Баллада о рыжей дворняге (Сан-Торас) / Проза.ру

            Во всем звучат противоречья,
            И не равны чаши весов.
            Сан-Торас.
            МЫ И ОНИ

В молодости хочется быть зрелым, в зрелости - молодым. Желания, осуществляясь несвоевременно, теряют первичную ценность. Старое поколение маршировало под барабаны, новое пляшет в экстремальных децибелах.
У нас звучал патриотический гимн - сплачивающий и бодрящий. У них речитативный рэп - гормональный вопль вибрирующего нутра!
Мы свою песню слушали, трепеща на лирической слезе. Их музыку не слушают, ею сносят голову!
У нас были в фаворе длинные волосы, короткие юбки и твист.
У них модно плясать полунагими, демонструя мышечное познания мира мускульным чувством.
Для нас А. С. Пушкин - инициалы без точек: АС. Для них он - вчерашняя попса, «черный рэпер»!
Их первобытность восприятий конфликтует с нашей нафталиновой искушенностью.
Наш твист попрал вальс, а их пляски попрали вальс, твист и чарльстон.
Мы для них - динозавры, потому что наши страсти уже не вопиют, а рационально расходуются по всей площади увядающего тела.
Шагреневая кожа лица, как ее ни ублажай, съеживается, а резиновые мордашки юнцов - хорошеют.
Каждое поколение по-своему расценивает любовь.
Они способны плениться силиконовой грудью и сшитой за ушами кожей. Любовь видоизменяется. У нас ценилась возвышенная - до гроба. У них упразднена - до вазелина или до формулы: «Любите меня таким, каков есть!»
Мы против! Любить то, что есть - все равно, что хотеть то, что имеешь. Теория удовлетворения минимализмом.
Мы готовы совершенствоваться!
         Крошка сын к отцу пришел,
         И спросила кроха:
      - Что такое «хорошо»?
         И что такое «плохо»?
Вечные вопросы - быть или не быть? Быть хорошо или плохо?
В принципе, если хорошо быть, то это и не плохо. Но, чтобы хорошо «быть», надо урезонить своих эмбрионов, которые становятся сложны и неузнаваемы в пубертатном периоде.
Мы и они - это русскоговорящие, живущие на континенте, и наши континентальные дети.
Хочется, чтобы они были прилежны и послушны.
Гляжу на послушных - выглядят подозрительно. Свой первородный интерес заглушают осторожностью и страхом. Не пробуют, не нюхают, не дымят из ноздрей. Они не популярны в своей среде, они не кул.
Гляжу на грубиянов - те экспериментируют, ошеломляя противоречиями: самовлюбленность и тяга к самоистреблению.
Предложишь им верную поговорку: «Береги платье снову, а честь смолоду». Услышишь:
- Чепуха! В 50 ни платье не наденешь, ни честью не блеснешь!
- Почему это?
- Так оно же выйдет из моды!
Резонно! Мода меняется.
Мы не любим бритоголовых, а у нас не любили длинноволосых.
Картина «Встреча поколений», многофигурная композиция –
поп-арт на плэнере: идут в обнимку длинноволосые стиляги с бритоголовыми качками! Это мы и они. Они- качки! Они другие!
Диалектика предлагает новые виды, и слава Богу, потому что круговорот в природе лучше, чем столбняк.
Движение есть жизнь!
Когда происходит момент превращения нежного чада в мятущегося монстра?
С каким умилением обращался Пушкин к молодым дубкам: «Здравствуй племя младое, незнакомое!» А вымахали из дубков большие дубы, и никакого умиления, и понимания никакого. И если надо объяснять, то - не надо объяснять.
Ведь пишущий - как фокусник. Он обладает даром фокусировать взгляд.
Пишущий - это указательный палец для читающего.
- Смотри! - говорит он.
- Да видел я, читал! - отвечает читающий.
Но давным-давно один философ сказал: «Никто ничего не читает, а если читает - не понимает, а если понимает - то не помнит...»

            МЫ И АМЕРИКАНЫ

Здесь ум строго ограничен.
Они и мы... Это скрепка местоимений трансформируется во всех контрастах бытия как нечто ( на первых порах) несовместимое.
Экономика определяет качество жизни. В этом качестве они, допустим, процветают, а мы - вечно ошеломлены или ущемлены. Вполне возможно, что мы духовно отягощены, так как экономически ущемлены. Поэтому наш способ познания ориентирован не на потребление предмета, а на изучение его сути.
Вот подсвечник. Мысль работает в направлении: «Из чего сделан?». Не корысть движет чувством, а бескорыстная духовность!
У них познание есть способ пользования.
Широчайший ассортимент всего на свете формирует user-a: «Что выбирать? Из чего? Сколько?»
Это – подсвечник. Внимание не на предмете, а на предназначении. В него вставляют свечу, ее зажигают, она дает уют, уют дает комфорт.
Сами предметы по обе стороны океана воспринимаются как данность: «Вот что у нас есть!» С этого момента у них мысль начинает работать вперед: «Что с этим делать?» У нас – назад: «А из чего это сделано?».



            АВОСЬКА

Мы жили в Совдепии, среди естественных запахов, стрессов и первичных потребностей. Депрессия была не в моде. Ежедневный стресс взбадривал, тонизируя личность, как физкультура тонизирует мускулатуру.
На удовлетворение первичных потребностей уходили гигантские усилия. Любое достижение расценивалось как счастье. Выхватил в очередной давке дефицит – удовлетворение. Пристроился, распираемый нуждой, под куст - облегчение. Вскочил в троллейбус - счастье! Никаких синдромов вялотекущей депрессии!
Граждане, как азартные охотники, рыскали по стране с дырявыми авоськами в поисках дефицита: авось что-нибудь выбросят!
К дамам обращались – «гражданочка», к мужчинам - «гражданин». Обвешанный гирляндой туалетной бумаги гражданин вызывал ажиотаж.
- Где вы это брали?
- Там, за углом, выбросили!
Или:
- А где вы это достали?
- Авось и мы успеем!
Для шопинга авоська была предметом number 1. Нынче на смену авоськам из западной цивилизации прорвались к нам пластиковые пакеты.

