Проклятье.
В нашем подъезде проживали два друга, Веник и Геник. Необратимые алкоголики и законченные негодяи и мерзавцы.
Что для алкоголика самое главное? – Нажраться, по возможности на халяву, и перейти в состояние кайфового анабиоза. И так каждый день.
В доперестроечное время они тоже пили. Но тогда нужно было работать, иначе посадят за тунеядство. И ведь работали где-то подсобниками, и каждый вечер наедались в умать винища, и гоняли жён с детьми по подъезду и за его пределами.
Не выдержав угнетения, жёны, забрав детей, почти одновременно покинули и того и другого.
В пору народившейся демократии их выгнали с работы, и они окончательно обратились в проходимцев. Сначала жили за счёт того, что собирали в квартирах у себя всю окрестную алкашню и за треть бутылки разрешали пить, курить, блевать и испражняться в любом пространстве и помещении квартиры.
Но и такая жизнь продолжалась недолго. Через некоторое время даже окрестная алкашня перестала им наливать, ибо ждать ответного проставления было бесполезно, а накопившиеся огромные долги отдавать они и в ус не дули.
И вот тогда негодяйство вылезло из них окончательно. И дом, и двор тяжело вздохнули и заплакали. Мерзавцы стали тащить всё, что составляло самую ничтожную ценность. Рваные простыни и наволочки с верёвки для сушки белья, велосипеды и картошку из ящиков в подъездах, помойные вёдра у зазевавшихся тётушек.
По ночам вскрывали сараюшки и плохо укреплённые гаражи, выкапывали овощи на чужих огородах, а то, что не могли украсть, с остервенением и злобой крушили и портили.
За свои художества бывали нещадно биты дворовыми мужиками и задерживались милицией на пятнадцать суток, и даже как-то раз отсидели по полгода.
Но суд наш самый гуманный в мире, народ терпелив и всепрощающ, а ничтожества даже в тюрьме не нужны.
Впрочем, и на них нашлась проруха.
На соседней, Заречной, улице жила бабулька. Старенькая и одинокая. Прошла она и блокаду, а потом, говорят, и лагеря Сталинские.
Жила тихо и с верой в Бога. И, быть может, до последнего святого причастия ей оставалось всего-то пару дней, но ведь, такое дело, сама на кладбище не пойдёшь и могилу не выроешь, и потому жить до последнего дня всё-таки как-то надо.
Скромно жила. Из пенсии по копеечке на похороны откладывала, чтобы честь по чести уйти и с отпеванием в церкви. В пойме речки огородик малюсенький имела, где картошка, лучок, морковка и свекла, с любовью ухоженные, произрастали.
Бабушка к концу августа ботву у картошки срезала, чтобы огородные воришки её за плети не повытаскивали. Но наши мерзавцы пришли ночью с лопатами и мешками. Выкопали и картошку, и морковь, и свёклу.
Бабулька пришла утром, посмотрела на святотатство, горько охнула, перекрестилась и сказала наблюдавшим неподалёку женщинам:
-Царица небесная, Матерь Божья – моя заступница. Покарает ворюг. ЕЙ-ей покарает! Не сегодня так и завтра. Прокляла я их!
И что бы вы думали? Через день мать Геника зашла навестить непутёвого сынулю. Зашла и ужаснулась. Лежат на полу Геник с Веником, скорчились. У обоих пена изо рта. Засохла. И оба уже холодные.
До этого случая их ведь ни одна спиртосодержащая жидкость не брала, любой спиртовой яд был на пользу.
Такое получилось проклятие.
Лежат теперь Геник с Веником на Макарьевском кладбище, в той части, где хоронят за счёт бюджетных средств.
Могилки у них рядом. Над ними сиротливые фанерки воткнуты, где на потемневшей древесине фломастером подписано: «Вениамин…», «Геннадий…».
А через двадцать, наверное, могилок скромный православный крест с надписью: «Раба Божья Глафира…»