Солнечный человек
Он был похож на Чудище из сказки про «Аленький цветочек», ходил по саду в чем мать родила и размахивал руками, как это обычно делают спортсмены на разминке. Накануне всю ночь валил снег, а утром небо прояснилось, циклон умчался на восток, и голубая холодная лазурь разлилась до самого горизонта. Могучее Солнце сияло во всем своем неотразимом блеске, отражаясь в чистоте заснеженных полей, и в этот миг ему необыкновенно легко дышалось. Альберт Петрович Короедов стоял босыми ногами по колено в хрустящем снегу, и, обратив развернутые ладони к Солнцу, жадно впитывал в себя его лучистую энергию. Эта процедура была для него вместо утренней зарядки или, может быть даже вместо молитвы, после чего он резво бежал по тропинке через просеку к живописному озеру, нырял с головой в полынью, затем, кряхтя, растирался на берегу дырявым полотенцем, и только после этого приступал к многочисленным хозяйским деревенским заботам.
Я застал его в таком пикантном виде, но он, увидев меня, нисколько не смутился. Я вышел из машины в теплой зимней куртке и сразу же почувствовал свежий морозец, а он стоял невозмутимо, как древнегреческий олимпиец, словно все это происходило не в холодной России среди сугробов, а в древней солнечной Элладе.
- Доброго здоровья, Альберт Петрович! – крикнул я, чтобы как-то смягчить деликатность момента.
- И тебе, Ваня, не хворать! – ответил он, взял с поленицы штаны и натянул на себя офицерские галифе, цвета хаки. В этих штанах, с крепким загорелым торсом, он выглядел совсем молодцевато. Как Рембо на пенсии. Тонкая загорелая кожа обтягивала сухие, но совсем еще не дряблые мышцы и сухожилия. И если б не окладистая седая борода, да, к сожалению, не вполне здоровые зубы, выдававшие его истинный возраст, когда он улыбался, его телу легко можно было бы дать не больше пятидесяти лет, ну, максимум пятидесяти пяти. Но я то знал, что Альберту Петровичу уже исполнилось 78 лет, поскольку он как-то обмолвился, что является ровесником моих родителей.
Альберт Петрович был нашим соседом по деревенской даче, которую оставили родители мне в наследство. Они сочли, что уже не имеют сил сюда ездить и содержать хозяйство в образцовом порядке. А от меня родители не хотели никоим образом зависеть, т.е. от того, когда я найду время и возможность отвезти их на своей машине за пятьсот с лишним километров от Москвы, и поэтому оформили мне дарственную. В обычной русской деревне, в стороне от шоссейных дорог и вблизи чудесного лесного озера, что прозвали Лучистым, стоят шесть домов. Один из них теперь мой. Но из-за большой занятости, я не был здесь почти все лето и вырвался только сейчас, поздней осенью, когда уже выпал снег. И то, только для того, чтобы укрыть на зиму роскошные кустовые розы, черенки которых я купил когда-то по дешевке у Альберта Петровича, да запереть, как следует дом на случай вторжения мародеров.
Двадцать лет тому назад мои родители купили и благоустроили проседающий деревенский пятистенок, окультурили заброшенную землю на участке, и вместе с фруктовым садом здесь уже выросли мои дети. А лет пятнадцать тому назад по соседству с нами появился Альберт Петрович Короедов и стал строить свой дом в чистом поле. За глаза я прозвал его Робинзоном, потому что он уже тогда носил длинные седые волосы с окладистой бородой и был всегда один. Он строил свой дом в гордом одиночестве своими руками, и никто ему не помогал. И даже к нам он не обратился за соседской помощью ни разу.
Видимо, у него было катастрофически мало средств на строительство и, когда кончились кирпичи, он пошел по полям собирать валуны. Он разбивал их кувалдой, укладывал в специальную форму, и заливал цементом, создавая крупные самопальные кирпичи, из которых уже потом достраивал дом.