            КУХНЯ КАК ОАЗИС

У американов первичные потребности удовлетворяются элементарно, поэтому весь рацион тоски, предназначенный человеку, из сытого тела прямиком переползает в голодную душу.
Такую душу можно излить психотерапевту за сто американских рублей в один астрономический час.
А мы умели сострадать безвозмездно.
Наши граждане мостились на кухнях, ближе к племенному очагу и пище. Там по вечерам собирались родственные души, и крепкие напитки высоким градусом знойной влаги расслабляли тела и обостряли умы. Между плитой и холодильником ритуально гонялись исповедальные чаи.
Американцы не пьют чаи, им по нраву ледяные коктейли. Они, как в реанимации, присасываются через трубочку к напитку с говорящим названием - например, «Энерджи». «Энерджи» напоминает физиологический раствор. Это вам не «Поцелуй тети Клавы» и даже не «Слеза комсомолки».
Они мастера общаться, а мы - дружить,
Настроенные на хэппи-энд янки из-за личных неурядиц не устроят окружающим форс-мажор. Даже в автокатастрофе американ вежливо улыбнется из под колес грузовика, и скажет: «Ай эм о’кей!».
Почему-то именно это симпатичное качество особенно раздражает наших. Из-за привычки к грубости и хмурым лицам встречная улыбка вызывает у нас подозрительность. Подозрение в неискренней любезности огорчает нашу мораль больше, чем чистосердечное хамство. Благополучие вызывает зависть.

            ПРИНЦИПИАЛЬНЫЕ ОТЛИЧИЯ

У них можно выглядеть как угодно, но вести себя следует как положено. У нас - нужно выглядеть как положено, но вести себя можно как угодно.
В этом отношении москвичи ближе к дикарям, чем коренные островитяне. Увидев на ком-то одежду «не по их понятиям», москвички ткнут пальцем и обсудачат. Их меньше заденет пьяный хам или трезвый наглец.
Тот, кто жил в Америке подтвердит, что обновленная Москва своей модой, молодежью и поведением напоминает негритянское гетто. В свете расовых и культурных различий это наблюдение кажется абсурдным, но оно и есть горькая правда: та же смесь ущемленной заносчивости, кичливости, безвкусицы и беспардонного любопытства.
Желание доказать, убедить мир, что мы не хуже!
Поэтому мы не просто носим одежду, а мучительно добываем и демонстрируем.
Не просто говорим то, что думаем, а выкрикиваем и доказываем.
Не просто рулим по делам в своем авто, а красуемся, как бы заявляя о себе.
Мы плюем на светофоры, тротуары и порядок.
Мы так же заносчивы, хвастливы, претенциозны и добры; в сущности, даже добросердечны.
Мы убеждены, что мы лучше, чем о нас думают, и уязвлены, что о нас думают хуже, чем мы есть. Поэтому мы или усиливаем это худшее впечатление - чтобы эпатировать, или являем лучшие качества - чтобы удивить. Нам кажется, что если нас узнают, какие мы на самом деле глубокие, тонкие и умные - нас полюбят.
Мы просто не можем не понравиться, потому что способны очаровывать.
Узнаешь нас - оценишь.
Но эта истина относится практически ко всем народам. Узнаешь глубже черных, желтых, узкоглазых - их язык, фольклор, историю, культуру, обычаи - прочувствуешь их сущность и полюбишь.
Москва хорошеет и богатеет.
Можно вытащить человека из гетто, но нельзя вытащить гетто из человека.

            ПРИВЫЧКИ

Наши маленькие радости не ведомы аборигенам цивилизации.
Вдыхать запах морозного белья с веревки американы не умеют, у них в домах laundry.
Висеть на подножке трамвая, наслаждаясь воздухом, они не станут, у них в авто кондиционеры.
Отправлять мужа во двор выбивать ковер, чтобы все задохнулись от пыли и зависти: есть муж и есть ковер! Такая приятность им невдомек.
Они вообще не додумаются очищать экологию внутри жилья за счет загрязнения ее снаружи.
У нас домашние дела делятся поровну: муж - раз в год в стену гвоздь, жена - ежедневно трет и куховарит.
У них феминистки, лесбиянки, трансвеститы, гей-семьи - запутаешься в выборе домостроя!
У нас - все просто: любишь одного, живешь с другим, спишь с третьим. Драма - апологет литературы. Каждая биография - готовая фабула. Гордые матери одиноко растят результаты своей доверчивой любви.
У американов все сложно: отец есть, и он в ответе. Дал жизнь - отвечай всю жизнь!
Они не станут сыпать сахар в чашку на глазок, периодически вбухивая его туда целиком. Не будут тереть солью жирное пятно - это работа химчистки. Захлопывать дверь и пытаться открыть без ключа - это работа лаксмета. Внимать трагедиям соседки и указывать выход - это работа психолога.
Даже на улице они не поднимут упавшего, а позвонят в «Скорую», потому что это работа врача. Только врач знает, как правильно поднять, чтобы не навредить. Только психолог знает, как правильно сказать, чтобы утешить. Лаксмет знает как открыть, а чистильщик - как почистить.
Они во всем признают только профи, а мы согласны и на кружок «Умелые руки».
Но, ощутив за воротом букашку, они так же, как и мы, прытко вскочат и завертятся.
В этом пункте наблюдается наше родство. В этом, как говаривал бескровный революционер М. Горбачев: «Главное -начать!».
Пожалуй, начать дело, раскручиваясь с моментального подскока, будто за ворот попала букашка - верный путь к успеху. И в этом пункте у нас с ними - чистейший альянс.
Однако мы любим несчастных, а американцы - счастливых; мы любим бедных, они – богатых. Успех ближнего у них вызывает уважение, у нас - зависть.

