«Ничто так не радует сочинителя,
как новые прочтения,
о которых он не думал
и которые возникают у читателя».
(Умберто Эко «Имя розы».)
1
Основной и главный миф о модерне заключается в навязывании положительного отношения к этому культурологическому явлению. Модерн, собственно и есть технологии приучения человека к продукту модерновой культуры. Общество потребления материального блага распространило свои принципы и на душевно-духовную сферу, только определения блага из области традиционного христианства, перешло в руки человека – менеджера культуры. Нынешнее общество называют постмодерновым, подчеркивая этим высшую ступень преемственности принципов модерна.
Модерн и прогресс слились в нечто едино-цельное и полагают, - заведомо полезное для человека и человечества. Однако мало людей представляют себе, в чем суть и смысл модернизации, в данном случае культуры и, следовательно, человека? Одно дело модернизация промышленности, иначе сказать – «железа» и принципиально другое дело модернизация общества, человека. Специальные работы на эту тему перегружены философской терминологией настолько, что с первой фразы отбивают всяческую охоту, дочитать до последней фразы.
В качестве примера приведу отрывок из работы современного французского философа Жана-Франсуа Лиотара (р. 1924 г.) «Состояние постмодерна». Работа рекомендована для преподавателей философии, а также для студентов и аспирантов, специализирующихся в области общественных наук.
«Когда метадискурс прибегает эксплицитным образом к тому или иному великому рассказу, как, например, диалектика Духа, герменевтика смысла, эмансипация разумного субъекта или трудящегося, рост богатства и т. п., - то науку, которая соотносится с ним, в целях самолегитимации решают назвать "модерном".
Справедливость, таким образом, оказывается соотносимой с великим рассказом в той же мере, что и с истиной. Упрощая до крайности, мы считаем "постмодерном" недоверие в отношении метарассказов. Оно является, конечно, результатом прогресса науки; но и прогресс в свою очередь предполагает это недоверие. С выходом из употребления метанарративного механизма легитимации связан, в частности, кризис метафизической философии, а также кризис зависящей от нее университетской институции.
Нарративная функция теряет свои функторы: великого героя, великие опасности, великие кругосветные плавания и великую цель. Она распыляется в облака языковых нарративных, а также денотативных, прескриптивных, дескриптивных. Введение и т. п. частиц, каждая из которых несет в себе прагматическую валентность sui generis.
Каждый из нас живет на пересечениях траекторий многих этих частиц. Мы не формируем без необходимости стабильных языковых комбинаций, а свойства, которые мы им придаем, не всегда поддаются коммуникации. Таким образом, грядущее общество соотносится не столько с ньютоновской антропологией (как то структурализм или теория систем), сколько с прагматикой языковых частиц. Существует много различных языковых игр - в силу разнородности их элементов. Они дают возможность своего учреждения только через места сбора и распределения информации - это локальная детерминация".
Я очень завидую тем людям, которые сходу поняли, о чем идет речь в этом отрывке. Понятно, что речь идет о модерне, но что сие значит? Как это уяснить? Приходится продираться через «облака смысла» расшифровывая и усваивая каждое слово буквально по отдельности. Иначе само понятие модерна останется непонятым и таким образом в это понятие можно вкладывать любое значение в зависимости от глубины постижения контента и личного пристрастия.
Н.Б. Маньковская в работе посвященной эстетики постмодернизма совершенно справедливо указывает на то, что «трансформации геополитического пространства, политические решения, в которые изначально закодирована множественность интерпретаций, смена духовных ориентиров, плюралистические трактовки исторического прошлого, настоящего и будущего страны создали атмосферу стихийного постмодернизма общественной
жизни с ее нестабильностью, непредсказуемость. («Париж со змеями».)
Как видим понимание сути постмодернистского состояния важно еще и потому, что Россия волею судеб присоединилась к модерну, впитала его духовную отраву, - нестабильность и непредсказуемость, но и преобразовала её, как она преобразовывает все впитанное на стороне, в химеру.
Почему в химеру? Да потому, что русский человек с его укорененной традицией в православии любое заимствование обязательно преображает, точнее сам преображается от этого заимствования и это преображение есть ничто иное, как совершенно дикое смешение как исконно своего, так и заёмного. Самый яркий пример – социальные идеи французского просвещения на русской почве, соединенные с общинным сознанием русского человека породили такую химеру как «социалистический строй», который и есть в тоже время, социально-политический модерн.
То же самое можно сказать и еще об одном детище модерна – либерализме. В.В.Леонтович в своей работе «История либерализма в России» прямо указывает на то, что эта идеология не рождена историческим путем в России, а имплантирована в живое тело русского этноса. «Либерализм - творение западноевропейской культуры. Корни либерализма в России отсутствовали и идеологически, и практически русский либерализм, в общем, был склонен к тому, чтобы получать и перенимать от других, извне».
