Из дневников давних лет
эпиграф Ивана Алексеевича Бунина, цитирую по памяти: "Самое интересное - это дневники, остальное - чепуха."
У отца Александра Ельчанинова сказано, что иногда мы несём в себе бремя грехов нашего рода и страдаем за них. Если мы в себе преодолеем какой-нибудь недостаток, тем самым мы поможем нашим усопшим родным. Отец Александр пишет о том, что его обычное ощущение – скорбь.
Нужно ли понимать людей или важнее любить их, или любить их это и есть понимать? А если они тебя топчут ногами тоже любить их?
Корень мук – откуда он? Или это испытание? Опять я не у жизни, не у дел. Пригласите меня к себе, люди.
Вкус? Ему негде развернуться. У меня мало знаний. С годами развилась подозрительность. Брезгливость. Перебиваю собеседников. Ворчу. Не хочу видеть около себя одно и тоже мужское лицо и взирать на привычки чуждого мне человека. С содроганием иногда смотрю на детей – не хочу их иметь. Я от всех требую любви к себе, а сама я кого люблю?
В городе я надменней, самолюбивей, больше позирую. Мне надо быть проще, проще. Не найдёт меня Толя Салымов. Не потянусь, не буду жалеть.
В клетчатом костюме и белых гольфах, из какого я детского сада?
Только в одиночестве я могу глубоко запоминать увиденное.
Еду в Михайловское. Белла провожала меня. Она сказала: “Как при твоём уме ты могла увлечься Салымовым?”
Наблюдаю тех, с кем еду. Человек напротив ограничивается неподвижным, почти суровым взглядом, между нами ледяная пустыня, а мы могли бы одарить друг друга.
Когда я волнуюсь, то внешне стараюсь сохранить спокойствие, а так как это трудно, то лицо делается каменным.
Вспоминаю золотые глаза Саши Михановского. Он со мной был суров и молчалив. Зову его в Москву в конце августа. Завидую лёгкости общения Беллы Усвяцовой с людьми.
Могила Пушкина в цветах, цветы поникшие, и слёзы на них блестят. Золотой крест на памятнике вверху.
Дыхание пространства по дороге в Михайловское.
Сколько людей прошло сквозь меня, как сквозь решето. И кто останется? Ничего не хранить, всё отдать, быть каждую минуту готовой к смерти.
Господи, зачем меня люди бросают? Чтобы Ты не бросил?
Познакомилась с Любой Пучниной. У неё оживлённое лицо, ослепительные зубы, немного играет маленькую девочку.
Я живу в семье Толи Давыдова, друга моего брата Германа и Гали. С утра был в гостях актёр Михаил Маневич. Он играл в спектакле “104 страницы про любовь” лучше прочих. Юный, бледный, худой, умный, много знает. Маневич пишет стихи, поёт под гитару.
В Толе Давыдове есть что-то детское.
Гуляли с Любой по берегу озера Кучане. Бирюзовая, розовая, серая, чёрная вода.
Люба говорит: “Духовитый, сладостный, благостный”. Немного манерничает. В закате было что-то мрачное, в покое озёрном мерещилось что-то страшное. Я холодна и спокойна.
Гуляла около озера, шла по убогому мосту, тень моя тёмно-фиолетовая с серым, алая по краям - отражается в воде – безумно красиво и сказочно.
Читала Василия Белова “За тремя облаками”, плакала. Обалденная повесть. Ходили с Толей плавать. Водоросли телорезы изрезали нас в кровь. Плавала долго. Вода нежна и тепла. Толя сказал своей жене Гале, что я плаваю изумительно.
Изба Толи и Гали среди леса. Непрерывный шум ветвей. Из меня прёт эгоизм. Потому что нет тепла в сердце. Галя хвалит питерского барда Женю Клячкина.
Всё печально в Михайловском. Или это осень опустошила светлость и музыку холмов и полей?