            ЗАВИСТЬ

Зависть агрессивно гложет нацию. Месторождения ее залежей рассеяны во всех областях, по всей Руси. Она процветает на поприще науки, искусства, политики, спорта и на других, менее завидных, поприщах.
Зависть бывает разномастной: черная, белая и серая. В белой признаются вполне приличные люди: «Я вам завидую белой завистью». Белая украшает и, в некотором роде, льстит; серая испепеляет, а черная загрызает насмерть!
Но, с другой стороны, зависть является энергетическим ресурсом, как движущая сила и валовой продукт.
Революцию взбунтовали самые активные завистники, они взалкали классовую зависть идеей экспроприации. Простодушный пролетариат, заглотав наживку сладких лозунгов, обеспечил своим партийным паханам скатерть-самобранку. Энтузиасты равноправия расстелили прокрустово ложе, но уравниловки и братства не получилось.
Животные подразделяются на виды, а человечество на классы.
Партийные паханы, завладев коврами-самолетами, кисельными реками и молочными берегами, устроили у себя в кулуарах привилегированные кормушки - спецобслуживание по пропускам! Избиратели не допускались к элитному корыту. Народ наслаждался виртуальным изобилием в кинотеатрах. Оттуда с праздничных столов прямо в голодный зал свисали аппетитные яства. Тандем свинарки с пастухом будоражил страну.
Лицемерный гегемон достиг апогея в деле продолжительных и бурных оваций самому себе. Репрессии стерегли прокрустово ложе своей системы.
«Когда бы грек увидел наши игры!»
Рим с гладиаторскими боями и испанская коррида со своими краснознаменными мулетами - просто детвора на елке...
Хоп! Мои выводы своей конкретностью вызывают желание спорить, но я не претендую на сходство с вами.


В Совдепии всегда таился интерес к жизни «врагов»: «Как они там, за бугром, паразитически загнивают?».
Их манера класть ноги на стол казалась вопиющим свинством. Для понимания такого комфорта требуется личный опыт.
Трудно оценить столь изощренные удобства в условиях наших мостовых. Страна остается по-гоголевски верна своим дуракам и дорогам.
С тех пор, как булыжник стал оружием пролетариата, никто и не думал класть его на место.
В дождливую осень, настигая транспорт и утрамбовываясь в него со своими котомками, сумками, авоськами - с трамвая на троллейбус, с троллейбуса на автобус и пешком - мы волокли на своих башмаках размокшую землю, являясь на работу, в школу, в институт заляпанными по самую макушку. Счищали грязь с капроновых чулок смоченными слюной носовыми платками; а если подсохнет, скоблили, поднимая путем трения столбики коричневой пыли.
Завалить по-американски на стол такие ноги, обутые в изделия фабрики «Скороход» - культурный шок.
Наши мафиози на иномарках по сей день улепетывают от ментов с заляпанными номерами. Они будто вне закона, какие-то неуловимые мстители.
В те незабвенные времена было немыслимо представить, что я, прогулявшись в белых носках по driveway - потом их же (с ногами внутри) устрою на стеклянный, оловянный и деревянный coffee-table.
В те незабвенные времена, умывая утром только лицо, а вечером, ополаскивая только ноги, невозможно было вообразить, что все это можно объединить и мыть вместе с остальной личностью не по выходным, а ежедневно...

            ДУРАК - ЗАРАЗА ОБЩЕСТВА

Эмиграция смешивает круги: бывшие начальники становятся таксистами. Бывшие таксисты - президентами корпораций, то есть начальниками бывших начальников. Не у дел остаются одни только нобелевские лауреаты.
Застолье объединяет ушлого дельца и бессребреника. Люди, говоря на разных языках, выпадают из синтеза взаимопонимания. Даже юмор не вызывает синхронных реакций.
Дурак по обе стороны океана - зараза беседы: он обижается, полагая себя причиной любой темы, и, в конце концов, становится ее центром! Вытягивая дурака, вы объясняете ему шутку, убивая юмор. Но и ухватив смысл, дурак все равно теряет его, тогда вы снижаете свои умственные обороты, чтобы втянуть его обратно в круг общения. Дурак распространяет свои вирусы воздушно-капельным путем. Для меня безусловно то, что глупость инфекционна и что она не аномалия природы, а ее проект. Типовая модель.

            РАБОТА

От работы не устаешь в двух случаях: когда она увлекает и когда вознаграждает. Бывает, одно компенсирует другое; но без обоих компонентов устаешь. Воодушевление и дивиденды продуцируют неуемную энергию .
Как-то мне пришлось корпеть над редакцией скучного текста. Наступила полночь. Навалилась усталость, текст утратил смысл. Позвонил профессор, он же заказчик, и сообщил, что привезет дополнительный материал.
«Нет!»- рыкнул внутренний голос.
Профессор все же приволок свое иноязычное детище, подкрепив его платой в размере годового дохода какого-нибудь скромного директора мясокомбината.(Вспомнилась автобиография Раневской: Я родилась в семье скромного нефтяного магната...)
И случилась метаморфоза, фата-моргана и мираж в Каракумах. Сон улетучился, буквы прекратили пляску и водрузились поместам. Денежная мзда смыла усталость и всколыхнула вдохновение.
Чтобы не получилось, что я академик, курирующий труд профессора, надо сказать, что профессор у американов - это преподаватель вуза. Защитил дисер - ты доктор.
Карьера меняет статус в зависимости от географии, то подскакивает, то падает, выкаблучиваясь между параллелями и меридианами. Нетверда моя веревочно-карьерная лестница.

Человек больше всего любит то, во, что он вложил труд. У меня газета, два глянцевых журнала, радио- и телеканал.
Соединенные Штаты читают мои голубиные послания.
По эту сторону океана - как бы это поскромнее выразиться - я президент. Это трижды написано в бархатных коленкорах и скреплено золототыми печатями.
Сии достижения лежат в несгораемом сейфе, как в братской могиле.
Мы, также, как американы жертвуем на диплом о высоком образовании духовные энергии. Но они свой почет вывешивают на стену, а мы свои корочки швыряем в потемки стола, на дальнюю полку, выполняющую роль биографического склепа...
Дурное воспитание, не позволяет мне развесить вокруг себя свои красные дипломы, дабы не ущемить самолюбие тех, кто не испепелял нежные годы в нерушимой тиши читальных залов. Так и корплю в кабинете, среди свободных от дипломов стен. И висит надо мной одинокая голая «Ню» Модильяни, совсем голая и кривая.
Мы любим то, во что вложили труд. И чем больше труда, тем сильнее любовь.