Вот в этом «получать и перенимать» скрываются наши достоинства и недостатки. Подчеркнем – одно дело перенимать что-то из области науки и технологий, обездушенное и совершенное иное дело перенимать компоненты душевно-духовной организации. В первом случае заимствование является плодотворной идеей, а во втором – разрушительной.
В подтверждение разрушительности культурных смешений можно привести работу французского врача Ф. Бернье:
«История последних политических переворотов в государстве Великого Могола», или работу Гумилева «Биосфера и этногенез». Вот что пишет Гумилев в главе «Роль экзогамии»: «Появление в системе новых этнических групп, не связанных с ландшафтами региона и свободных от ограничений экзогамных браков, ибо эти ограничения, поддерживая этническую пестроту региона, ведут к сохранению ландшафтов, вмещающих мелкие этнические группы. Но коль скоро так, то природу и культуру губят свободное общение и свободная любовь! Вывод неожиданный и пугающий, но это - перефразированный второй закон Ньютона: что выигрывается в общественной свободе, то теряется при контакте с природой, точнее - с географической средой и собственной физиологией, ибо природа находится и внутри наших тел».
Как точно сказано! Не только наши тела есть наша природа, но и то, что внутри нас, то есть душа и дух! Именно они и создают культуру!
* * *
Нельзя сказать, что проблема постмодерна не тревожит общественность Запада. Аурелио Печчеи исполнительный директор «Экономического совета Атлантического института», автор книги: «Человеческие качества», так обрисовал проблему постмодерна. Вот его тезисы:
1.«Впервые с тех пор как христианский мир подошел к порогу первого тысячелетия, огромные массы людей находятся в тревожном ожидании неотвратимого наступления чего-то неизвестного, что может полностью изменить их общую судьбу...
2. Человечество не знает, что значит быть настоящим современным человеком...
3. Человек придумал сказку о Злом Дьяволе, но если когда-либо существовал злой дьявол, то это - сам человек.
4. Мы имеем здесь человеческий парадокс: человек попал в ловушку своих исключительных способностей и достижений как в зыбучие пески – чем больше он использует свою силу, тем больше её требуется».
Сказочный или нет, но дьявол присутствует в этой мировой игре. Без дьявола трудно было бы объяснить причины того, что благими намерениями человек приходит в состояние безысходности и тоски, даже окруженный немыслимой роскошью. Богатые тоже плачут, плачут и кончают жизнь самоубийствами. Это и есть зыбучие пески прогресса, из которых нельзя выбраться, опираясь на собственные силы, но на это давно указало христианство.
Профессор А.А.Гусейнов в своей работе: «Возможен ли глобальный этос» так поставил вопрос о модернизации мирового устройства:
«Когда-то тысячи языческих богов были заменены несколькими богами мировых религий. И это мы признаем как некий прорыв человеческого духа.
Точно так же огромное количество этноплеменных языков были заменены едиными национальными языками великих литератур. И это мы тоже признаем в качестве несомненного блага. А теперь, когда мы эту тенденцию распространяем на будущее и мыслим себе перспективу, в свете которой многообразные национальные языки каким-то образом будут преодолены, или дополнены единым языком, многообразные религиозно-национальные идентичности будут преодолены или дополнены некой всечеловеческой идентичностью, то видим в этом настоящую катастрофу.
Почему? Можно не жалеть о том, что говоришь на своем родном языке и понимаешь только тех, кто говорит на нем же. Но разве не стоит жалеть о том, что не понимаешь другой язык и носителей этого языка».
Сожалеть всегда есть о чем и об этом тоже. Однако в ряду сожалений по поводу и без повода незнание чужого языка не есть, что называется «безысходное сожаление», а вот утрата родного, или же не понимание смысла сказанного на родном языке, уже сожаление безысходное. Мы ведь соседа не понимаем. Мы в одно слово вкладываем разные смыслы. Вот и получается: «ты ему про Ерему, а он тебе про Фому».
Социальные конфликты, как это не покажется странным, вызваны непониманием смысла произнесенных фраз. И чем сложнее тема, тем меньше понимания между людьми даже одной культуры и одного языка.
В обыденном сознании и в обыденной речи, это непонимание, или упрощенность преломляется в отторжение сложного, в замене его поверхностными смыслами и от того легковесными. Мы часто слышим:
«Не нагружай (те)! Дайте расслабиться!»
Вся современная кинематография и литература – это потачка расслабляющему действию человеческих пороков.
