Серое, бесснежное зимнее утро. Мороз, а варежек нет. Как-то не до них.
У серого трехэтажного здания, окруженного высоким бетонным забором, уже полчаса топчутся двое – высокий широкоплечий парень и невысокая, невесомая девочка, неуловимо похожая на синеватого замороженного цыпленка. Только синева у нее – под глазами, измученными глазами на бледном обострившемся личике.
Чтобы что-то сказать девочке, парень вынужден наклониться.
Девочка кивает и, потоптавшись еще несколько мгновений, идет к дверям, не оглядываясь на своего провожатого.
Это здание – больница. Абортарий. И девочке сегодня сделают аборт.
Сегодня.
Аборт.
У нее нет сил, нет слез. Она протягивает паспорт и направление. Пожилая тетка в белом халате, презрительно поджав губы, нечитаемым почерком вписывает ее имя в больничный лист.
- Анализы давай, – кидает тетка, не отрываясь от своей писанины.
Девочка вздрагивает. Протягивает какие-то бумажки. Тетка продолжает писать.
- Сколько лет? Замужем?
Зачем спрашивает? Все же это есть в паспорте.
- Двадцать три.
Тетка отрывает глаза и внимательно смотрит на нее:
- Я думала, меньше.
Тон ее смягчился. Или показалось?
- Татьяна, проводи!
Появляется маленькая, коренастая санитарка. У нее утиная походка, как у беременной. Но она не беременна. Хотя у нее утиная походка. А беременна – я. Я еще беременна. О, Боже.
Девочка идет за санитаркой по коридору. Та толкает какую-то дверь, и они оказываются в маленькой комнатке.
- Переодевайся! – грубовато бросает санитарка. – Тапочек нет своих, что ли?
Девочка мотает головой.
- На вот тебе! Это рубашка, халат. Свое положишь сюда, в мешок. Куртку, сапоги, все в камеру хранения отнесу. Щас тапочки найду какие-нибудь. Трусы тоже снимай. Первый раз небось.
Девочка чуть розовеет от смущения, санитарка, хлопнув дверью, уходит.
Трясущимися руками девочка снимает с себя свитер, юбку, колготки. Надевает видавшую виды серую больничную рубашку с завязками у шеи, и фланелевый халат, цвет которого когда-то давно можно было назвать зеленым. Ей зябко стоять на покрытом кафелем полу, она переступает с ноги на ногу и тоскливо оглядывается по сторонам. Кожаная кушетка и несколько шкафов с больничным бельем. Окно закрашено белой краской и обклеено бумагой. Не заклеена только форточка, и оттуда тянет сквозняком. Дверь распахивается, и возвращается санитарка Татьяна. На ее лице – триумф!
- Твое счастье, нашла я тебе тапки. – Кидает к ногам пару рваных мужских тапок сорок второго размера.
Девочка послушно влезает в тапки.
- Ну, айда! Теперь в процедурную.
Они идут по диагонали через коридор и оказываются в комнате с душевой кабиной и унитазом.
- Сними халат, туда кинь. Задирай рубаху, щас побрею тебя… Блин! Ты че трусы-то не сняла, дуреха? Говорила ж тебе!
Залившись пунцовой краской, девочка торопливо снимает трусики и зажимает их в кулачке.
Санитарка деловито намыливает ей низ живота.
- Живот-то уже намечается, ого! Сколько ж недель? Не запоздала, а?
Девочка закусывает губу. Поднимает измученные глаза к форточке, за которой виден кусок серого неба.
- Да ты заторможенная какая-то, ей-богу. Ну-ка, ноги раздвинь, а то еще порежу тебя, – усмехается санитарка.
Наконец они покидают это невеселое помещение и идут по коридору в дальний его конец.
- Татьяна! – зовут из регистратуры. – Новенькую принимай!
- Щас! – откликается та. – Щас приду!
В конце коридора – лестница. Поднимаются на второй этаж, санитарка подводит девочку к ее палате и исчезает.