            ШКОЛА

Когда мы были пубертатны, как ныне наши дети, главным нашим делом была школа. Школа любила ликовать.
Все объявления торжествовали через громкоговоритель: «Сбор металлолома! Сбор макулатуры! Сбор дружины!»
Культурное радио тоже вещало, ликуя. Под раскаты баянов и трем балалаек наперебой, доярки, трактористы и председатели колхозов, хвастались своими успехам.
Все лихорадочно состязались между собой. Целые коллективы, сплоченные клятвами, бегали друг за другом, догоняя, обгоняя и перегоняя. Ударяя по производству, победители,вывешивали вымпелы и назывались ударниками. Страна лупилась об заклад пятилетками, существуя в заядлой атмосфере заядлых спорщиков. Вечные марафонцы с грузом непосильных обязательств.
Все единогласно, единодушно, как один! Власть ненавидела самородков.

Что означает индивидуальность? - Темный элемент, отщепенец, контра, проходимец, прощелыга, профанатор - выродок из клонированных рядов партократии!
Школа не любила индивидуальность, предпочитая ей коллективный стандарт, жидко разбавленный общественно-активными единицами.
Любовь к предмету зависит от педагога. Этот пастулат остается неизменен. Посредственные учителя штампуют посредственных учеников. Школа, как инкубатор, десятилетия вынашивает то, что по осени считают. Штучный товар - выбрасывают из конвейера! Неспособные нести эстафету и передавать вахту получают мутные характеристики, чреватые темными пятнами в свете плавного течения их дальнейших биографий.
Моя персона проявляла свое активное лицо за счет художественной самодеятельности. Коронным номером была «Баллада о рыжей дворняге», поэт Асадов
воевал, пожертвовал зрением, уважил мораль, глубоко не вскопнул, но и не выпал из строя...
Плач по дворняге в моем драматическом исполнении приносил дивиденды из года в год. Баллада являла собой антипод эволюционной теории: росли дети, старели взрослые, а дворняга оставалась юной и актуальной.
Она побеждала на самодеятельных смотрах и хоры,и сложные акробатические этюды, и целые танцевальные ансамбли. Взирая на их усилия победить, с сардонической улыбкой, я понмал, что против баллады не устоять. Дворняга крыла все, как Джек-пот!
Я малодушно спекулировал ею, сачкуя полезные предметы в школьной раздевалке. Зарывшись в кучу сваленных пальто, я читал, пахло сырой улицей и горелой кашей.
В перипетиях «Человеческой комедии» меня занимала именно мимикрия шагреневой кожи месье Растиньяка.
Опять - они и мы...
Мы носили школьную форму на вырост, стирая ее чуть ли не раз в год, исправно менялись только воротнички и манжеты: девочки терли под краном, сушили утюгом и пришивали на «живульку».
Мы сидели за партами, поднимая руку, чтобы ответить, и вставали целиком, чтобы приветствовать старших.
Наши, континентальные, дети учатся лежа. Они валяются на ковролине среди бумажных тестов, не подозревая, что на свете существует каллиграфия. Если по почерку определять характер, то графологическая экспертиза сломает копья о каллиграфию наших детей.
Они заходят в школу через металлоискатель, им раздают контрацептивы. И наклеенными ногтями они весь день ковыряют в носу, хлопая приставными ресницами. Даже в трепетные часы досуга мы не позволяли себе такой бесшабашной праздности.
Наступила эра новой музыки, новых тротуаров, нового почерка. Старыми в ней оказались мы, рожденные в прошлом веке. Остается держать в фасад вверх забралом и вписываться в компьютерное соответствие текущего момента.

            ПЕДАГОГИ

Наши учителя, персонажи нашей жизни...
Любого можно извлечь из дежа вю, рассматривая в разных ракурсах.
Наши американские дети учатся без перемен и без персонажей. Они не знают, кто чем дышит, но при встречах обнимаются, как земляки, и целуются, точно фронтовики в День Победы.

            ИСТОРИК

Мне удавалось любить предметы, несмотря, и не любить вопреки...
Допустим, мне удалось полюбить историю и стать по второй профессии историком искусств, несмотря на Исаака Львовича с его натуральным наплевательством на любые события до н.э. и после.
Исаак Львович, по кличке Харкалка, в прямом смысле заплевывал каждую эру после невнятного пояснения ее сути.
Этот, коротенький лысый «Геродот» с полипозным клювом, ставил на доске такую точку, что мел отлетал белыми брызгами.
Свои письмена Исаак Львович неизменно заканчивал одним и тем же характерным харком.
Уточнив римскими цифрами новую тему, он с размаху влеплял в нее точку салюта, затем мгновенно застывал и шумно вытягивал воздух из класса.
Наполнившись им, Иссак Львович конвульсивно извергал из своих темных, прокуренных недр коричневую мокроту, направляя ее прямо в сложенные лодочкой измелованные ладони.
Рассмотрев содержимое, он яростно растирал его.
Умыв, таким способом руки, Исаак Львовичон открывал журнал, приступая к допросу.
- Тэк-с, - нараспев мурлыкал удовлетворенный самоочищением историк, - кто отличится?
К внеклассной работе он относился с пониманием и меня, как радужную надежду самодеятельности, отпускал на мнимые репетиции «Баллады».
В целом Исаак Львович был не злобным и не мстительным. Несмотря на ритуал, с ним можно было ужиться. И даже, вопреки ему, мне удалось полюбить историю.
Гораздо хуже дело обстояло с литературой.

