Её лицо на фотографиях, сделанных моею рукой, не вызывает во мне эмоций.
В моих папках (через английски-оборотное «э») она – не более чем модель.
Одна из многих. Не лучше и не хуже прочих.
Краешком мозга отмечаю: чуть непропорциональны плечи. Стрижка справа ровнее.
Глаза светлые; часто щурит левый.
Те фотографии, где мы вдвоём, напоминают мне зиму.
Добротную, серо-зелёно-белую, в четкий шинельный рубчик.
На мегабайтах снимков - мы.
Разрисовываем игрушечную машинку.
Разрисовываем друг друга.
Впитываем солнце животами на питерской крыше.
В обнимку на крыше до …
В обнимку на крыше после. Узнаваемо-изменены черты лица.
Мы (автоспуск): красивые постановочные кадры.
Её лицо – полное довольство собой; моё – радостная щекастая мордаха.
Целуемся в густых травах Воронцовского парка.
Целуемся на работе.
Целуемся на чердаке, отгородившись от объектива угольчатым воротником.
Мы – ухватились за новогоднюю гирлянду: чем не поздравительная открытка?
Мы – форменно-одинаковые знаменосцы.
Мы – дружно грызём ногти.
Мы - бой на рапирах.
Мы, наверное, были счастливы (впрочем, не смогу сказать за неё).
Я – был счастлив её существованием; её-моими мыслями на уста, её бликами-искорками глаз на солнце, её-настоящим-«я» - так редко и скупо; четко-сигаретным профилем у окна.
Я считал улыбки - те, что дарила она мне, только мне; слушал признания в безумной любви мне, только мне; непривычно принимал десятки комплиментов мне, только мне.
Я понял лишь после: такова она со всеми. С теми, кого любит. С теми, кого ненавидит.
Потому, что каждый в нужное время принесёт ей ту_самую_пользу.
Я был разочарован – точно ребенок, получивший взамен конфеты пустой фантик.
Я перестал любить её вкус. Я начал ходить налево. Направо и по диагонали.
Я всё еще помню её звонкие вскрики, трепещущее тело и родинки у локтей.
Её лицо на фотографиях, сделанных в последние месяцы другими людьми, её лицо за соседним письменным столом,
её лицо в одном со мной зеркале вызывает во мне ненависть.
Я лелею эту ненависть, как недоношенного ребенка.
Прячу от холода и посторонних глаз, кормлю по расписанию и не пускаю за порог.
Когда-нибудь она, выращенная и сбереженная, сгинет, от излишней заботы о себе;
а пока – я ненавижу её взгляд.
Её голос. Её походку и деланно-громкий смех.
Ненавижу за то, в чём виноват всецело и до краёв.
За то, что так легко купился на мишуру…