Глядя на него, я скептически думал о том, что он, наверное, поздновато затеял строительство. Кто ж начинает строить дом в шестьдесят пять лет? Но Альберт был целеустремлен и одержим, словно Микеланджело Буонаротти, когда расписывал Сикстинскую капеллу. Для него это было вопросом всей жизни! А я категорически не верил, что в одиночку можно построить дом. Да, еще такой большой, красивый и рациональный. Но для начала Робинзон построил себе баню, напоминающую скорее землянку времен Великой Отечественной и жил в ней целых три года, зимой и летом, пока не подвел дом под крышу. Наш сад был отделен от его участка высокими деревьями, и мы даже не заметили, как по соседству поднялся ладный каменный дом, сложенный оригинальной кирпичной кладкой, с высокой крышей, крытой шифером, и просторными окнами. Рамы для этих окон Робинзон привез с городской свалки. Их, просто напросто, кто-то выкинул, а он смекалисто приспособил для своего нового жилища.
По утрам, когда в другие годы я летом жил на даче, он частенько попадался мне бегущим по проселочной дороге в одних спортивных трусах и кедах. А иногда Робинзон мне встречался, бегущим по шоссе километрах в двадцати от дома, когда я мчался на машине в деревню. И только пару лет назад он прекратил бегать на марафонские дистанции, когда у него чуть было не остановилось сердце. Спасли Альберта Петровича, как он уверяет, его пчелы, которых он взялся разводить уже после того, как построил дом. Они так сильно его «приголубили» жалами, что сердце снова застучало. Для своих пчел Альберт Петрович посадил в низине оврага почти две тысячи акаций и других медоносных деревьев, преобразовав тем самым весь местный ландшафт. А еще у себя в саду он выращивал виноград и сумасшедшей красоты кустовые розы.
Робинзон шел мне навстречу и хитро улыбался в свою густую белую бороду. Сейчас он был похож на чудаковатого деда Мороза, скинувшего с горяча жаркую шубу.
- Не холодно? – спрашиваю я, протянув для рукопожатия руку.
- Да, ты что, Ваня? Разве от такого солнца может быть холодно?
Робинзон протягивает свою ладонь, и я чувствую его корявые сухие мозоли. Он сжимает мою руку не слабым стариковским рукопожатием, а энергичным и весьма корректным хватом, как бы давая с гордостью понять, какая за ним скрыта немалая силушка.
-Ты посмотри, какая благодать! – говорит, улыбаясь, Робинзон, - Я и зимой в тридцати градусный мороз загораю, если солнце есть. А сейчас - всего-то минус девять и, надо же - ни облачка. Мне бегать больше нельзя, так вот я гантельки себе соорудил, чтобы мышцы были в тонусе. Хочешь, покажу?
Мы идем к Робинзону в дом, он показывает мне свои бесхитростные спортивные снаряды, а сам я с интересом наблюдаю, как устроен его дом. Он сложен из крупных самопальных кирпичей и состоит практически из одной комнаты с высоким, почти под три метра потолком, но совсем без перегородок. Вместо них используются старые шкафы, разделяющие дом на отдельные закутки. Это связано с тем, чтобы зимой было легче отапливать довольно большую площадь, объясняет мне Альберт Петрович. Кухню от комнаты отделяет здоровая русская печка, служащая самым главным отопительным прибором и на которой можно готовить еду, сушить яблоки, грибы, белье, а также прогревать спину во время долгих зимних ночей и лютых морозов.
- Я мышцы подкачаю, чтоб на людях не стыдно было показаться, и на крыльцо. Если солнце есть, каждый день загораю. - повторяется, самодовольно улыбаясь, Робинзон.
Где ж он здесь людей находит? - думаю я про себя. В одном из домов живет божий одуванчик баба Паня, а в другом бывший колхозный механизатор Иван Пантелеич Старосватов со сварливой женой старухой. И все. Больше никого в округе нет. Да, и то, деревенские не больно то желают общаться с Робинзоном, считая его за пришедшего со стороны и странноватого чудака. Вот он и радуется каждому моему приезду.
- Солнце – это жизнь, - говорит мне радостно Робинзон. – Вся энергия от солнца! Без него – мы ничто! Поэтому я стою, и каждый день хотя бы минут десять впитываю в себя его энергию.