            АПТЕКАРЬ

Арнольд Павлович Аптекарь, будучи прирожденным словесником, обожал волокиту. Он ежедневно измывался над нами, делая это ненамеренно. Просто он так существовал - такова была его органика, и невыносима была его натура. Арнольд Павлович занимал собой чужое пространство, его было слишком много, он имел манеру вторгнуться в личную зону, наскочить и брюзгнуть слюной.
Аптекарь состоял из гремучего сплава вздорных эмоций. Он был порывист, нескладен и суетлив одновременно. На моей памяти А.П. содержал в себе много веса, много бурого и жаркого носа и мало губ. Плоский, как у образцовской куклы рот, не сдерживал желтых поредевших пеньков.
Мне удавалось вылавливать предметы через толстые стекла его роговых очков. Очки, как кривые зеркала, чудовищно искажали реальность. Через них А.П. буквально вплотную взирал на мир, и все равно ничего в нем не видел. Вопреки логике к нему прилипла индейская кличка «Соколиный Глаз».
Но, не прост был Аптекарь. Когда он улыбался,два дверных глазка под близорукими линзами неожиданно мило съезжались к носу, делая лицо лукавым.
Арнольд Павлыч носил лысину, исправно зачесывая ее одинокой каурой прядью. Прядь укладывалась от мохнатого уха через розовый череп, аккурат на правый бочок. Весь процесс осуществлялся стихийно.
Спохватившись посреди урока, он выдергивал из нагрудного кармана мелкую расчесочку и, зацепив непокорную прядь, восстанавливал зыбкое сооружение на место. Закончив укладку Арнольд Палыч стремительно подносил расческу к носу и, сдунув мощными ветрами мерзкую перхоть, на время успокаивался.
Но строптивый локон снова соскальзывал, и действие повторялось.
В конце дня, забросив борьбу, Аптекарь бродил растрепанный, как панк, с длинной жиденькой прядкой с одного края и бесстыдной лысиной с другого.
В таком виде он пребывал до тех пор, пока встрепенувшись, снова не принимался за свой марафет.
Наведенный шик держался недолго. Арнальд Палыч всегда был бесполезно занят своей неблагодарной красотой.
Ах, если б наш словесник жил во вражеской стране Америке! Ему бы раз и навсегда прилепили эту порочную прядь! Ему бы не пришлось конвульсивно манипулировать гнусной расческой посреди великих дел.
Но, он был патриотом! Он был партийцем с огнем большевистким в груди, и потому его тыквенная головка терпела хаос изнутри и снаружи.
Он суетливо хватал тетради, обнюхивал их и тут же бросал, утратив к ним интерес. Безграмотное письмо его будоражило, а грамматические ошибки разъяряли, как личное оскорбление.
Поскольку никто из нас не отличался правильным писанием, Аптекарь частенько пребывал в дурном настроение.
Зажав под мышкой тетради, Арнольд Палыч заваливался спиной в класс, плотно затворяя дверь, разворачивался и, подойдя к столу, швырял на него кипы безграмотных прописных истин. С отвращением обозрев аудиторию, он нюхал журнал и по слогам произносил фамилию. Ученик шел к доске, становясь на лобное место.
Распахнув диктант, Аптекарь сминал страницы, точно намереваясь утереться ими и, не смиряя набухшую злобу,сотрясал над головами школярскими опусами: «Я щас закатаю такую пощечину, и жалуйтесь, кому хотите!».
Класс исподтишка, пакостно хихикал. Аптекарь багровел, азартно заворачивал обшлаг рукава, показывая волосатый кулак, и кричал: «Я щас закатаю такую пощечину, и жалуйтесь!» - кулак имитировал в воздухе не пощечину, а нокаут. «Я щас закатаю»... Эта фраза была лейтмотивом на протяжении всего его ученья.
Никому никогда Арнольд Палыч не «закатал» никакой пощечины, но,воодушевляясь он был не в силах отказаться от такой согревающей мысли.
Ученики втягивали головы, хватали авторучки и строчили: число, классная работа.
Чуть ли не каждый день он вызывал меня к доске, диктуя одно и то же предложение: «Из-под куста мне ландыш серебристый приветливо кивает головой». Нужно было подчеркнуть подлежащее одно чертой, сказуемое - двумя и сообщить, что предлог «из-под» пишется через черточку. Видимо, это предложение чем-то успокаивало Арнольда Палыча, потому что после него он умиротворялся и входил в колею.

Однажды Аптекарь был стихийно развенчан и навсегда неверлирован. В тот день у доски, застряв в лабиринте падежей, изнывал злополучный Вовка Кикоть. Арнольд Палыч позабыл о нем.
Потеряв нить задания, Вовка затосковал. Аптекарь носился по классу, клюя носом в тетрадях, и раздавая подзатыльники. Вовка обессмысленно вертел в руках меловую тряпицу, но вдруг изловчился и удачно забросил ее на плечо Аптекаря . Не заметив этого, Аннольд Палыч понесся с тряпкой, угрожая пощечиной гогочущему классу.
Тем временем Кикоть ухитрился пристроить вторую тряпку. Аптекарь,не замечая продолжал метаться между рядами парт, как царский генерал в новых эполетах.
По литературе проходили «Преступление и наказание». Арнольд Палыч явно сочувствовал Раскольникову, хотя вряд ли он стал бы рубить старушек топором, его кредо была пощечина, тем не менее, нищий, преследовавший Родиона, чем-то нервировал и его.
«Убивец! Убивец! Убивец!» -надрываясь, цитировал А.П. «Тварь я дрожащая или право имею?»- пытливо вопрошал он, вздымая заляпанный красными чернилами кулак.
Успех Вовкиной проделки вдохновил остальных. Кто-то, свернув трубой толстую тетрадь, раскатисто пробасил в нее: «В чем у вас руки?». Вынырнув из журнала, Арнольд Палыч неожиданно взвизгнул: «В красных чернилах!».
- В чем у вас руки?
- В красных чернилах!
- В чем у вас руки? –
- В красных чернилах - рапортовал Аптекарь - я же сказал, в красных чернилах!
- Убивец! - пробубнил трубный глас.
Аптекарь взвился, схватил журнал, грохнул об пол и театрально растоптал, как ехидну. Цунами хохота накрыло ряды.
«Я щас закатаю такую пощечину»,- загремел, оголяясь до плеча, Арнольд Палыч – «и жалуйтесь, кому хотите!».
Кто-то тряхнув авторучкой, выстрелил чернилами, след дорожки на его пиджаке оказался сигнальным. Отовсюду понеслись в сторону бедного словесника пулеметные очереди из чернильных дул. Фефелов скрутил тетрадные листы в длинный хвост и закинул за хлястик аптекарского пиджака. Арнольд Палыч с хвостом, в тряпках-эполетах, с развевающейся каурой прядью бесновался, не в силах усмирить фиолетовую истерику класса.
Не выдержав, он с грохотом рванул дверь.
Мне было жаль его: Аптекарь любил балладу в моем проникновенном исполнении, и видел через нее славное будущее моей артистической карьеры.
Вылетев вон, он унес на плечах тряпки, за что Кикоть расплатился на следующем уроке.