Конечно, смотреть из будущего в прошлое без сожаления и гнева, картина величественная, как каменные статуи в азиатских степях, но каково это было тем народам, которые вовсе не ведали о том, что теряют свой язык, своих богов во имя и для?
Разве, кто хочет, из ныне живущих, чтобы остались от них только каменные джунгли, как бы величественно не выглядела эта каменная пустота? Что им до того, что исчезли они затем, чтобы будущие люди жили в «воздушных замках» и говорили на языке птиц?
Ретроспекция всегда вызывает подозрения в пристрастности, в эгоизме настоящего по отношению к прошлому. Иногда говорят о «суде истории», но на самом деле такого суда нет, а есть суд настоящего и, как правило, по законам настоящего над прошлым. Это тоже, что суд детей над родителями.
Язык и есть народ, а вовсе не их антропологические характеристики. Тело, или говоря научным языком – гены могут сохраняться, независимо от того сохранился или нет народ. Речь идет о душе и духе народа, а это как раз и заключено в вере народа и его языке, и нигде более! Нет языка и нет народа. Вот почему малые народности так лихорадочно, так отчаянно пытаются сохранить свой язык, своих богов.
Нужно быть сумасшедшим, чтобы желать слияния своих богов (Бога) в некое единство и стремится к будущему мировому языку, разрушая собственный язык. Языковое разнообразие народов мира, разумеется, не эффективно с точки зрения выработки потребительского продукта, но ведь духовное разнообразие народов имеет иное измерение ценностей. И это измерение гораздо выше измерений, задающих «земными благами». Сказано же – не хлебом единым. Человек не скот у него есть духовные потребности, а не только телесные. У оскотинившегося человека и всё материальное вываливается из рук, как говорит народная мудрость: «Не в коня овес».
Дмитрий Евгеньевич Галковский в своей работе «Бесконечный тупик» совершенно справедливо говорит о роли и месте языка.
«Общество, - говорит он, - отказавшись от понятия добра как такового, вынесло себе тем самым смертный приговор. Но внешне, в словесной форме это все еще выглядело легковесно, умозрительно. Однако оказалось, что язык - это и есть основа мира. Его искажение породило уродливые мысли, а уродливые мысли - кровавые поступки».
И на самом деле разве был хоть один день мира на земле? Разве не абсурд, что одни калечат, убивают людей, а другие в перерывах между бойней оказывают раненым «гуманитарную помощь»? В традиции что-то одно бы делалось, но это раздвоение, или плюрализм – назови, как хочешь, возможен только в модернизированном обществе, где все нравственные критерии определяются языковыми играми. Есть такая языковая игра в гуманность, вот и играют. Доигрываются в эту игру до того, что сначала у приговоренного к смерти вылечат фурункул на шее, а потом отрубят голову.
* * *
Во всем прогрессе виден титанический порыв к возвращению в «новый Вавилон» до «смешения в нём языков». Да и задачи ставятся поистине вавилонского масштаба, подняться на небеса и потрясти бога за бороду. Строительство гигантского ускорителя с тем чтобы найти «частицу бога» отвечающую за явление массы в материи, как раз наглядный пример современной «башни до небес».
Прогрессисты они же и модернисты, спросят: «Что же тут плохого, если ученые откроют тайну массы? Возможно, создадут что-то в дополнение к потребительскому ресурсу и полезное в этом смысле».
Однако же совершенно не исключено, что и вредное из этого же источника изольётся в мир. И побольше вероятности именно вредное, ибо так свидетельствует история прогресса. Но уж точно это знание не прибавит человечеству счастья, как оно не прибавилось от «расщепления атома» и оттого, что у каждого теперь мобильный телефон.
Слияние же разнообразия мира как социально-политического, так и языкового в некое единство неизбежно приведет к неустойчивости этой мегасистемы. В этом суть библейского мифа о строителях Вавилонской башни.
Чрезмерная мощь, как у Святогора и земля уже не держит могучее тело. Говоря экологически – нагрузка на ресурсы планеты Земля становится запредельной. Человеческая деятельность становится равной по мощности с геологическими процессами.
Дело в том, что мир стоит на разнообразии и держится в равновесии разнообразием. (Трудно даже представить себе, что бы случилось, будь у всех людей одинаковые вкусы и одинаковое понятие, скажем о женской красоте.)
Хотя разнообразие не эффективно, но там где возникает одна монокультура там природа (Бог!) наносит сокрушительный удар. Природа не только не терпит пустоты, она не терпит монополий! Конечно погоня за эффективностью, а эффективность - это идол модерна, требует монополии. То есть, образно говоря, призывает на головы людей гром и молнии.