В палате восемь коек. Свободна только одна – справа от двери. Девочка еле слышно бормочет «Здрасьте» и нерешительно подходит к свободной кровати. Поверх фиолетового солдатского одеяла на ней лежит стопка белья.
- Занимай смелей! – ободряющим голосом говорит одна из женщин, дородная тетка лет сорока пяти. В отличие от остальных, дремлющих или спящих, она сидит на кровати и пьет кефир прямо из бутылки. – Заправляй постель и ложись отдыхать. Скоро уж двинется наш конвейер-то! Тебя как зовут?
- Марина, – говорит девочка. На самом деле ее зовут не так. Но с недавних пор она завела привычку представляться не своим именем.
- Первый раз?
Девочка не отвечает, только кусает губу.
- Ну, извини, извини, – вдруг как-то заскучав, говорит тетка. – Просто гляжу, молоденькая совсем. Это парень тебя твой провожал? Или муж? Что глядишь? Видели мы тебя в окно. Мы-то с вечера еще легли, ночевали тут. А ты вот с утра. Везучая! По знакомству, наверно? Ну, извини, извини.
Девочка застилает постель и ложится под одеяло, не снимая халата. Ее колотит дрожь. Она закрывает глаза. И думает о человеке, который провожал ее сюда.
Этот человек – ее брат.
Он старше ее на пять лет, и он всегда был ее старшим братом. Старшим братом. СТАРШИМ БРАТОМ.
Он – ее старший брат.
Она не может думать о том, кто, по всеобщему убеждению, виновен в том, что она попала сюда. Потому что он невиновен. Потому что виновна она. И она не может думать о нем, потому что его уже как бы нет в том мире, где теперь будет она. Потому что в его мире – в том мире, где живет, где как-то будет еще жить он, больше не будет ее. И она его больше не увидит. И его больше нет в ее жизни. В той жизни, где больше не будет счастья, света, летнего тепла, пряных трав, огромного неба над головой. Где будет только зима. О нем теперь думать ни к чему.
Поэтому она думает только о брате.
Как они были близки в детстве, как он играл с ней, как учил ее читать, учил кататься на велосипеде, учил всему, что знал сам. Они все время были вместе. Вечно коллекционировали что-то. Марки, салютинки. Он помогал ей, он ее защищал. Он всегда был рядом, всегда.
Когда-то давно они жили в деревне, ходили на речку купаться, и в лес за ягодами, и еще ходили за водой к колодцу, расположенному на дальней окраине села. Однажды – ей было семь лет – они пошли за водой, и она тащила ведро воды и наступила босой ногой на отбитое саблезубое дно пивной бутылки, и этот спрятавшийся в траве саблезуб глубоко вонзился ей в ступню…
Она нащупывает старый шрам большим пальцем.
…Она закричала – сначала от боли, а потом от вида крови, бурым потоком хлынувшей на траву. Брат бросил ведра и подбежал к ней. Он усадил ее на землю, промыл рану студеной водой и перевязал куском материи, которую оторвал от своей клетчатой рубашки. Тряпка тут же намокла, идти она не могла, и тогда брат просто взял ее на закорки и донес до дому, а там снова промыл и забинтовал рану. Пока же он бегал за брошенными ведрами, она ждала его у окна, стараясь не плакать. И он пришел. И сидел с ней весь оставшийся вечер.
Да, это был очень важный момент. Но не единственный.
Она вздыхает.
А разве не было другого случая, когда брат спасал ее? Был и другой случай. Они ходили на каток. Ей было лет десять. Или одиннадцать. Тогда они уже переехали в город. Она не умела кататься, и он учил ее. Терпеливо катал за руку, поднимал, когда она падала, показывал ей движения. Она была плохой ученицей. Падала все время. Боялась от него оторваться. И ей было стыдно перед ним. Она сказала ему: «Иди, катайся сам, а я тут взад-вперед покатаюсь от бортика к бортику». И он убежал, чтобы насладиться стремительным бегом. В парке играла музыка. Сверкали разноцветные огоньки на огромной елке. Мчались по кругу конькобежцы, а в середине катка кружились красивые пары. А она
Сидела в коньках на скамейке (это были его же, брата ее, старые беговые коньки, коричневые) и смотрела на них. И, конечно, произошло то, что должно было произойти: она замерзла. Закоченела. Плакала от стыда и одиночества. Плакала от боли. Ей казалось, что у нее уже нет ног. И что брат никогда не придет. Слезы стыли на щеках. И брат пришел. Увидел ее слезы, и понял, что случилось. Надел на нее свой свитер (сам остался в курточке болоньевой поверх рубашки). Растер ей ступни руками. Надел поверх ее носочков свои шерстяные носки. Потом ее валашки. И повел ее домой по ночным улицам. Им тогда здорово влетело за то, что вернулись так поздно.