            ОДНОРУКИЙ

Математик был одноруким - это были его last name, first and middle name, это было его основной приметой.
- Встретимся после уроков, у вас сейчас кто?
- Однорукий.
- Фу! Ну, ни пуха!
Однорукий математик был неулыбчив, неподвижен и конкретен, как наука дактилоскопия. Свои мысли он излагал ребусами и ни во что не ставил мою балладу.
Его протез всегда покоился в левом кармане, как будто он там что-то прятал. Никто из учителей не носил рук в карманах - это мог позволить себе только однорукий математик.
Он входил в класс боком, как заходят в опасное место, поворачивался всем корпусом и устремлял в нашу глубь немигающий взор. Примерно так смотрел с освещенных подмостков в зал психотерапевт Кашпировский. Гипнотический взор.
Математик метнулся к доске записывать алгоритмы, но, не обнаружив на месте тряпки, огорчился. Спина его нервно завибрировала.
- Кто дежурный? - не поворачивая головы, обратился он к классу.
Вовка Кикоть, пискнув что-то, вылез из-за парты. Математик, разрезая душную атмосферу недобрых предчувствий, двинулся на него, как ледокол.
- Ищи! - гаркнул он.
Взъерошившись Кикоть, пошарил под партой.
- Ищи! -рыкнул математик, дернув ноздрей. Вовка открыл портфель и протянул дневник.
- Ищи! - взвыл Однорукий, вперяя в него немигающий взгляд.
Кикоть, озираясь вяло полистал тетрадь.
- Еще ищи!
Вовка обмяк, не понимая, что искать и где.
- В карманах ищи! - настаивал математик.
Выворачивая карманы, Кикоть нехотя извлекал оттуда драгоценный мальчишечий хлам.
- Ищи! Ищи! Ищи! – не унимался учитель.
Исчерпав варианты поиска, Вовка обессилел; тощие руки, разобщившись с телом, отстраненно повисли, как плеточки.
- Ищи! - напирал математик.
Кикоть превратился в истукана.
- Совесть свою ищи! - ткнув его в лоб, закончил выступление Однорукий.
Белобрысая Вовкина голова мотнулась и приблизительно встала на место. Учитель развернул свое туловище и, переместив его к доске, добротно вытер ее спортивными штанами дежурного Кикотя.
Такие спектакли были не редкость, но, как правило, ничем не кончались: математик не любил разборки с детьми и беседы с родителями. Любой инцидент он исчерпывал сам.

            ФИЗРУК

Кроме математика, еще два человека в школе не признавали мои самодеятельные успехи: физкультурник и физичка.
Физкультурник был одноглазым (I'm sorry), худым и сухопарым. Он носил знаковый для эпохи синий спортивный костюм со вздутыми, точно чашки бюстгальтера, коленями. Костюм имел вид, будто физкультурник провел жизнь в тамбуре плацкартного вагона.
Его темное, худое, с древесными морщинами, лицо было малоподвижно. Но, в антитезу мимическому застою, на пупыристой шее задорно торчал острый, прыгающий кадык. Около левого виска физрука изумленно застыл потухший вставной глаз.
В раздевалке спорзала всегда стоял крутой дух цирковых кулис. От самого физкультурника мощно пахло вольером.
Он ценил свой предмет и обещал, девочкам, что если они не станум прыгать через козла, то непременно обабятся.
Физкультуру вполне можно было терпеть, если бы не отвратная необходимость напяливать на себя после нее душную форму. Моя страсть к спорту не выдерживала таких испытаний, к тому же таланты мои не впечатляли физрука.
Физрук и физичка положили конец балладному триумфу.

            БАЦИЛЛА

Физику преподавала Лариса Бенционовна, по кличке «Бацилла». Она была персонажем с подвохом, косая (не погрешу против правды, пусть даже правда неправдоподобна - ну что поделать, ежели Лариса Бенционовна перманентно косила). Были у нее, как у тихоокеанской акулы, плотные рядки мелких острых зубов, примерно четыре рядка. На макушке она носила залихватский кучерявый хвост. И ходила Бацилла круглый год в кримпленовом зеленом халате, от горла до колен застегнутом на золотые обтрепанные пуговицы.
Халат был знаменателен. За несколько лет у меня сложилось впечатление, будто Бацилла в нем родилась и дала священный обет не снимать до гроба. Она не имела возраста, не пользовалась косметикой и ничем не пыталась себя приукрасить.
К школе Бацилла подруливала верхом на красном мотоцикле, с оглушительным ревом, как какой-нибудь чикагский «Боинг». Из-под шлема горизонтальной трубой торчал пегий хвост. Ученики высовывались из окон, любуясь лихой Бациллой.
Для полного шика ей, конечно, недоставало стиля.

Ах, если бы Ларису Бенционовну угораздило завернуть во вражескую страну Америку!
Она бы стала крутой рокершей! Ходила бы Бацилла, бряцая цепями, в кожаной жилетке, с татуировками на локтях. У нее был бы проколот язык, и пуп, и бровь. Она бы не зашивала розовые чулки белой ниткой и не заклеивала бы ползущие стрелки лаком для ногтей.
Бацила бы брила свои мохнатые ноги и смело натягивала бы на них дырявые лосины, потому что это very sexy!
Неотразимо гламурная Бацилла носилась бы по highway-у с каким-нибудь культуристом, и была бы в ее судьбе великая гармония интимных ощущений.
Но увы - Лариса Бенционовна была продуктом Страны Советов и потому, вместо роскошного гардероба у нее был - кримпленовый халат на всю жизнь, и пегий хвост на все времена.
Бацилла изрядно подпортила мое детство, мучая переэкзаменовками. Никакой физикой мы никогда не занимались. Она задавала множество вопросов, пытаясь понять наше племя, и казалась мне динозавром.
Утратив бдительность, я доверился ей, выразив глумливое отношение к самодеятельности и к балладе. Коварная Бацилла решила осадить меня, придумала хитроумный план.
После уроков учитель украинского, с которым мы сошлись на почве любви к этому самому языку, под страшным секретом рассказал о ее планах.

