собирался на тот свет первым. Но судьба решила так, что в заготовленный гроб раньше легла бабушка. Как ушел из жизни дед Савватей, я не знаю, потому что в ту пору подростком редко приезжал в Макарята. Помню день, когда я в последний раз навестил деда Савватея совсем больного и одинокого. Тогда он вышел проводить меня за околицу и плакал, махая рукой, предчувствуя близкий конец.
Дядя Степан. О нем почти совсем нет никаких сведений. В отличие от отца он был спокойным и тихим мальчиком, видимо, преобладали гены Тимофеевых. Не смотря на то, что он на год старше моего отца и крупнее, именно Сашка являлся лидером и его защитником, потому что мой отец был настоящим «цыбой», то есть задирой и драчуном. По рассказам отца, они с братом были очень дружны, и все детство неразлучны. И когда они ушли воевать на разные фронты, то отец признавался мне, что очень скучал, ему физически не хватало рядом родного брата. Степан погиб в самом конце войны, в апреле 45-го года, и захоронен в местечке Пеллау в Австрии. Его вместе с десантом бросили добивать отступающие эсэсовские дивизии. Отец тяжело переживал эту потерю. Я обещал бате, пока живу, узнать, есть ли в этом Пеллау хоть какая-нибудь память о моем дяде Степане.
А Серафима лежит на Асовском кладбище рядом с Савватеем под крестами. Это место я знаю, и пока жив, буду навещать. Светлая им память.
Август 2008 г.