В противном, забитом тучными мешками, телами и баулами, безнадежно душном и шумном здании Ургенчского аэропорта, куда мы втекли, выгрузившись из веселого самолета, нас встретила жизнерадостная надпись, утверждавшая с фрески двадцатого века: Узбекистан - маяк социализма на Востоке. Похихикав над этим оптимистическо-пессимистическим утверждением, мы поместились в липкий, источающий одуряющие одоры, дряхлый, но при этом весьма упорный автобус, который и докатил нас до Хивы. Бывший стольный град оказался безлюдной, однотонной деревней, сонно плывущей в мареве июльского полудня. Мы отправились на поиски местного педучилища, рассчитывая если не на прохладный душ, то, по крайней мере, на чистую койку в принадлежащем педучилищу общежитии. Инопланетный вид нашей компании, не местный и не интуристский одновременно, поразил редких прохожих, и они наперебой указывали нам дорогу и пытались сопроводить до самых дверей. Мы вошли во двор двухэтажного здания квадратного, смахивавшего на обычную советскую школу. Оно обрамляло двор кельями и классными комнатами и тем самым скромно намекало на отдаленное родство с медресе. Во дворе многозначительно росли розы, и посвистывал, пытаясь послать к небу струю воды, ржавый фонтанчик. Слабо выраженный портал украшала двуязычная табличка. Ее русский вариант сообщал нам о том, что мы, наконец, прибыли в Хивинское женское педагогическое училище.
Женскость педучилища вызвала у нас новый приступ смеха. Особенно юродствовали наши милые мальчики - могучий качок Максим и романтичный мачо Гиви. Пока Тамрико Сергеевна показывала директору наши бумаги, свидетельствовавшие о том, что мы суть ленинградские студенты-среднеазиатоведы, которым надлежит оказывать содействие в экскурсии по изучаемой местности, приободрившиеся мальчики, косясь на возбужденно мелькающие по всему коридору розовые и фиолетовые шифоновые балахоны, принялись подкалывать друг друга, а больше Юрия - худосочного, железного Юрия, неприступного, как Бехистунская скала.
Сияющий золотозубой улыбкой директор вернул нам нашу учительницу, и в сопровождении шифоновых девушек с косами мы отправились в отведенные нам кельи. Мгновенно был доставлен чай. Помидоры. Виноград. Мальчики плыли в самодовольном блаженстве. Мы с Леночкой тоже были вполне счастливы. Полчаса спустя девочки внесли огромное блюдо с пловом. От Средней Азии повеяло почти обязательной прелестью. Плов. Розы. Фонтанчик. Девушки с косами. Серны в вольере зоологического сада.
Мы пытались объясняться на местном языке. “Ал!” - говорила какая-нибудь девушка Леночке, протягивая рыхловатый бархатный персик. “Рахмат!” - потупляла глазки Леночка. “Алыныз!” - говорила какая-нибудь девушка Максиму, протягивая надутый розовощекий помидор. “Рахмат! Рахмат!!!” - восклицал с энтузиазмом Максим.
Потом стали знакомиться.
И познакомились с Санубар-биби. Невысокого роста, пухленькая, с закрученным в узел пуком волос, она казалась много старше своих (восемнадцати?) лет. Она была не улыбчивей, не симпатичней и не бойчее прочих, однако сама вызвалась проводить нас по городу и показать нам крепость.
Крепость возникла впереди, перегородив улочку баррикадой, оказавшейся при приближении куском огромной древней стены. Оказавшись внутри цитадели, мы были поражены ее страшноватым величием. Задирая головы, разглядывали минареты, чувствуя неприятный холодок, заглядывали в видавшие виды зинданы и гладили, гладили голубоватую плитку, наслаждались предвечерним теплом. Мертвая Хива была первым старым городом в нашем среднеазиатском путешествии.
Железный Юрий, застегнутый во френч глухой белой рубашки, мерился силой воли то с маленькой ящеркой, вперившей в него взгляд со стены головокружительного минарета, то с щелкающим фотокамерой Золтаном, мечтающим о возвращении в приятную прохладу женского общежития. Изредка Юрий издавал краткие победоносные звуки. Санубар-биби радостно топала рядом.