Я смотрю на его руки, плечи, плоский живот и вижу сухие рельефные мышцы, обтянутые загорелой прозрачной кожей без капли жира и ловлю себя на мысли, что тело Робинзона настолько эстетично, что по нему вполне можно изучать анатомию для занятий живописью.
- Ну, а как ваше сердце? – осторожно спрашиваю я.
- Да, вроде бы ничего, больше не жалуюсь. – отвечает спокойно Альберт Петрович. – Как перестал по тридцать километров каждый день бегать, так оно сразу и успокоилось.
- Ну, а спина, например, не болит у вас? – не отстаю от него я.
- Да, нет, чего ей болеть….
- И остеохондроз не мучает?
- Не мучает. Я каждый день гимнастикой занимаюсь, Ваня, так, что ему меня мучить? – говорит задиристо Альберт Петрович.
- Да, не может этого быть, - не верю я. – Мне сорок лет, а остеохондроз просто житья не дает.
- Так, это потому что ты, Ваня, все время сидишь.- начал объяснять Альберт. - В машине сидишь. На работе сидишь. Когда рассказы свои пишешь - опять сидишь. А я практически никогда не сижу - я все время двигаюсь.
- И что, телевизор не смотрите?
- А у меня - его нет. Зачем он мне? Мне и радио хватает узнать, что в мире происходит. А тупо пялиться в ящик для дураков - у меня нет времени. Пойдем, я лучше тебе покажу, какой урожай вырастил.
Мы спускаемся в подвал, и Альберт с гордостью показывает кочаны капусты, отборную морковь и свеклу, выращенные на своем огороде. Но что более всего меня удивляет, так это аккуратно сложенные в ящички кисти мелкого винограда.
- А виноград, вы тоже сами вырастили? – недоверчиво спрашиваю я.
- А кто же? – отвечает Альберт, - да, что такого?
- Просто я никогда в жизни не встречал, чтобы в средней полосе России выращивали виноград. – недоумеваю я.
- Ну, и что? У меня в этом году и арбузы выросли. Хочешь, угощу?
Альберт достал из бочки маленький арбузик, размером со здоровое яблоко и ловким движением разрезал его на четыре части. Арбуз оказался не очень вкусным, но я все равно его съел из уважения к хозяину.
- Я арбузы для засолки приготовил, - поясняет Альберт, - вместо огурцов. Отличное мочегонное средство.
- А зачем гнать мочу? – наивно спрашиваю я.
- Как зачем? Ты посмотри на ручей в овраге. Знаешь, почему в нем вода такая свежая? Да, потому что она все время течёт. Это только в болоте вода стоит, да тухнет, а в живой природе постоянно должно быть обновление. Вот, ты, сколько в день воды выпиваешь?
- Да, черт его знает, я как-то не задумывался, - отвечаю я.
- А ты задумайся.Может, у тебя и остеохондроз пройдет. Я, например, каждый день выпиваю не меньше четырех литров только чистой родниковой воды, помимо чая. И ничего у меня не болит. Вот так.
Я немного приуныл при напоминании о моем злосчастном остеохондрозе.
- А картошку вы выращиваете?
- Не- е-е, с картошкой я не люблю возиться, - отвечает Альберт, - с ней больно мороки много. Ее покупать сейчас выгоднее, да и ем я ее мало.
- И не устаете вы так много работать? – спросил я. – Вас в город не тянет?
- Да, ты что, Ваня! – воскликнул Альберт, - я работать люблю. А в городе – это разве жизнь? Разве могут люди жить в норах, да без солнца? Дышать каждый день автомобильной гарью? Да, есть всякую отраву? Я – человек, друг мой, а не крот.
- Где ж вы норы то в городе видели? – решил я вступиться за городской образ жизни.
- А все ваши пятиэтажки, да «хрущевки». Чем тебе не норы? Это ж, как надо было не любить людей, чтобы строить такие бездушные каменные бараки?
- Да, время такое тогда было. Будто вы не знаете… А, вы то, что предлагаете?