А во сколько мы тогда вернулись? – думает она. Часов, наверное, в десять или одиннадцать.
Краем уха она слышит, как из палаты ушла сначала одна, а потом другая пациентка. Их вызывают по фамилии. Так и ее вызовут.
Вдруг дверь с шумом распахивается, и две рослые медсестры ввозят каталку, на которой лежит женщина, прикрытая простыней до подбородка. Глаза у нее открыты. Она неподвижно смотрит перед собой. Медсестры переваливают ее на кровать, и женщина отзывается стоном.
Кто-то в углу охает. Сестры возятся над женщиной, укутывают ее и уходят.
- Ах, сволочи, мужики, что делают с нами, с бабами… – говорит кто-то.
- По живому, стало быть, без наркоза.
- А тут как заплатишь. На всех не хватает, видать.
- Не, эфир-то всем дают.
- А толку от него, все равно все чувствуешь.
- Ну, все-таки не так, как если совсем без наркоза.
- А я двенадцать раз, и все так.
- Без наркоза?
- Ага.
- Да как же ты после этого?
- А! Сволочи мужики.
- От разных, что ль?
- А хоть и от одного, разницы нет. Все неймется им, кобелинам проклятым.
Девочка в ужасе сжимается в комочек.
- Эй, слышь, как тебя там… Марина!
Она снова открывает глаза.
- Твой-то, смотри, все торчит во дворе. Не замерз, что ли? Ты ему, может, махнешь, чтоб домой шел? А то тебе тут еще полдня валяться. Закоченеет…
Она послушно встает, подходит к окну. Брат стоит под деревом довольно далеко от окна их палаты и курит. Он курит редко. Вернее, он вообще не курит. Но сейчас он курит. Может, это не он? Она близоруко прищуривается, приглядывается. Нет, он.
Он стоит под деревом и близоруко оглядывает окна. Проходит целая вечность, пока он замечает ее. Он торопливо идет к ее окну. Поднимает к ней лицо. Она смотрит на него. Она хорошо видит его лицо. Они смотрят друг другу в глаза. Она машет ему рукой: уходи! Ударяет пальцами правой рукой по левому запястью и широко разводит руки. Это означает: мне еще долго тут быть. Машет ему: уходи!
Он мотает головой. Она потирает руками плечи, как бы согреваясь. Так она спрашивает его: ты замерз?
Он мотает головой.
На нем синяя куртка и шапочка-петушок.
Дверь палаты снова с шумом распахивается, и въезжает каталка. Девочка оглядывается на шум. Потом дает брату знак – мне, мол, нужно идти. Он кивает.
Та, которую только что привезли, громко матерится. Девочка не умеет материться, и никто из ее знакомых не матерится. Отчего-то ей становится не страшно, не тоскливо, не одиноко, а очень грустно. Впервые за все утро слезы подступают к глазам, в горле комок. Она натягивает одеяло на голову и затыкает уши. Через пять минут выныривает и слышит: тишина. Только две женщины в углу переговариваются вполголоса.
Она старается не слушать, но в тишине слышно.
- Без блата теперь никуда, – говорит одна. – Везде нужен блат. Без блата теперь ни родить, ни похоронить по-человечески…
- И точно. Моя свекровь вот и ветеран, и учительница заслуженная, а полгода ей путевку в санаторий выбивали, а соседка у меня домохозяйка, дня одного за всю жизнь не работала, а каждое лето катается, потому что свекровь у нее в обкоме профсоюзов…
Да, думает девочка. Без блата теперь никуда. И мне вот аборт сейчас сделают по блату.