В биологии есть закон Фишера гласящий:
«Усложнение и разнообразие организованных структур необходимы для обеспечения жизнестойкости, устойчивости популяций».
Задолго до биолога Фишера русский философ Константин Леонтьев говорил о том, что «яркость, цветистость, красота, не в себе самой ценимая, но как залог прочности и долголетия, - есть мерило, с которым, без боязни ошибиться, мы можем подойти к каждому предмету в истории, ко всякому явлению жизни политической, общественной, художественной».
Он рассуждал по-мужицки просто: есть высокоэффективное культурное поле, скажем засеянное пшеницей и рядом некультурное на котором разнообразная смесь злаков и трав. Не нужно иметь семи пядей во лбу чтобы догадаться что в случае засухи или иного природного бедствия на культурном поле не найдешь ни одного живого растения, а на соседнем с его разнообразием многое выживет.
* * *
Ян Келлер профессор социологии Остравского университета в своей работе «Критические заметки о теории модернизации», рассматривает проблему модерна через призму эволюции общества.
«Термин модернизация, несмотря на несомненное схватывание и выражение существенной (важной) части перемен, через которые прошло общество в последние века, к сожалению, затемняет ряд других, не менее важных обстоятельств. Такова историческая данность. Социологическая мысль сформировалась частью на источниках Просвещения, а частью на традициях консерватизма. Концепция модернизации коренится и вместе с тем погружена в просвещенческие аспекты традиции. По существу, она выражает принцип, который уже был выражен в концепции прогресса Просвещения, она заряжена тем же чувством освобождения, что и Просвещение, и, к сожалению, – теми же социальными чувствами, провалами и недостаточностью.
«Провалы и недостаточность» это, мягко говоря, и есть центры зарождения грядущей катастрофы общества постмодерна. Ни кому еще не удавалось вытащить самого себя за волосы из «зыбучих песков прогресса».
Христианство указывает на эту опору – Бог, но признать это, означало бы отказаться от многого и, прежде всего, обуздать волю тела в человеке, подчинив его вначале душевной, а затем и духовной воле. Но как отказаться, если общество «заряжено чувством освобождения» от совести? Какая политическая сила, или политический лидер может пойти против этого течения? Напротив сейчас все клянутся на «евангелие» плюрализма. То есть на равенстве прав блох, собак и людей и так далее по нескончаемому списку.
* * *
Понятно, что всех, порожденных модерном проблем не охватишь, и потому сосредоточусь на самой важной грани модерна, его разрушительной функции относительно традиции. Любой великой традиции, поскольку «великие рассказы» и заключают в себе философское обоснование традиции.
Модерн – это тоже «великий рассказ», но о том, как легитимировать разрушение и разрушать любую традицию. Модерн революционен. Это первое и важнейшее утверждение.
По своей сути, это метафизическая революция, а смысл и цель метафизической революции, как сказал Альбер Камю, состоит в том, что - «Владыка мира, после того как оспорена законность его власти, должен быть извергнут, а его место занято человеком. Но что значит быть богом? Это как раз и значит признать, что все дозволено и отвергнуть любой закон, кроме своего собственного».
Отсюда буквальное идолопоклонство человеческому закону. Законопослушание возводится в высочайшую добродетель постмодернового мира. Со всех политических амвонов то и дело слышаться призывы и сожаления об отсутствии законопослушности граждан. При этом законодателю и в голову не приходит мысль проверить закон на морально-нравственное соответствие представлениям народа об этом предмете. Между тем право и государство, как справедливо заметил русский философ Иван Ильин: «…возникают из внутреннего духовного мира человека, создаются именно для духа и ради духа и осуществляются через посредство правосознания».
Правосознания, но, ни как не из нужд и возможностей бюджета или удобства фискальных органов.
Если гуманизм только «убил» Бога, то модерн обосновывает, культурологически, это «убийство», эстетизируя его. При чем «убийство» совершилось не только Бога христиан и иудеев, но и всех иных богов, поскольку модерн ниспровергает любую традицию и тем самым оправдывает «убийство» любого божества в самом широком смысле этого слова.
Модерн оправдывает «убийство» не только бога религий, но и земных кумиров, иначе сказать – модерн есть перманентное разрушение всего, что было ранее им же создано!
Сам модерн еще только вчера превозносил что-то, но уже сегодня он разрушает то, что превозносил. В науке это вызвало драму непринятия Эйнштейном квантовой физики, предписывающей Богу «играть в кости». Эйнштейн модернизировал ньютоновскую физику, но и его детище «Общая теория относительности» подверглось модернизации со стороны квантовой физики, предписывающей Богу «играть в кости». Физические процессы целиком заменил математический язык со своими правилами игры. Исчезла реальность материи – её заменили символы.