От скошенной травы изменился рельеф ландшафта. Какой-то юноша задумчиво бродил вдоль озера Маленец.
У Любы были гости, сидели в темноте, говорили о золоте, об определении возраста деревьев.
Володя Самородский очень непосредственнен. У него чудесные глаза. Он художник, делает поделки из дерева, гравирует по камню, рисует. Окончил он лесной техникум. Он стал пить после неудачной любви. На меня он не смотрел, но каждое моё движение замечал. Люба говорит, что он один из самых душевных людей.
В Петровском я зарыдала на белой скамье. Одиночество ужаснуло меня.
От Толи Салымова письмо. У него умерла дочь Полина. Ужасный год.
Я в жуткой депрессии гуляла. Нашла канаву небольшую с лягушками зелёными, жёлтыми, коричневыми, я взяла хворостинку и стала с ними играть, не причиняя им боли. Лягушки в канаве сняли печаль с моей души, я забылась.
К Любе приходил Самородский, а обычно он к ней не ходит. Написала Толе Салымову ответ.
Животных суетливость не портит. Наблюдаю белок, аистов, уток.
На всё смотрю со стороны, ни в чём не участвую, разве что в мытье посуды.
Каждый день тоска и тревога. И вроде бы вокруг красиво, и сосны, и берёзы прекрасны, а покоя нет.
На Пушкинских чтениях Семен Степанович Гейченко говорит: “Всю свою стремительную жизнь Пушкин работал для России, для мира, для искусства”.
Сижу и смеюсь, посмеиваюсь. Разглядываю людей. Гладколицые молодые люди.
Выступал Александр Зиновьевич Крейн (директор Литературного Пушкинского музея в Хрущёвском переулке в Москве, где мы занимаемся в Студии Художественного слова), говорил долго и скучно, смотрел на часы. В нём есть лоск, воспитанность, аристократизм. Он меня заметил. Краснею.
На все вопросы герой Коллинза находил ответы в “Робинзоне Крузо”.
Перерыв. Вышла на воздух. Тихий пруд, тихое туманное свечение неба. Поговорила с Любой, поздоровалась с Крейном. Зажгли свечи, в том числе и на трибуне, я изумилась. Вот образец безвкусия. Между Москвой и Михайловским – ревность. Насупленные губы слушателей. Ударения: “ПриобрЕтен. ДовЕдено. НайдЁнные.”
Елена Владимировна Муза говорит домовито, самоварно, всхлипывая, гладко, живо. У Крейна хорошая улыбка, обезоруживающая, он мягок. Курочкина говорит: “Человек немножко такой полный”. “ВоспроизвЕдено. Стоит такой вот человек. Принца Оранского полка гусар...”
Если чтец Дмитрий Николаевич Журавлёв, как говорят, прекрасный человек, то я хочу с ним дружить. Не слишком ли я много хочу? Пока Дмитрий Николаевич Журавлев читал стихи, я стояла, сложив руки на груди, в стороне, холодно созерцая происходящее. Все были оживлены, кроме Тани Гейченко, лицо её преобразилось только тогда, когда место Журавлёва занял Гейченко.
Можно ли всех любить, никого не осуждать?
Толя помогал мне в приготовлении обеда днём, также веник из рук выхватил, когда я хотела подмести пол.
Ангелы небесные, зачем вы оставляете меня одну?
Я бросилась вечером гулять, прошла к протоку так стремительно, что спугнула пару уток. Упала на сырую землю, травы заглянули мне в лицо, комары его облепили. Рывком встала, подумав о сумасшествии вида своего. Вышла к усадьбе, как безумная смотрела в воду, на тонкие стволы отражённых в ней деревьев, на вершины серебряных ив, которые казались погружёнными в воду. Всё колебалось от ветра.
Увидела белое платье Любы, двинулась к нему, свистнула. Повлекла её гулять. Сели на лавку над Маленцом. Последний вечер в каморке с керосиновой лампой.
Вольный портрет, я рисовала Лину Д.