Сохранились фотографии, сделанные тогда Золтаном. Они очень хороши тем, что лишены композиции, и никто не глядит в объектив. Санубар присутствует в них тенью. Можно рассмотреть ее ухо, пук волос, толстую шею, покатую спину, ее черное платье с рассыпанными по нему голубыми, красными и белыми цветами, укрупняющимися к подолу, теснящими друг друга распахнутыми лепестками. На одной из фотографий, самой многозначительной, Санубар явлена с тылу, и видно, что она держит руки за спиной, сцепив пальцы. Короткий рукав с белой каемочкой и - крупным планом - мягкий смуглый локоть. Мы стоим кружком на фоне хивинской кирпичной кладки, уходящей куда-то ввысь. Золтан снял мягкий локоть стоящей в тинейджерской позе Санубар, уверенную спину Гиви в синей рубашке навыпуск, бежевую сумку Тамрико Сергеевны на фоне ориентального орнамента ее платья. Видна лишь кромка белого воротника Юрия, зато Людвиг стоит анфас - юный и еще нелысый, с фотоаппаратом на шее, похожий на западного туриста, если бы не напряженный взгляд, очевидно устремленный на Гиви, на его скрытый от Золтана жест, ироничное шевеленье губ. На Гиви смотрю и я, стоящая, замыкая круг, рядом с Санубар. У меня круглое опухшее лицо, идиотская коротенькая прическа с торчащими волосами, металлические очки, сощуренные глазки. Зато мое зеленое платье - en pendant и к тамриковскому штапельному геометрическому узору, и к санубаровским цветам на черном шифоне - выдержано все в том же псевдовосточном стиле: розовые гвоздики среди буйного разнотравья, колышимого невидимым ветром. Крепдешиновый балахон чуть ниже колен.
На другой фотографии мы идем по узкой улочке к холму, на котором стоит цитадель. За монотонной стеной на фоне белого неба возвышается неизвестного назначения стоунхендж с дыркой в виде стрелы, устремленной к небу. Мы движемся сбитой группкой. Белеет рубашка Юрия, белеют Леночкина распашонка и ее аккуратные носочки, виднеются поля соломенной шляпы Тамрико Сергеевны. А слева радостно топает маленькая Санубар.
(Маленькое отступление: рассказ о Карагёз)
Исчерпав хивинскую древность за пару-тройку быстро истаявших дней, мы собрались уж было уезжать в Бухару, как жизнь подарила нам приключение. Одна из подруг Санубар, тихоня по имени Дильбар, смущенно пригласила нас к себе в кишлак погостить денек в доме ее родителей и посетить торжественный ужин в честь окончания школы. Ею? Ее подругами? Скрыто за семью печатями безъязыкости.
И вот мы шумно благодарим за приглашение(здесь особенно старается Максим) и затем, уломав не слишком сопротивляющуюся учительницу на это отклонение от намеченного маршрута, впихиваемся в автобус. Санубар и Дильбар улыбаются довольными улыбками: они длят контакт с Европой. Мы же довольны тем, что удалось сбиться с интуристовского маршрута: мы длим контакт с Азией.
Через пару часов мы прибываем в село. Безликое, большое, внешне ничем не отличающееся от хивинских окраин, оно возникает среди песков как внезапный нарост. Дильбар вводит нас в свой дом - его размеры только угадываются, строения бесформенны и громоздятся одно за другим. В большой комнате темно и прохладно. Мы плюхаемся на пол, пристраиваемся вокруг клеенчатого дастархана. Дильбар и Санубар суетятся, приносят лепешки, помидоры, виноград и лук. Наши вечно голодные мальчики очень довольны. Отец Дильбар, нестарый мужичок в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, появляется на полчаса и церемонно беседует с Тамрико. Он расспрашивает ее о наших маршрутах. Понравилась ли нам Хива. Тамрико Сергеевна горячо благодарит за приглашение. Хива нам понравилась. Спасибо за прекрасное угощение. Мы очень тронуты.
Пьем чай. Чай длится бесконечно. Наконец появляется Дильбар и, неловко улыбаясь, ведет нас в гости. Долго петляя по улочкам и тропинкам, просвечивающим в бурьяне пустырей, мы перемещаемся на другой конец села. Торжественное мероприятие (выпускной бал) представляет собой новый раунд нашей этнографической эпопеи. Огромный дастархан, уставленный блюдами с фруктами и сладостями, расстелен среди комнаты. По его периметру расселись человек двадцать народу - юноши в белых рубашках и девушки в шифоновых балахонах. Шампанское льется рекой. Сладкая музыка, шампанское, голоса веселых узбечек кружат нам головы. Тамрико - единственная взрослая за этим дастарханом - только в последний момент спохватывается, обнаружив, что в бесчисленных чайничках, разбросанных по скатерти, плещется не зеленый чай, а арак местного разлива. Но она спохватывается поздно. За это время Максим успевает влюбиться.