Известный физик-теоретик Фритьоф Капра в своей работе «Дао физики» утверждает, что сегодня физика преподносит нам мировоззрение, мистическое по своему содержанию.
Это еще одна тайна модерна – мистификация всего и вся.
Тут стоит остановиться на таком понятии как мировоззрение. С одной стороны оно как бы всем ясно – это совокупность представлений о мире и убеждений в правильности этих представлений. Но вот вопрос: на чем основываются эти убеждения?
Если хорошенько подумать, то приходишь к выводу: в основе убеждений лежит вера в свою или чужую интуицию. И тогда прав Людвиг Витгенштейн (1889-1951) философ и логик один из создателей аналитической философии, что «всякое мировоззрение - это, прежде всего, известная форма религии и мистическое - не то, как мир есть, а что он есть. («Логико-философский трактат».)
Еще один пример проникновение виртуального мира модерна, в мир реальной жизни дает нам мировая финансовая система. Мировой кризис 2008-9 года по свидетельству экспертов вызван «накачиванием» в мировую финансовую систему необеспеченных товаром и услугами денег.
Иначе говоря, деньги перестали играть роль выразителя стоимостей товаров и услуг, следовательно: большая их часть стала виртуальными частицами финансовой системы, которые и «забили», «закупорили» её «кровеносную» систему.
Суррогаты денег, как и суррогаты подлинных ценностей на которых выросла человеческая цивилизация, становятся источниками различных тромбозных явлений во всех сферах, где человек является главным фактором, главным объектом модернизации.
* * *
Модерн в культуре – это своего рода религия, религия тела в первую очередь и религия измышлений для ублажения тела.
Среди жрецов модерна, как и в любой жреческой касте, есть предатели корпоративных тайн жреческого сословия. Пабло Пикассо, один из жрецов модерна в своих мемуарах раскрывает тайну мистификации своего творчества.
«С тех пор, как искусство перестало быть пищей для лучших, художник стал подстраивать свой талант к все возможным течениям и вкусам. Все дороги открылись для духовного шарлатанства, Народ не находит в искусстве ни утешения, ни вдохновения. Но рафинированные богатые бездельники и любители эффектности ищут в искусстве новизну, оригинальность, вычурность и непристойность. С времен кубизма и даже раньше я удовлетворял всех критиков бесконечными художественными вывертами, которые приходили мне в голову и которыми они тем более восхищались, чем меньше они были им понятны. И слава означала для художника способность продать картину, нажить благосостояние, богатство. Я нынче не только знаменит, но и богат. Если же я остаюсь наедине с собой, я не осознаю себя художником в большом значении этого слова. Великими художниками были Джиотто, Тициан, Рембранд и Гойя. Я всего лишь художник-шутник, который понимал своё время и как мог, угождал глупости, похотливости и тщеславию современников».
* * *
В искусстве модерн породил такое явление как «серебряный век» со всеми его изысками в области литературы, живописи, архитектуры. Были, конечно, и тут свои драмы и свои эйнштейны не желающие принимать «новую веру», иные, чем прежде ценности.
Модерн созвучен эпохе еще и в том, что в его потугах «круче и выше» отображается идея безостановочного прогресса. Чего? Да всего и вся, кроме, разумеется, духа человеческого и человеческой же души, опять-таки в понимании их в традиционном смысле. Напомним еще раз принцип модерна – это недоверие к традиции.
«Решающие инстанции могут, - утверждает Жан-Франсуа Лиотар, - тем не менее, попытаться управлять этими облаками социальности по матрицам "input/output" в соответствии с логикой, содержащей взаимосоразмерность элементов и определимость целого».
Но что есть «решающая инстанция» в данном случае, если не человек? Тогда встает вопрос об адекватности человека задачам управления. Но что может быть ненадежней, чем человек? Люди, имеющие дело со сложными системами знают не понаслышке о его ненадежности. Пример Чернобыльской АЭС один из ряда подобных факторов человеческой ненадежности.
Однако философ продолжает оптимистический пассаж: «Благодаря ей наша жизнь оказывается обреченной на рост продуктивности. Оптимизация рабочих характеристик системы, ее эффективность становятся критериями ее легитимности, где социальная справедливость понимается как научная истина».
Вот и договорились, справедливость есть научная, ранее же была - религиозная истина.
Справедливо то, что эффективно – таков ответ модерна на этот вечный нравственный вопрос. Как говориться: «одним махом» решили проблему, будоражащую умы людей не одно тысячелетие. Подвели, - так сказать, - «идейный базис под жилетку».
Модерн отнял у религии и эту нормативную функцию и отдал её на усмотрение человеку, определив справедливость как одну из языковых игр.
