Простите нас, директор!

               


 


     У каждого человека найдётся в жизни два-три случая, при воспоминании  о которых начинает сосать под ложечкой. Вот если бы это случилось теперь, то я бы… Но к сожалению, изменить ничего уже нельзя.
     Когда я училась в интернате, то любимых учителей у меня не было. Они, видимо чувствовали моё отношение к ним и отвечали тем же. Да, собственно, и среди моих одноклассников и других обитателей бывшего детдома отношения с учителями и воспитателями тоже не складывались. Ну, за редким исключением. Зато эти исключения не любили мы, и «подлизам» за это часто от нас перепадало. Мы только бывшим детдомовцам дружбу с «воспитками» и «училками» прощали. Ну не к кому им было ещё приткнуться. У нас всё-таки были родители (или хотя бы один из них), пусть нищие, увешанные детьми или болезнями, но любящие нас. У них  - никого не было.
      А вот к кому все  -  от мала до велика – относились восторженно и с любовью, - так это к директору школы-интерната. Я до сих пор ни от кого даже не слышала, чтобы дети так любили директоров школ. Звали его Юлий Юльевич. Поляк. Помню, интернатский хор репетировал песню «Калинка», к смотру готовились. Так мы вместо «Ай,  люли, люли» пели «Ай, Юлий, Юлич». И сколько ни поправляла нас учительница пения, сколько ни увещевала, всё было бесполезно. Мы до слёз её доводили.
      Наш директор был молод, красив и удивительно добр. Правда, тогда он нам молодым не казался, так как в 12-13 лет все, кому за 30, - безнадёжные старики. Но и тогда мы понимали, что седина у него очень ранняя, не по возрасту. А к седому вьющемуся волосу ещё и очки в позолоченной оправе, стального цвета костюм, отглаженный так, что казалось, о стрелки обрезаться можно, и галстук в тон костюму.
     У большинства из нас не было отцов, а у кого и были, то такие, что и вспоминать их не хотелось. И каждая девчонка представляла рядом с матерью именно такого мужчину. Мы даже когда шептались после отбоя, то по секрету друг другу именно таким, как Юлий Юльевич, описывали того единственного и пока ещё не встреченного…
     Но вдруг… Это произошло в конце мая. Закончился учебный год, и в честь этого во дворе учебного корпуса нас всех выстроили на торжественную линейку. За нами стояли приехавшие родители. У кого они были, конечно. То, что на линейке произойдёт что-то необычное, мы догадывались потому, что ни одного человека не отпустили домой раньше.
     Кроме нашего директора и завуча у импровизированной трибуны стояли два незнакомых нам мужчины. Одному из них и было предоставлено слово, когда мы наконец-то угомонились.  То, что он сказал, не сразу дошло до наших детских голов, особенно тех, что только закончили первый-второй класс. «Ваш директор не оправдал доверия, оказанного ему партией. Он скрыл, что во время войны  был в немецком плену. Он обманом пролез в партию и школу. Таким людям не место в наших рядах…» Он ещё что-то говорил, я теперь уже не помню. Но нам стало так страшно, а кругом повисла такая тишина, как перед грозой.
      Обычно на линейках мальчишки дёргали девчонок за косички, давали друг другу пинка. А здесь все замерли. Наш директор стоял потупившись и молчал. Но его всё-таки заставили говорить. Он снял очки, долго их протирал, после чего сказал всего три слова: «Простите меня, дети». И ушёл походкой старого или больного человека. И никто не пошёл за ним. Даже после того, как линейка закончилась. Все знали, что он в кабинете вместе с новым директором. Ни учителя, ни дети даже близко не подошли к директорскому кабинету.
      -Мама, он что, предатель, да? – допрашивал свою мать стоявший рядом со мной малыш.
      -Тихо ты. Не знаю, - шёпотом ответила ему мать.
      Мы с сестрой свою маму ни о чём спрашивать не стали. Она предварила наши вопросы словами: «Обо всём дома». А затем вечером, как могла, объяснила, что никакой он не враг, и не предатель, что в войну такое могло случиться с каждым.
      …Вспоминать об этом случае я не любила. Мне было стыдно за всех нас. Ведь мы на нём, как виноград всегда висли, а здесь… Ну хоть бы кто подошёл, поддержал или просто улыбнулся ему. Никто… А спустя лет тридцать я встретила одну из бывших интернатских учительниц, которая уже несколько лет была на пенсии. Разговорились. Вспомнили ту линейку. Оказывается и она чувствовала себя предателем по отношению к директору. И ей было тяжелее, чем мне. Во-первых, потому что она тогда была взрослым самостоятельным человеком, а во-вторых, потому, что знала об этой истории намного больше, чем я.
      В плен наш директор попал в 14-летнем возрасте. Его родители были коммунистами. Их расстреляли, а его взяли и отправили в концлагерь. В какой точно не знаю, но в один из тех, что находился на территории Польши и был настоящей фабрикой смерти. Выжил. Приехал в «самую справедливую» страну, закончил школу, институт. Работал пионервожатым, учителем, вступил в партию и затем был назначен на так называемый трудный участок – детский дом, который спустя некоторое время был преобразован в школу-интернат.
      О его дальнейшей судьбе мы так и не узнали. А стыдно за тот день до сих пор. И за себя стыдно, хотя мне было всего 13 лет, и за тех респектабельных дядек, и за страну, которая считала вправе растоптать человека, как букашку.