- Как что? Землю надо было людям раздать, они бы сами себе и построили, что им нужно. Смотри, сколько бесхозной земли вокруг зарастает лесом. А когда человек живет в норе, он же солнца то не видит, и отсюда все болезни и смертность ранняя. Вот, ты, как думаешь? Человек сколько должен жить?
Я задумался. Нигде не прописано, сколько должен жить человек. Ни в одном документе. Есть какая-то среднестатистическая продолжительность жизни людей и все. Но статистика меня меньше всего интересует. Я ей, честно говоря, не доверяю. Меня интересует только, сколько еще проживет моя мать, мои близкие, ну и, в конце концов, я сам.
- Умные головастики из Москвы посчитали, что средняя продолжительность жизни человека около 65 лет, – продолжает Альберт. - Это, наверное, чтобы пенсию долго не выплачивать. Значит, по их представлениям, я должен был бы давно уже умереть. А ты, посмотри на меня? Да, я их всех - три раза переживу! И знаешь почему? Потому что одни неучи сказали другим, что жить можно столько-то. А те, с дуру, им поверили! А, знаешь ли ты, что биологически организм человека способен полноценно функционировать до 120 – 130 лет! Легко!!! Все зависит только от того, какую ты даешь себе установку и что ты для этого делаешь. Но если ты настраиваешь себя умереть в 65 лет, так ты умрешь еще раньше, не дожив даже до этого трепетного возраста. А если ты настроился жить долго, хрен ли тебе указки из Москвы?
Мы вернулись в дом, Альберт Петрович налил мне чаю с травами и начал рассказывать о том, как раньше, еще до того, как он вышел на пенсию, у него была двухкомнатная «хрущевка» в районном центре. И жить с семьей в ней было просто невыносимо, по причине того, что двое сыновей выросли, обзавелись своими интересами, и для деятельной натуры Альберта стало в «хрущевке» слишком тесно. Тогда то он и решил построить дом. В то время он работал на Заволжском моторном заводе и был на хорошем счету, так как в молодости окончил военное инженерное училище, и был отличным специалистом по авиадвигателям. Служил он на Дальнем Востоке и охранял в одном из авиагарнизонов наши дальневосточные границы от американских агрессоров в то самое опасное время, когда американцы хотели сбросить на нас атомную бомбу. Как они тогда этого не сделали, для Альберта Петровича до сих пор остается загадкой.
- Ну, и как вы тогда жили на Дальнем Востоке? – интересуюсь я.
- Как, как? За тысячи миль никого в округе. Только сопки, ветер, да туман.
В свободное время от службы пили по страшному, а спирта было – хоть залейся. Мы им двигатели промывали.
Альберт Петрович, стал рассказывать мне, как все пили чистый спирт - командиры от вечного напряга со стороны начальства, а подчиненные от безысходности. И сам он страшно пил, а однажды так напился, что чуть коньки не отбросил. С тех пор он понял, что жить так нельзя и спиртного больше ни капли в рот не брал. А было ему тогда всего 28 лет. И как только появилась возможность демобилизоваться из Армии, точнее сбежать из нее, он сразу же уволился в запас, поскольку условий для нормальной человеческой жизни в военной части не было решительно никаких и это стало порождать бесчисленные конфликты с теми, кто почему-то придерживался противоположного мнения. И ушел он из Армии не прапорщиком каким-то заштатным, а в звании майора и с весьма ответственной должности. А еще причиной для увольнения послужило то, что он был уже тогда женат, имел двоих детей и думал об их будущем, а его то, как раз у них и не было в заброшенном дальневосточном гарнизоне.
Переехав с Дальнего Востока в нижегородский край, на гражданке Альберту пришлось начинать все сначала. Работая на моторном заводе мастером, пятнадцать лет стоял в очереди на квартиру. Все это время мыкался с семьей по разным углам.А когда получили двухкомнатную «хрущевку», дети уже выросли. И все равно радость поначалу была беспредельная, но продлилась она недолго.
Тогда и стал Альберт Петрович откладывать все свои сбережения, чтобы, уйдя на пенсию, построить себе скромный домик в деревне. Но стоило скопить ему достаточную сумму, как грянула «перестройка», СССР в одночасье рухнул и все его сбережения превратились в фантики.