            УКРАИНЕЦ

Анатолий Васильевич Коваленко был высок, красив и провинциально элегантен; на нем отдыхал глаз. (Слав Бог, не косой, не хромой).
Он приходил в школу, словно на свидание - в светлом костюме с ярким галстуком и носовым платком.
Верхом на скакуне c рапирой, в камзоле и шляпе Коваленко был бы неотразим, как мушкетер.
Ах, если бы ему посчастливилось родиться во вражеской стране Америке! Впрочем, душистого носового платка вполне хватало для школьного ах... Анатолий Васильевич нравился всем. Легкий, изящный, голубоглазый, как свежий лютик, он порхал по классу, объявляя: «Два аркушi папeру, словниковий диктант!»
Он обожал каламбурить, смешивая языки; с удовольствием цитировал мои дурашливые переводы.
Нiч, вулиця, лiхтар, аптеця,
Безглузде свiтло iз вiкна.
Живи собi, мeнi здається
Все буде так, кiнця нема.
Помреш - почнеться все з початку.
I буде, що там нi гутар,
Нiч, крижана вода, канавка,
Аптеця, вулиця, лiхтар.
Мы шли из школы через детскую площадку, оборудованную вкопанными в землю шинами от колес КАМАЗа. Там Анатолий Васильевич непедагогично расколол физичку.
Оказалось, физичка, физрук и хоровичка придумали забрать у меня мою коронную «Рыжую дворнягу» и передать ее хору, который исполнит мой номер «акапелла».
Нокаут! Эстафета выпадала из рук, а вместе с нею терялось мое активное лицо и положительная характеристика...
Понятно,что в рамках самодеятельности другие поэты не могли конкурировать с балладой Асадова. Коваленко все варианты отмел. Баллада, превращенная в песню, отпадала, как художественное чтение, он уверял, что зритель, погрустив над вокалом о дворняге, повторно не воспылает состраданием к ней, даже после моего проникновенного чтения.
Мы сидели в песочнице на колесах КАМАЗа, углубившись в режиссуру будущего смотра. В голову ничего путного не шло.
Номер «а капелла» о дворняге, наверное, мог перекрыть только профессиональный стриптиз.
Такая идея в кулуарах нашего заговора не озвучивалась. Мы вообще не ловили разницы между транссексуалом и трансвеститом. Предполагаю, что теоретические познания Анатолия Васильевича в этой области, вполне соответствовали моим. А у меня было, можно сказать, общественно-бесполезное детство, я не любил коллектив и не следил за последними новостями.
Анатолий Васильевич слыл многоженцем - значит, традиционным практиком.

   Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
   в тяжелых, нежных наших лапах?
«Хрустеть в нежных лапах», а не рассматривать картинки «Плейбоя» - вот удел «интимно-активной нации».
   Забыли вы, что в мире есть любовь,
   которая и жжет, и губит...
Янки, выматываясь в своих ненасытных бизнесах, теряют силы. Любовь их разоряет и обирает, а нас и жжет, и губит.
Недаром они зачастую своим ушлым стервам предпочитают наших тургеневских барышень.
Но иные граждане континента уверенно исправляют ошибки природы: отрезают и наращивают разные органы по собственному усмотрению. Чей-то сынок, отсекая у себя что-то лишнее и приживляя что-то недостающее, становится похож на неправдоподобную девочку. А чей-то папаша, путем тех же манипуляций, превращается в молодящуюся тетку - например, телезвезду или азартную домохозяйку.
Главное, что это никого не тревожит, никто от этих впечатлений «не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума».
Если бы среди нашего племени какой-нибудь субъект столь радикально видоизменился, мы, пожалуй, не вынесли бы эмоций.
Американы более толерантны, чем мы: хоть проколи себя по-папуасски настежь, хоть выкрась в кобальт, главное - плати налоги.
В Совдепии за неуплату гуманный закон не карал. Криминальным считалось носить неуставные прически.
Одинаковая длина волос - залог безопасных мыслей. Длинные мальчишеские кудри запрещались; будто главный руководящий орган опасался, что в связи с этим завшивеет остальной подчиненный ему организм.

            ОБЩАЯ ГРЕБЕНКА

Где-то на Западе процветали бунтующие хиппи, а у нас с трудом выживали упрямые стиляги. Барышни сплошь седели, подкрашивая челки под Индиру Ганди. За это их клеймили в стихах.
Эй ты, модница, злая молодость!
Над улыбкой седая прядь.
Это даже похоже на подлость -
За полтинник седою стать!
Юноши не стриглись. Длинные волосы считались фактором асоциальным. Обзаведясь ими, одна аморальная личность как бы бросала вызов всему высоконравственному коллективу. В длинных волосах усматривался опасный симптом предательства родины.
Для тех, кому это покажется «слишком» - напрасно.
Не стригшийся желал выделиться, не походить на остальных – значит, не голосовал единогласно. Бунтовал, шел против строя.
Длинноволосый желал сам распоряжаться своей головой. То есть, выражал отказ от мудрого руководства. Внешней формой проявлял внутренний протест, не подчинялся, не стригся. «Стригись!»- говорили ему. «Не буду!» - значит, выбирал что- то другое, «роковую отраду в попиранье заветных святынь». Выходит, предпочитал западное своему, свое родное подвергал сомнению. Значит, в некотором роде предавал - предатель!
К тому же в заросших головах усматривался элемент страшного разврата.
- Фефелов, состриги космы!
- Нет!
- Ах ты, стиляга! И хипник! Вон отсюда!
Менять направления рек, вырубать леса, переставлять рукава и устья - пожалуйста. Но длину волос следовало блюсти строго - короче говоря, коротко стричь.
Нестерпима глупость и нестерпима непогрешимая правота.
Ведь и Лариса Бенционовна, и Арнольд Павлович, и все остальные были непоколебимо уверены в непогрешимости своих взглядов.
Но спустя время они удрали от восхваляемой ими системы на поруганный ими же Запад. Дали деру, даже не извинившись.
И то, что было преступным, стало доблестным. А правильное - ошибочным. Кто был осужден - оказался невинен, а кто карал - виновен. И не осталось высоких убеждений, которые со временем не изменили бы сами себе. Выходит, непреходящей ценностью на все времена остается только право выбора - потому что право менять стиль прически не менее важно, чем право менять направление рек. И никакой самодур не смеет препятствовать свободному росту и свободному течению.
Любая категоричность - ограниченность. А самосвятость - самообман. Принимая на веру, выпадаешь из реальности, подменяя понятие «думать» понятием «верить».