Итак, Максим, стремительно пьянея, стремительно влюбляется в сидящую напротив звезду Востока. Возможно, та в самом деле (сколь можно судить, не видя ее в полный рост) поизящней наших михмандарочек, мышки-Дильбар и медвежонка-Санубар. Два кавалера (брата? жениха? охранника?) охраняют красавицу. Она скромно улыбается, рассеянно прислушиваясь к общей болтовне. Вряд ли она обращает на нас хоть какое-то внимание. Но тут Максим начинает громко взывать к ней, вожделея ее внимания, и она, словно очнувшись от сна, поводит плечом, посверкивает очами…
А в ее очах, собственно, и было все дело.
Максим, как и все мы, не знал узбекского языка. Он мог бы, конечно, прибегнуть к спасительной лексике персидского, но не сделал этого, потому что был пьян и безрассуден. Искренний и счастливый, он извлек из подсознания, наверное, единственное известное ему тюркское слово, которому он мог придать любовную магическую силу. Это слово было: Карагёз. Что означает: черноглазая. О, черноглазая, кричал он ей через весь стол (дастархан), черноглазая, я хочу выпить за Вас, за Вашу красоту, за Вашу удивительную прелесть. О, черноглазая, я желаю Вам счастья. Я не могу поверить, что в такой глуши расцвел такой цветок. Ребята, друзья! Выпейте со мной за эту черноглазую!
Ребята (кавалеры? женихи?) растерянно переглянулись. О, какой конфликт повис в воздухе! Гиви с Юрием все тянули Максима за штанину, пытаясь усадить, а он все вскакивал, торжественно простирая руку в сторону Карагёз. В руке его дрожала пиала, расплескивая водку, юные узбечки в ужасе примолкли, узбекские джигиты готовы были вскочить и схватиться за воображаемый кинжал. Карагёз же с ленивой грацией поводила плечом. Она благодарила. Царственным кивком. Взмахом ресниц. Конечно, ей льстило, что из-за нее может произойти международный скандал. Троянская война. Нарушение святого обычая гостеприимства.
О,Карагёз, я хочу выпить за Вас! Друзья мои! Давайте же все выпьем до дна за нашу прекрасную Карагёз! Наливайте, друзья!
Узбекистан - маяк социализма на Востоке. Скандала избежали, не оставшись на плов. Во время напряженного перекура Гиви убедил десятикратно умножившихся кавалеров (братьев? женихов?), что белый человек иногда бывает пьян и неадекватен, что следует списать на его природную слабость, и дело вовсе даже не в незнании местных обычаев и неуважении к священным традициям, а в обыкновенном, со всеми случающемся перепое. Максим же все это время продолжал неадекватно покрикивать, зовя словно испарившуюся Карагёз. Мы с Гиви потащили Максима по черным, как распущенные не для него косы узбечки, улочкам, в направлении неизвестного нам дома. Негодующая непьющая часть нашей экспедиции уже давно исчезла где-то впереди. Карагёз, Карагёз! В кромешной тьме мы втроем упали в какой-то арык. Выкарабкались сами и, чертыхаясь, долго вытаскивали из арыка Максима. Ох, нелегкая это работа. А он все звал и звал Карагёз. Мы блуждали в ночи целый час, а может, два. Как издевался над нами прожорливый хорезмийский гнус (хуже его только бухарский!). Наконец нас окликнул Юрий, вычисливший наше местоположение по воплям Максима. Ни отец Дильбар, ни сама эта девочка больше не появлялись. Гостями занималась теперь только Санубар. Ужаснейшими гостями, надо полагать. Когда же мы запихали Максима под марлевую масахону, и сами попытались заснуть в предрассветной прохладе, Максим продолжал выкрикивать и выхрипывать: “Ой, ****ь, Карагёз! Ой, Карагёз, *****!”, и заснуть было невозможно. А высоко-высоко исполинской шелковой масахоной уже зарозовело,затрепетало небо.
