Вдохновение схлынуло так внезапно, словно оборвалась нить, и Ева повернулась на звук открываемой двери. Вытирая испачканные краской пальцы, она вышла встречать мужчину, который её любит. Картина снова приносилась в жертву чужим чувствам и своему одиночеству. Мужчина молчалив и начинает лысеть, всё это размывает его любовь, стирает реалистичные детали. И Ева не верит его чувствам, потому что мужчина хмур и несчастен. Она не может писать картину всей своей жизни рядом с чужой непонятной любовью.
И Ева уходила к мужчине пылкому и многословному, ища в нем свои эмоции и вдохновение. К мужчине, без которого не может дышать и который лишает её сил и надежды. Он молод и обижен на жизнь, и выдавливает из неё любовь по капле. Он ненавидит и любит так сильно, что забывает быть человеком. И Ева стоит у картины всей своей жизни ночами и не может выбрать нужные оттенки, теряясь между слишком мрачными и чрезмерно яркими цветами. Где-то на пределе между неврастенией и суицидом она возвращается в свою комнатушку на двоих с Картиной. Бросается комком переплетшихся намертво надежд, мечтаний и разочарований,- и долго лежит у подножия застывшей картины всей своей жизни.
Пока не почувствует снова слабое шевеление обмороженных нервных окончаний своего «Я», пока не услышит вкус соли в слезах, пока не станет различать образы и сюжеты. Ева бросается из одного стиля в другой, пишет сотни картин, среди которых, возможно, попадаются и гениальные. Становится известной и востребованной, её вещи, рожденные бездумно и бездушно, вызывают восторг и ненависть, ломают стереотипы и созидают веру. - Что ей до этого? – Картина всей жизни так и не написана.
Но, следуя закону возрождения, душа её постепенно открывается, готовясь к новому броску в чувственный мир, где нет гарантий и уверенности. И Ева уже чувствует в себе силы узнать, не пропустить, не пройти мимо, когда пересечётся с сюжетом своей главной картины.
И уже просыпалась ночью от толчка-осознания, что живёт внутри часть его, получеловека-полубога, то ли встреченного уже, то ли почти приблизившегося.
И не показалось странным, когда, наряженная в легкость и обаяние, она устремилась к нему, а он – оказался уже на пороге. И потому столкновение было не болезненным, не оглушительным, а естественным, даже закономерным. Как и то, что картина обрела, наконец, свою истинную цель и содержание.
Ева бросилась к своему холсту, влетела в него, распласталась всем существом, растекаясь радужными красками и образами. Трепетала, дрожала губами и пальцами, писала самозабвенно и страстно.
Целую ночь. А наутро, отворачиваясь от невнятной мешанины несочетаемых оттенков и сюжета, и утешала себя, успокаивалась тем, что оглушена первыми порывами любви, обездвижена накрывшим внезапно счастьем, вселенским всемогуществом, всехотением, всенежностью.
Она усаживалась между ним и картиной, объединяя в единое двух божеств, поклоняясь двум идолам одновременно. Слушала ток крови по его клеткам. Гнездилась своими руками в его ладонях. Поселилась глазами на его лице.
Но возникли вдруг его губы, и лишили душу невинности. И продавили ауру руки, отобравшие у священной веры слепоту и обратившие в кощунство трепет и поклонение. И сползали каплями грязи его слова, превращая светлый лик любви в маску пошлости.
…И вырывалась из липких объятий низвергнутого божества, и теряла за спиной дома и улицы. И обнимала разбитые колени ободранными ладонями, роняя слёзы на бурую траву, съежившуюся под тяжестью обездушенного тела.
И был рассвет, не ожививший мрачные ущелья глаз.
И женщина, безжизненная, как мертвая планета, подносила зажигалку к изодранному в клочья холсту.
2007
фото автора