«Применение этого критерия ко всем нашим играм сопряжено со своего рода террором, мягким или жестким: "Будьте операциональными, т. е. будьте взаимосоразмерными или убирайтесь".
Люди в системе постмодерна не личности, а конструкционный материал наподобие деталей в игрушке «Конструктор», из которых можно составить нужное, в данный момент и в данном месте социальное, или политико-экономическое устроение. Взаимосоразмерность главный принцип любого конструкционного материала.
Идеолог глобализации Жак Аттали говорит об этой конструктивной функции человека постмодерна прямо, без обиняков.
«Цивилизация двадцать первого века - это цивилизация кочевников; ей нужно максимально свободное перемещение финансовых и трудовых ресурсов в масштабах планеты. А для этого у людей, как трудовых ресурсов, не должно быть никакой иной идентичности, кроме профессиональной, - ни религиозной, ни национальной, ни семейной, ни даже половой, по большому счету».
Чтобы "Матрица" постмодерна успешно имела тебя, у тебя должен быть универсальный разъем, в который можно было бы вставить нужный кабель. Нынешние средства массовой информации только тем и озабочены чтобы «прорубить» в сознании человека место для установки «разъема». Делается это очень просто: отбор и селекция, селекция и отбор того, о чем нужно рассказать и показать миру и весям, и что представить в виде модели для подражания. Последнее необычайно важно в деле формирование человека модерна!
Постмодерновая психология утверждает: «безумие — это просто факт языка, а не сознания».
Но что же получается, значит, настоящие шизофреники, которые лежат в больнице, — это не сумасшедшие: научите их говорить правильно — и они будут здоровыми? Именно так. Но беда в том, что научить их говорить нормально невозможно. Значит, они все-таки нормальные сумасшедшие. И тогда получается, что сумасшедший — это тот, кто не умеет нормально говорить.
А теперь оглянитесь вокруг себя, вслушайтесь в речь собеседника, в свою собственную и вы можете почувствовать себя в доме сумасшедших, поскольку не обнаружите правильно говорящих людей. Абсурд? Да. И модернизация искусства - абсурд в отличие от бездушного производства. Абсурдно модернизировать душу, но модерн претендует именно на это! Более того, он эстетезирует абсурд, делает его привлекательным, желанным!
* * *
В культурологическом смысле традиции выстраивали триаду тело-душа-дух именно в такой последовательности соподчинения, то модерн по сути дела перевернул эту пирамиду и поставил душу и дух в подчинение телу. Это не могло не привести к поэтизации смерти, ибо тело явным образом смертно и так же явно страдательное. В живописи символ смерти – черный квадрат Малевича. В искусстве ваяния - лицо, выглядывающее в мир из унитаза.
Культ смерти полнее всего отразился в модерновой поп-музыке. Многие ансамбли несут в своем названии символ смерти – череп. Появилась философия смерти, в которой ключевым звеном стал девиз: «умереть – это значит проснуться». Реальный мир с его заботами в философии модерна представлен миром сна и все наши переживания в этом мире – кошмарами сновидения.
Смертное тело требует себе разнообразия удовольствий, поскольку «однова живем», а, будучи поставлена выше души и духа, то подчиняет своей воле и душу, и дух. Точнее сказать своё духовное эго. Именно здесь и в этом пункте модерна исток всплеска наркомании и духовного сектантства, которое есть поиск суррогата духовного, так как человек все-таки не скотина и имеет в себе от духа. Неудивительно, что православие ставит на одну доску модерн и гуманизм.
«Гуманизм, противопоставив человека Богу, должен был измыслить для него собственную абсолютную истину. Эту задачу решило, как известно, европейское Просвещение, абсолютизировавшее "свет знания" как идеал, должный быть положенным в основу созидания Царства Небесного на земле. (Профессор богословия М.М.Дунаев «Вера в горниле сомнений»).
Сербский святой Иустин (Попович) в своей работе: «Философские пропасти», так определяет основание гуманизма и его последствия:
«Гуманизм основал себя на человеке, как на новом и спасительном евангелии, и не предполагая, что любое евангелие завершается апокалипсисом. Основывая себя на человеке, гуманизм основал себя на самой что ни на есть вулканической почве. Вулканы же начали извергаться. Вот уже и начало апокалипсиса европейского человека.