            ПАРИ

Вернемся в песочницу на колеса КАМАЗа, из нынешнего века в прошлый.
Анатолий Васильевич предложил записать варианты сценария моего выступления на смотре. Он надеялся: таким образом мы что-нибудь придумаем.
Дуэль с физичкой переросла в глухую вражду. Акробатические пирамиды крепли, а я слабел наедине с балладой и Бациллой.
Она отыскала меня на лежбище, в раздевалке, как раз в тот момент, когда дворняга обрела в моем воображении новую биографию.
- Зубришь «Белеет парус одинокий?» - насмехалась физичка.
- Зачем «Парус» - мне баллады хватит. Я ей не изменю.
Мы поспорили. Я вызвался прочесть после «а капелла» именно «Балладу». Бацилла заявила, что меня освистают. Мы заключили пари: я читаю про дворняжку, а она освобождает от переэкзаменовки по физике.
По ее мнению, пари было беспроигрышным, но именно в ее подвохе скрывался мой козырь.

            ВОСКРЕСШАЯ ДВОРНЯГА

            Эх, будь ты хорошей породы,
            А то ведь простая дворняга!
            Э.Асадов

Наступил день смотра. Все носились в белых фартуках. Я скучно сидел в повседневной форме. Бацилла косилась, перешептываясь с физруком и хоровичкой. Коваленко был начеку. Мое деланное равнодушие злило их, и это забавляло его.
Наконец хор, покачиваясь, затянул песнь про тоскливую собачью участь.
   Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
- Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.
Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.
Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.
Старик у вокзального входа
Сказал:- Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы...
А то ведь простая дворняга!
Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.
В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали...
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит, задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела...
Труп волны снесли под коряги...
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце - чистейшей породы!
Мы стояли за кулисами.
Арнольд Павлович, однорукий математик Коваленко и Бацилла судьями заседали в жюри. В момент, когда хор жалостливо затянул последний куплет, перед ним выскочила рыжая дворняжка.
Еще Станиславский отметил, что появление на сцене живой кошки пересилит театральное действие, потому что правда сильнее вымысла. Хор смутился, зрители захохотали.
Дворняжка прожила у меня несколько дней, изгрызла домашнюю утварь. Но ей была уготована помпезная участь звезды - и все прощалось.
Вслед за ней, ковыляя в валенках, в истопницкой фуфайке вечно хмельного кочегара Феди, в его шапке-ушанке, на сцену явилась моя растрепанная персона в образе непутевого старика. Под гогот зала «старик» достал из одного кармана молоток, из другого - огромный гвоздь, и натренированным ударом пригвоздил чудовищного размера говяжью костомаху к сценическим подмосткам.
Дворняга должна была стать гвоздем программы, и я не собирался менять ее звездную участь. Рыжая псина, наша надежда, тут же набросилась на кость.
Аллегория с гвоздем не входила в мои художественные планы, но на репетициях никак не удавалось удержать собаку посреди сцены. Пришлось приколошматить костомаху в качестве приманки.
Вовка Кикоть вынес стул.
Мой дед почесал затылок, зевая, обошел дворнягу и, по-стариковски кряхтя, продолжил историю:
Зря думал старик, что собака
О рельсы жестоко разбилась.
Пусть все шло к тому, но, однако,
Дворняга в купе очутилась.
Фефелов, в железнодорожной фуражке, вынес на сцену кастрюлю с кипятком и, сняв крышку, удалился. Старик обратился к клубящемуся пару:
Над поездом дым заметался
Взревел проводник, что есть мочи!
Проводник выскочил и заревел, затопав ногами.
На месте, как бык, потоптался -
Дворнягу везти он не хочет.
Выступление проходило на фоне звуковых эффектов. Массовка за кулисами имитировала вокзал, издавая трубные паровозные гудки.
А дед все вздыхал у окошка:
- Эх, будь ты получше породой,
Ну хоть бы породистой кошкой
С красивой, приветливой мордой...
Мой старик погладил дворнягу; она, занятая костью, огрызнулась. Последовал комментарий.
Собака в ответ зарычала
(Замучили псину невзгоды):
- Уж чья бы корова мычала!
Старик, ты не лучшей породы.
- Что ж... - дед почесал ее спину -
Довольна, лохматая ряха?
Эх, будь ты породистой псиной,
А то ведь простая дворняга.
Зашел проводник в фартуке, принес столик со скатертью и чай в подстаканнике,отхлебнул. Поставил на столик и удалился.
Она благодарно скулила:
- Старик, ты не знаешь природы!
Бывает красивое рыло,
А сердце паршивой породы.
Раздался паровозный гудок и звук тормозов. На сцену вышли пассажиры с чемоданами и мешками. Кикоть волок под мышкой своего боевого одноухого кота Степу. Фефелов тащил вместе с желтым заграничным чемоданом любимца семьи старого мопса Кузю. Остальная массовка с чемоданами гуськом растянулась по «вагону».
«Станция Балладная! Стоянка - одна минута! Просьба пассажирам занять свои места!» - объявил голос диктора.
Массовка начала моститься на ночлег. Застучали колеса. Поезд набирал ход: чух, чух, чух...
Давно грохотали колеса.
Все спали, забыв передряги
В купейном - пушистые мопсы.
Прожектор выхватил лучом из полумрака зажмурившегося мопса Кузю.
А в общем вагоне - дворняги.
Луч перекатился на старика, захрапевшего возле рыжей дворняжки.
Моя режиссура изменила ее судьбу. Happy end.
Из-под ушанки, наехавшей на глаза, я следил за Бациллой. Она хохотала.
И в последний раз баллада не подвела. Она обеспечила единственное в моей жизни свободное лето.