- Эх, надо было вместо того, чтобы деньги копить, покупать строительные
материалы. Потому что стоили они тогда копейки, но только хранить их было негде, - вздыхает Альберт Петрович. – Я бы тогда не только себе дом, я бы целую деревню построил. И каждому сыну по дому подарил.
- А чем занимаются ваши сыновья? – интересуюсь я.
- Да, не спрашивай, беда у них сплошная, - помрачнел Альберт Петрович. - Старший – бизнесом занимался, да прогорел. Остался всем должен, за долги его чуть было не убили в прошлом году. Младшему жена досталась не больно умная, да шибко ветреная. Бросил он ее с двумя детьми, квартиру ей оставил, а сам живет, где придется. Вот и приходится всем помогать…
Альберт Петрович вздохнул еще глубже, и было видно, что рассказывать о проблемах своих детей не доставляет ему большой радости.
- Ты сам-то, чего из Москвы за пятьсот верст прилетел? – он решительно перевел разговор на другую тему.
- Да, вот хотел до заморозков розы укрыть, чтоб не погибли, - сказал я, - да, видимо, опоздал маленько.
- Это ты, молодец, что вспомнил про розы. – ответил Альберт. – Только ты не беспокойся, я их уже давно укрыл. Неужто, я такую красоту погибать оставлю?
Я смотрел на этого удивительно человека и не переставал удивляться широте его натуры. Он укрыл мои розы полиэтиленовой пленкой, положил сверху еловых веточек, чтобы их припорошило снегом, и они не замерзли предстоящей суровой зимой. Все это он сделал, хотя никто его об этом не просил, совершенно бескорыстно. Пару лет назад он продал мне совсем за дешево несколько саженцев, из которых выросли огромные кустовые розы, заполнившие сумасшедшей красотой и чудесным сладковатым запахом весь сад. Но оттого, что теперь эти розы были моими, он не перестал чувствовать свою ответственность за их судьбу. Это был его скромный бизнес – выращивать саженцы и разводить пчел. Жена Робинзона – пожилая добрая бабулечка – не разделяла его особой любви к натуральному образу жизни и круглогодичному проживанию в деревне. Она осталась жить в городе, в двухкомнатной «хрущевке». Два раза в год во время сезона она продавала выращенные Робинзоном саженцы на рынке, и это давало солидное подспорье к их нищенской пенсии. А вот с пчелами Альберту Петровичу пока не везло. Они каждый год гибли по непонятным причинам и из десяти семей у него пока выжили только две.
Мне захотелось отблагодарить Робинзона, я достал дорожную сумку и выложил из нее на стол бутылку коньяка, пакеты с соками, полкило карбоната, палку сырокопченой колбасы, кусок семги, да пару свежих буханок хлеба. Но все мое угощение оставило равнодушным Альберта Петровича.
- Неужели, вы даже коньяк не пьете? – удивился я.
- Нет.
- Ну, а мясо то, вы едите?
- Практически нет. Ем речную рыбу. Это ведь, Ваня, сплошная отрава, - показал он рукой на карбонат и колбасу, - человеческий организм от природы изначально был ориентирован на то, чтобы есть сырую пищу, а мы его кашками губим. Поверь мне, от продуктов питания, подвергшихся термической обработке, никакой пользы – одни шлаки. Они только засоряют организм.
- А что ж вы тогда едите? – не переставал удивляться я.
- Ем как можно больше сырой и натуральной пищи – капусты, моркови, самых разных овощей, яблок, мед, творог, сырые яйца. Когда варю рис, я специально его чуть не довариваю, чтобы был слегка сыроватым. Желудок – он же тоже состоит из мышц. А мышцы, чтобы не атрофировались, нагружать надо.
Я понял, что Альберту Петровичу не нужно было от меня ровным счетом никакой благодарности. Вместо нее он хотел, чтобы я с ним просто немного побеседовал и выслушал его.
- Ну, так что ж, мне теперь все это выкинуть, что ли? – недоумевал я.
