На удивление сухо. Пустые оконные проемы смотрят на сияющий неоновой рекламой город. Город, до которого не больше пяти минут ходу. Город, до которого мне не дойти и за целую вечность, потому что он выплюнул меня, как застрявшее в зубах малиновое зернышко. Так давно, что я уже не помню, когда именно. Но я знаю там каждый темный закоулок. Так, как будто был там ещё вчера.
Моя жизнь - один огромный парадокс. Словно бы на мне споткнулась Вселенная. Словно не она сотворила меня, а я сам по себе появился. А она так и не поняла, что я такое и какого хрена делаю здесь. Вы себе водоворот представляете? Ровная, тихая гладь воды, ничто не предвещает беды... И вдруг вас засасывает в безудержную воронку. Которая появилась случайно. И попали вы в неё случайно. Но она есть. А ещё есть вы и ваш инстинкт самосохранения. Вода сходится вокруг вас. Всё сходится вокруг вас, словно вы указательный столб на водном перекрёстке. Только в вашей груди колотится кусок мяса, в вашем теле бежит живая кровь, вы сл[cut][cut]ишком хрупкое создание для стихии. И она вас сметёт. Так или иначе.
Я всё ещё дышу. То ли я оказался не слишком лёгкой добычей для водоворота жизни, то ли это просто ещё одна случайность. Я действительно не знаю. Мне кажется, я перестал сопротивляться раньше, чем успел начать это делать. С другой стороны...
****
- Я умру? - Пухлая девочка с наивными голубыми глазами, в которых плещется страх. У неё длинные, волнистые волосы, несколько мышиного цвета. На ней надеты потешные розовые штанишки до середины икры и слишком обтягивающая маечка. Тоже розовая. Поросяче-розового цвета. Ненавижу розовый цвет.
- Понятия не имею, - отвечаю я, задумчиво глядя на это существо. Наверное, её считают почти красивой. Или даже не почти.
- Ну вы ведь хотите меня убить? - голос у неё отвратительный. Слишком высокий, к тому же, нескрываемо дрожащий. Розовая девочка слишком похожа на свинью.
- Нет. Мне всё равно.
Да разумеется мне всё равно. Мне просто хочется свернуть тебе шею. А убивать не хочется. Мне вообще плевать, что с тобой станется.
Она молчит. Почти молчит. Она уже полчаса нервно скулит и пытается меня разжалобить щенячьим взглядом. Чёрт бы её побрал.
- Что ж ты меня не спросишь, зачем я тебя сюда притащил, а? - Сказать такое без сарказма не вышло бы ни у кого. - Вы же все всегда это спрашиваете.
- З-зачем? - дрожащий, мать её, голос. Я урчу и сплёвываю на пол.
ПОГОВОРИТЬ, мать твою. Слушатели мне нужны, ненаглядная моя розовая свинка. Слушатели и зрители. И вообще, хоть кто-то нужен. Только вот вслух я этого не скажу.
- Мне исповедаться надо. Крест на шейке носишь, я гляжу. Религиозная, а?
- Я верю в бога, - отвечает даже с некоторым вызовом. Выходит у неё это слишком жалко, чтобы обращать внимание. Но я люблю детали. Даже незначительные.
- А я ЗНАЮ, что нет его и не было. Понимаешь?
- Откуда вы... ты... вы... можете это знать? Он любит нас, он всех нас любит, он не оставляет никого. Даже...
Заткнулась на полуслове. Да говори давай, нового ничего всё равно не услышу. Даже меня, так? А ты обо мне знаешь хоть что-нибудь? Только то, что если бы не я, ты бы сейчас спала в тёплой розовой постельке, а не лежала в полуразрушенном здании психбольницы на ковре из осколков стекла.
- И он меня простит? Это ты хочешь сказать? - она судорожно трясёт мышиными кудрями. Ну конечно, добрый боженька меня простит. За мою боль он меня простит. Меня только что распять осталось, и я буду даже покруче того чувака, символическое изображение которого она носит на золотой цепочке. Но она ведь этого не знает. Пока не знает.