Гуманизм только расцарапал кожу человеческого существа, и из каждой поры заревело по чудовищу. Все вулканические жерла дышат, хрипя и тряся землю. Возле них обитают футуристы, декаденты, анархисты, нигилисты, сатанисты и жадно пишут, по складам слагая летопись апокалиптической эпохи человека. И не стыдятся никаких гадостей, ибо символ апокалиптической эпохи – обнажение всех гадостей, всех мерзостей, всех ужасов. Право на эту смелость дает им их отец – гуманизм, так как они суть порождения его. И не желая того, гуманизм устроил страшную выставку человека, вынеся напоказ все человеческое. Никогда не видел свет выставки страшнее этой. Человек ужаснулся, ибо человек – это нечто, чего нужно больше всего бояться. Вы не верите? Распечатайте глубочайшие тайники его существа и услышите, как оттуда воют апокалиптические чудовища».
Постмодерновая культура и призвана наркотизировать человека. Призвана не дать ему остаться наедине с собой, что бы у него не было времени заглядывать внутрь себя.
Постмодерновый человек – есть человек запечатанный, не раскрытый, убаюканный телесказками. Человек, ушедший в мир телевизионных грез, страхов и кошмаров. Да и человек ли это? Тот же Иустиан говорит:
«В нашем земном мире очевидна реальность: чем меньше Бога в человеке, тем меньше человека в человеке. А в безбожнике есть ли человек вообще? Безбожник – всегда неминуемо и без-человек, а тем самым и не-человек».
* * *
Испанский философ Ортега и Гассет Хосе (1883-1955) в своей работе: "Восстание масс", писал:
«Новое искусство, подобно метафизике или новой психологии, есть созерцание не внешнего образа человека, но человеческой сущности, содержание его сознания. Не что человек делает, а что он думает по этому предмету».
Ключевые слова этого высказывания – «человеческая сущность» и что «человек думает». Таким образом, сущность человеческая отождествлена с процессом думанья, с его сознанием. Такое видение человека есть модерн. В традиции, в том числе и православной, существует четкое отделение мышления от ума (сердца).
В качестве примера традиционного представления о природе человеческого рассудка приведу выдержки из работы Ерофея Влахиса: «Православная психотерапия».
Итак, первый тезис: «Разум и ум не тождественны между собой».
Тезис второй: «Мышление делает мыслимым чувственные и умопостигаемые вещи. «Слыша же о духовных очах (ум), самым опытом познающих небесные сокровища, не подумай, что это мышление. Ибо оно делает и чувственное и равно умопостигаемое мыслимым посредством себе самой. (Свт. Г. Палама «Триады»).
Это значит, что не мышление, а ум человека познает небесные сокровища. Мышление просто делает мыслимым то, что на собственном опыте переживает ум. В уме открывается Бог, мышление же выражает этот опыт в словесной форме.
Тезис третий: «Обычно говорят, что человек обладает разумом и мышлением. Однако в святоотеческом богословии разумным считается не такой человек, который обладает лишь разумом, но тот, кто разумом и «разумной силой ищет и исследует, как обрести Бога» и соединиться с ним. Разумен тот, кто очищает свой ум, в котором открывается Бог и в дальнейшем выражает этот внутренний опыт посредством слова и мышления. В противном случае человек неразумен и ничем не отличается от бессловесных животных. Конечно, такой человек обладает разумной способностью и разумом, однако, не будучи соединен с Богом, он является мертвым. Мертвая душа являет и омертвление разума».
Традиционная постановка вопроса заключается не столько в том, что человек думает относительно того или иного предмета, а что он с ним делает. Из этого деланья вытекает и то, что он думает о предмете. Скажем, человек рубит лес, и человек лес сажает. Кто рубит много и часто рассуждает об экологии, а кто сажает лес, вовсе не имеет представление о сем предмете. Так вот рассуждение об экологии не есть сама экология, тогда как деятельность, (в нашем примере – посадка леса), без рассуждения и есть экология в чистом виде.
Модерн отсек от мышления деятельную функцию человека и тем самым возвел в ранг яви измышления. Рассуждения вытеснили дело и заменили его собой. Человек как улитка в свою раковину прячется от реальности в пустопорожнее не действенное рассуждение. Человеческая душа начинает питаться не действительным, а воображаемым. Сознание начинает создавать по её заказу радужные пузыри виртуальной реальности.
Эта реальность всасывает в себя человека и доводит его до самоубийства, иногда, буквально, истощением организма. Вот почему молодежь зачитывается фантастикой – реальность оказывается слишком тяжелой и невзрачной относительно измышлений.
Таким образом, литературный модерн, подхватывая душевное устремление человека постмодерновой эпохи, не отражает реалии мира, а создает свой параллельный мир иллюзий. Иллюзий услаждающих тело, подчеркнем это немаловажное обстоятельство. Модерн паразитирует на всех «великих» и «малых» рассказах вплоть до перелицовки художественных произведений.
Голым королем Лиром на сцене театра уже ни кого не удивишь, нужно что-нибудь по круче по скотиноподобнее, то есть поближе к телу.