-Да, нет! Зачем? Ешь, коли тебе нравится. Ты пока еще молодой и не знаешь цену здоровой жизни. А вот еще десяток годков пройдет, и тебе нужно будет переходить на диету, если, конечно, хочешь жить долго и счастливо. А то, ведь у нас, как получается? Все хотят быть богатыми, да не все хотят работать. Все хотят жить долго, да ничего не хотят для этого делать? А большая жизнь – это большая работа. Вот, так то, сынок.
- То есть, вы стараетесь целиком придерживаться натурального образа жизни? – попытался подытожить я. – Живете, так сказать, натуральным хозяйством, едите натуральную пищу, загораете каждый день голышом на солнце, а что это вам дает? – не унимался я.
- Как что? – удивился Робинзон. – Здоровье и полноту жизни.
- Вы не будете против, если после дороги я налью себе рюмку коньяку, - спросил я, на самом деле оттягивая время, чтобы задать ему еще пару деликатных и немало волновавших меня вопросов.
- Да, на здоровье, Ваня! Лишь бы тебе на пользу пошло. Я ведь не ханжа, - ответил он.
Я налил себе коньяк, сделал два глотка и почувствовал, как его благородное тепло разлилось, согревая тело. Набравшись храбрости, я сказал: Не сочтите за наглость, Альберт Петрович, позвольте задать вопрос, который, вполне возможно, вам не очень понравится?
-Хоть два, - улыбнулся Робинзон, - у меня от тебя тайн нету.
- Вот вы ведете натуральный образ жизни, - начал я, - а мужскую силу вы в себе чувствуете?
- А то? – задиристо ответил Робинзон и лукаво прищурился.
- И как вам это удается? – искренне удивился я.
-Да, очень просто, - сказал Робинзон, - держи яйца в холоде – вот и весь секрет. Купайся в проруби или хотя бы принимай холодный душ, но не давай мошонке опуститься. Держи ее в таком холоде, чтобы она в аккурат сжималась и была, как крепкий грецкий орешек. Это ведь только люди держат придатки в тепле, а все животные наоборот – держат в холоде. Я не имею в виду баб – у них другие проблемы, им простужать свои прелести никак нельзя, а мы с тобой, сынок, должны закаляться.
Его ответ совсем поставил меня в тупик. Я видел, что Робинзон не врёт, и знал, что у многих моих сорокалетних друзей в этой области были уже довольно серьезные проблемы. Правда, они тщательно их скрывали, но внезапно распавшиеся браки, говорили лучше всяких слов.
- А в Бога, вы верите? – решил я идти до конца.
- Нет, - спокойно ответил Альберт Петрович. – Я родился в эпоху воинствующего атеизма, и, как у нас тогда говорили: на Бога надейся, а сам не плошай! Поэтому, ты уж меня прости, но я сам себе Бог.
На следующий день я возвращался в Москву, четыре часа толкаясь в жуткой пробке. Стояла болезненная пасмурная погода, и дворники едва успевали счищать грязь с лобового стекла. От автомобильных выхлопов у меня першило в горле и хотелось смачно плюнуть в окошко. А от наглости некоторых водителей, бесцеремонно пытавшихся пролезть впереди, копилось раздражение, которое я гасил воспоминаниями о «солнечном человеке».
А затем я вдруг представил и себя, и всех людей, сидящих сейчас в дорогих джипах, BMW и Мерседесах голыми и идущими пешком по скользкой дороге. Одежда дорогих машин больше не прикрывала их подлинную сущность, и все они выглядели удивительно жалко. Большинство из них были крайне нездоровы от невоздержанного образа жизни, и вид их недоразвитых больных тел внушал отвращение. Тем не менее, они все так же нагло куда-то влезали, толкались, суетились, стремясь обогнать друг друга, показывали оскорбительные знаки растопыренными пальцами и мерзко ругались в погоне за каким-то неведомым им счастьем, вместо которого почти каждого из них ждала впереди преждевременная смерть. А где-то далеко, в маленькой заснеженной деревне, стоял на крыльце своего дома молодой жизнерадостный старик, обратив свое крепкое тело к Солнцу, будто внутри него были неисчерпаемые солнечные батареи.
А.Г.
22 ноября 2008г.
Нижний Новгород - Москва