- Так вот. Я хочу исповедь. Немыслимо хочу поломать розовый мирок ещё одной из тех, кого жизнь охраняла от себя самой. И ты будешь меня слушать, ясно? Сегодня ты моё духовное лицо.
- А... Но... Почему бы вам не пойти в церковь? Для исповедей есть специальные люди...
- Которым похуй на меня и мои откровения. Которым вообще на всё похуй. И прекрати ты называть меня так, я здесь один. Строго "ты". Поняла меня?
- Ну как вы... ты... как ты можешь так говорить?... Они сострадают. Им совсем не... Не всё равно. Они отпустили бы тебе грехи, ибо им даровано такое право. А я... Смысл мне исповедоваться, если я не могу отпускать грехи, и не могу тебе их простить?
- Грехи? - я смеюсь. Это правда очень смешно. - А кто тебе сказал, что у меня они есть?
- Ну... ты ведь хочешь что-то снять с души. Значит, грехи давят. И вообще, человек не может быть безгрешен.
- Кто сказал, что я человек? Может, я вообще мессия? Сын божий какой-нибудь, а?
- Не надо так говорить, самозванство - это ужасный грех.
- А разве твоего распятого трупешника не считали самозванцем?
Молчит. Вздрагивает от моей последней фразы. Не знает она, как можно [i]такое[/i] говорить. Ну, для неё это нечто особенное. Как земля-то таких носит. Впрочем, в определённом смысле мне везёт всё же. Такие невероятные девочки - самое то для моих целей. Я глотаю из мутной бутылки ржавую воду, морщусь и пристально смотрю ей в глаза. Она опускает взгляд.
- Вот так-то лучше, дорогая. Молчи. Молчи и слушай. Да, кстати. Определённого места под туалет здесь нет. Я здесь несколько лет. Так что, вполне вероятно, ты сейчас лежишь в луже моей мочи. Может быть, тебе это знание что-то даст. А может, тебе станет противно. Ну, я на это надеюсь. Ты же меня не разочаруешь, а?
****
Анечка была девкой весёлой и компанейской. Настолько, что когда у неё отросло пузо, похожее на дирижабль, она так и не смогла вспомнить, кто же её такой радостью наградил. А когда пришло время родов, Анечка уговорила в одиночку полтора литра водки, потому что очень боялась боли. Хрен её знает, почему она не померла, а всё-таки разродилась чем-то мелким, синим и сморщенным. Непохожим не то, что на ребёнка, но даже и на живое существо. Узревшей эдакую штуку Анечке в голову не пришло ничего лучшего, чем шмякнуть синее и сморщенное об пол. Рассудила - заорёт, значит живое.
Не заорало.
Анечка махнула рукой, подобрала существо обратно, зачем-то завязала узлом обрывок пуповины, и пошла допивать водку. Спустя энное количество времени она забыла и про существо, и про то, что вообще кого-то рожала. А существо возьми да и заверещи, как резаное. Напугалась Анечка тогда до икоты и истерики. Вылетела нагишом на лестничную площадку, и давай колотиться к соседям, утробно воя нечто нечленораздельное.
Анечку забрали в дурдом. Существо отправилось в реанимацию. И хотя врачи единогласно считали, что [i]эдакое[/i] абсолютно нежизнеспособно, оно почему-то взяло и выжило.
Этим существом был я.
Что должно быть дальше? Наверное, так - меня забрали к себе добрые люди, но моя дурная наследственность никуда не делась, и я, когда слегка подрос, их убил и съел. А теперь скрываюсь от правосудия.
Или так - меня отправили в детдом, но моя дурная наследственность подсуетилась, я подсел на наркоту, словил СПИД, и доживаю тут последние дни.
Или.... Не знаю я, что там должно быть дальше. Зато я знаю, что было в действительности.