В постмодерновом обществе происходит самоиндукция системы: культура-потребитель-культура. Тело жаждет, и душа подчиненная телу начинает сладостно замирать от виртуального страха ли, или от виртуального наслаждения и требовать ещё и ещё! Однако это самоудовлетворение вполне коррелируется с крысой до изнеможения раздражающей мозг импульсами тока, через вживленный электрод в зону удовольствия. Такая система идет в разнос не сдерживаемая никакими внешними ограничениями.
Отсюда и компьютерная наркомания, когда компьютерная игра всасывает в себя всего человека. Интернет без тормозов и вслед ему такой же расторможенный человек. Перефразируя евангелия, (2Фес. 2,7), тайна беззакония уже в действии и модерн есть проявленность этой тайны в культуре, поскольку взято удерживающее начало из среды культуры – совесть.
Подчеркнем этот момент: модерном высмеяна и выброшена главная цензурирующая инстанция – совесть, то есть то, что всегда удерживало человека от скотства. Модерну вообще свойственна ирония и насмешка над всем, что есть в реальности, а над совестью так особенно и только измышленное достойно слез и сочувствия.
В некотором смысле народные сказки уже содержали в себе семена модерна, таким образом, ничто не вырастает на пустом месте. Со сказками случилось то, что ранее предназначалось как духовная вакцина, в модерновом мире стало претендовать на саму жизнь. Это все равно, как если бы оболочка вибриона чумы вырвалась из ампулы для вакцинации и затребовала себе право на жизнь, а потом заявила, что все живое есть только тела для её размножения.
Что полезно в гомеопатических дозах, под наблюдением сказителя, стало предметом потребления взахлеб, запоем. Массы требуют и коммерческое искусство, живо откликается на это требование инстинкта взбунтовавшихся масс.
Литература перепробовала всё в попытке отображении мира реального: реализм разных сортов и расцветок, романтизм и в модерне пришла к отрицанию самой реальности. Более того, модерн, отвергая традицию, в логике само-бытия просто обязан был отвергнуть и традиционную мораль и нравственность.
Стоит ли приводить примеры современных поп-писателей? Думаю, что не стоит, они и так известны и не сходят с экранов телевидения. Других туда не пускают. Телевидение - эта «церковь» для чертей и телевизионные шоу – это их церковные мессы.
Вывихи и выверты больной души и такого же больного тела стали выдаваться за проявление духовности. Исток, импульс творческой энергетики в постмодерновом обществе заключается в простой формуле: всякая маломальская душевная болячка, полученная в житейских столкновениях обязательно должна быть раскорябана до вселенских масштабов. Любая подживающая душевная короста должна быть расчесана.
Именно из этих расчесов и в этих расчесах ищут источник вдохновения в постмодерновую эпоху литераторы и особенно молодые поэты. Молодости вообще свойственно все превращать в драму, а тут еще и эстетический отбор по принципу кто «красивее», образнее возопит. Конечно, поэзия и есть вопль, или молитва, но весь вопрос в том, по какому поводу вопль или кому и о чем молитва. Гёте как-то заметил относительно молодых поэтов: «Они вдохновляются по пустякам».
Модерн требует из внешнего пустячного события создать картину космического масштаба, ибо человек – это всё и нет ни чего кроме этого единичного человека. Здесь, в этой точке, модерн и гуманизм сливаются в одно целое в своем служении обезбоженному и от того обезображенному миру.
Информатика, телематика, компьютерные системы, системы коммуникации и так далее - влияние этих научных диковин на образ жизни постмодернового общества будет не только значительным, но и решающим. Решающим в том смысле, что человек станет живым приложением к этим системам той самой крысой безостановочно нажимающей клавишу удовольствия. Уже сейчас мобильные телефоны и компьютеры стали протезами к человеческому телу, но протезами, говорящими с человеком на своем, особом языке и требующие себе ответа и внимания. Взамен они дают человеку виртуальные ощущения жизни. И такие же виртуальные наслаждения.
Может быть, самое трагическое для человека традиционной культуры то, что этот процесс не остановить ни какими заклинаниями. Иногда создается стойкое ощущение того, что природа, а может быть и сам Бог через природу человека ведет его к конечному пункту эволюции. Модерн всего лишь ступень на лестнице по дороге в пропасть.
«Они... невероятно отвратительны.
Я повернулся от столбов к пропасти.
Я вытянулся на каменной плите и заглянул вниз.
И увидел лестницу, ведущую в пропасть!
- Лестницу! - воскликнули мы.
- Лестницу, - повторил человек так же терпеливо, как и раньше».
(Абрахам Меррит. «Обитатели пропасти»).