(Продолжение истории Санубар-биби)
Проснувшись наутро с несвоим лицом и виноватой рожей, Максим отправился покупать билеты на поезд до Бухары. Это было очень мило с его стороны, потому что купить тогда билеты человеку в нормально-невиноватом состоянии было просто невозможно. Максим сделал невозможное, когда, распихав толпу мощным плечом, прорвался к кассе. Ведь очереди в нормальном смысле слова, там, конечно, не было. Вскоре мы покинули Хиву и попрощались с Санубар, три дня водившей нас по городу и, похоже, как-то замявшей наши невольные кафирские грехи перед педучилищным начальством и родителями своей подруги.
Расчувствовавшись на прощанье, прощенный Максим сказал ей патетично: “Санубар! Мы вам так благодарны за Ваше гостеприимство! И будем так рады, если Вы приедете к нам!” – и широким жестом презентовал ей адрес на бумажке.
Прошло полтора месяца, и после прочих среднеазиатских приключений – о которых как-нибудь в другой раз - мы вернулись в Ленинград. Позади были бухарские комары и лавки, самаркандские фонари и харчевни, индийское кино в поселке Айни, Анзобский перевал, памирские шоссе, тянь-шанские ели, и высокое звездное небо. Ленинградское небо было низким и серым, и без единой звезды.
И вот что оказалось.
Пока мы разъезжали по Средней Азии, в Ленинград приехала Санубар. А на бумажке, которую ей дал Максим, значился адрес родителей Гиви. И приехала она через две недели после того, как мы уехали из Хивы, то есть месяц назад. Прибыла отважная путешественница на поезде и осталось при этом без копейки в кармане, так как заветные двести рублей у нее по дороге украли. По-русски она не говорила, но бумажку с адресом всем показывала, и как-то добралась. В шифоновом платье, с толстой косой, заколотой сзади в пучок. Кто она такая, объяснить не могла. Твердила что-то вроде «Максим! Гиви! Хива!» В общем, хинди-руси-бхай-бхай! Радовалась, что добралась наконец.
Неделю она жила у Гивиных родителей просто так, потом устроили ее нянечкой в детский сад, полагая, что бедняжка хочет заработать на обратную дорогу. Тут и мы приехали, обрадовались. Приятные воспоминания. Ах, да, Хива. О, Хива! Да, конечно! Розы. Немигающая ящерица в стене башни. Карагёз. Устроили сабантуй. “Гиви, - спрашивала между тем его мамочка. – Кто это? Скажи правду! Она, часом не беременна от тебя? Что ей тут надо?” - “Ты что? – отвечал он. – Я тут вообще ни при чем. Это все Максим”. А Максима в городе вообще нет и не будет, он давно уехал переводчиком в Афганистан. Привет!
А потом как-то все не заладилось у нее, не заладилось у нас - и не заладилось у нас с нею. Месяца через два ушла она и из садика, и из Гивиного гостеприимного дома. Устроить ее в общежитие легально нам не удалось, поэтому она жила у нас подпольно, стеля матрас на полу, кочуя из комнаты в комнату, если где место освобождалось какой-нибудь мертвой душой. Освоилась, в общем. Стала своей. Общежитской. Купила себе джинсы, обрезала косу, выучилась по-русски лопотать. Общага – дело известное, коллективное, вот и Санубар быстро вписалась в коллектив. Очень полюбила курить на полу в коридоре, полюбила все вольное – кино, дискотеку, водку. Так хорошо было в Ленинграде! Но через год приехал отец и забрал ее. А наша компания еще раньше распалась.
Несколько лет спустя на Казахском телевидении был снят многосерийный фильм о Чокане Валиханове, разведчике и путешественнике в Кашгар, который известен тем, что дружил с Достоевским и похож на Лермонтова. Эполетами. Кашгарский базар снимали в Хиве. И в первых рядах массовки сияла белозубой улыбкой эмансипированная Санубар, уже отрастившая косу.
И это было не последнее явление Санубар. Идущий напролом медвежонок стал брэндом «Танцовщица из Хивы». Включите телевизор, ханум! - звонит мне Тамрико Сергеевна. Там показывают Санубар. Может быть, она укушена Западом, как мы – Востоком?
Тщились, тщимся… Нет, не понять.