Она слышит свою фамилию. И встает.
- Одеяло-то откинь, – говорит сестра. – Чтобы когда тебя привезем, легче накрывать было.
Она идет за сестрой по коридору, поднимается по лестнице на третий этаж. Они входят в операционную. Она снова слышит свою фамилию. Это один врач говорит другому: эта пациентка – такая–то. Сестра помогает ей снять халат, забраться наверх. Надевает ей на ноги бахилы.
Над ней наклоняется молодой мужчина, улыбается ей. Это доктор. Сейчас он…
Сестра подносит маску:
- Подыши.
- И укольчик еще! – говорит доктор.
Сестра вводит в вену иглу и говорит:
- Считай до десяти.
Раз, два, три…
- Все! – говорит доктор.
И наступает тьма.
Она бежит с братом по огромному полю, залитому светом. Все поле покрыто ромашками. Оно покрыто ромашками так плотно, что кажется, что это снежное поле, усыпанное желтыми кружочками от салюта.
- Давай собирать салютинки! – говорит брат.
Она наклоняется к земле, и видит на снегу кровь. Она хочет кричать, но не может. Оглядывается, а брата нет. Падает на снег, проваливается в снег. Живот схватывает холодным обручем. И ноги. На снегу кровь. Нет, это красные салютинки. Снег засасывает ее. Холод поднимается к груди, к шее. Брат протягивает руку. Вытаскивает ее. По ее голым ногам струится кровь. Он снимает с себя рубашку и вытирает ей ноги. Снимает с нее бахилы и надевает ей шерстяные носки.
- Тепло? – спрашивает брат.
Стреляет пушка. В ослепительно голубом небе разноцветным снопом расцветает салют. Они ползают по асфальту и собирают салютинки. Она поднимает голову кверху и видит над собой бесконечно черное небо. Страх охватывает все ее существо, и…
она открывает глаза.
Холод между ног. Она опускает туда руку и обнаруживает ледяную грелку. Зачем тут лед? И тут она вспоминает. Вспоминает все. Все. В одно мгновение вспоминает все. Всю свою неудачную жизнь.
Она вспоминает мать и отца, которые прокляли ее за то, что она натворила. Того, кто хотел от нее ребенка. Ребенка, с которым она прожила три месяца, и которого больше нет.
Брата.
И она плачет. Потому что понимает: это простить нельзя.
Она плачет, плачет, плачет.
Медсестра подходит к ней и спрашивает:
- Как ты? Остановилась кровь? Ходить можешь?
- Не знаю.
- Пойдем одеваться.
Девочка спускает с постели тонкие дрожащие ноги.
- Ох, везет же блатным, – говорит одна из женщин. – Утром пришла, и через четыре часа свободна.
- А я рада, что отлежусь тут два дня, – возражает другая. – Дома-то сразу к плите, и понеслась по новой!
- Да ей-то наверно не к плите, дома и отлежится! Плакать и дома можно.
- А что плакать-то! За руку сюда никто ж не тянул!
- По-разному бывает…
Они говорят о ней, как будто ее здесь нет.
Шатаясь, она идет за сестрой по лестнице, по коридору, переодеваться.
- Это ты от наркоза так отходишь, – ласково говорит та. – Дома поспишь, и все пройдет.
- Холодно, – жалобно произносит девочка.
- И это пройдет. Скоро согреешься. Все будет хорошо.
Она выходит на крыльцо больницы. Брат бросает сигарету и идет к ней. Она поднимает на него опухшее от слез лицо. Измученные глаза. Брат смотрит на нее с жалостью. В его глазах вопрос. Она берет его под руку, и они медленно идут к воротам. Это ее старший брат. Она помнит, как они уплывали на лодке на середину озера и плавали на глубине. Она ложилась на спину, покачивалась в прохладных прозрачных волнах и смотрела в бездонное синее небо. Покой, счастье. Она не утонет. Потому что рядом ее брат. Она любит его.
Но не простит.