Анечку выпустили. Я остался с ней, ибо она как-никак являлась моей родительницей. Хрен её знает, что с ней сделали в психбольнице, но я её запомнил странным, слегка ушибленным головой созданием, которое совершенно перестало пить и шляться. В сущности, она могла бы считаться неплохой матерью, если бы не её мерзкая привычка винить меня во всём на свете. Очень громко винить. Она постоянно кричала. Кричала много, долго и со вкусом. Просто так, от большой любви к искусству скандалов и истерик. Она любила сопливые женские романы и чужих детей. Она ненавидела мужчин и, почему-то, меня.
Ненавидела. Ох, это такое слово... Знаешь, как оно многогранно? Как камушки в твоих ушках, которые наверняка переливаются на солнце всеми цветами спектра. Хм. Я так любил тишину. Любил, поэтому боялся лишний раз спровоцировать Анечку на крик. Очень боялся. Я не выходил ночами из комнаты - это было бы слишком громко для её чуткого сна. Она подняла бы крик. Знаешь, что я делал, когда мне хотелось ссать? О нет, не терпел. Я ссал в собственную кружку, из которой потом пил чай, не всегда вспоминая о том, что её надо бы помыть. Я вообще очень редко её мыл, потому что днём я тоже почти не выходил из комнаты. Только, когда Анечки дома не было. И это далеко не единственный момент, от которого тебе захотелось бы блевать. Расскажи я обо всех сейчас, ты бы не дожила до конца истории, захлебнувшись собственными рвотными массами. Нежные вы слишком.
А ещё я... Я постоянно болел. Всем, чем только можно болеть. У меня не было ни единого здорового органа во всём организме, кроме, разве что, мозга. Хотя и там врачи обнаруживали одну патологию за другой. Но по умственному развитию я превосходил всех ровесников. Вероятно, это и было проявлением моих патологий. Ведь любое отклонение от нормы является, как ни странно, отклонением, независимо от того, в лучшую сторону это отклонение, или в худшую. Болело у меня всё. С каждым годом боль возрастала, а я неумолимо двигался в сторону сумасшествия. Потому что боль становилась мной. Я был воплощением боли. И не только физической.
Моральная боль превышает физическую во много раз, я мог бы поклясться в этом, если бы в этом мире оставалось хоть что-то по-настоящему священное. Знаете ли вы, вы все, включая тебя, розовая девочка, что такое унижение? Знаете ли, что такое ненависть, страх, отчаяние, безумие? Что такое кошмар? Уж конечно это не приснившиеся ночью демоны с окровавленными клыками. Вы можете дрожать часами, увидев во сне нечто подобное. А я любил такие сны, потому что они мне казались тем, что вы назвали бы красивой сказкой. Но это всё ерунда, на самом деле.
Мой организм разрушал сам себя изнутри, а я продолжал дышать через боль. Меня разрушали окружающие меня твари, пытаясь растоптать мою плоть своими ботинками и стереть мою душу своими словами. Последнее у них почти получилось. Или не почти. Я не знаю.
В том возрасте, когда большинство из вас бегает на первые свидания, врачи подписали мне приговор. Запущенный рак, шансов на излечение почти нет. Впрочем, я лгу. Они были, но на это требовались огромные деньги и связи. Ни того, ни другого у Анечки не было. У неё и еды-то вечно не было.
Знаешь, что я решил? Я решил, что если уж завтра может не наступить, то и *** бы с ним. Я больше никогда не приближался к больницам. А вскоре ушёл и от Анечки. Это означало жизнь. Сколько бы мне ни осталось, но это значило, что я этот остаток [i]проживу[/i].
Боль усиливалась, она была моим личным диким тигром, которого мне нужно было укрощать. И я научился, знаешь ли. Врачи не делали ничего, чтобы избавить меня от боли, или хотя бы облегчить её. Врачи воруют подучётные лекарства, и продают их по цене во много раз превышающей их реальную стоимость. Мне всегда было нечем им заплатить.
Но потом... Потом я научился платить своим телом. Конечно, это были уже не врачи, и даже не те, кто покупал что-то у них. Это были почти такие же, как я. Существа с городского дна, выпрашивающие или отбирающие у испуганных чистеньких прохожих деньги, и дрожащими, грязными руками, протягивающие их потом в аптечное окошко. Лекарства от кашля и аллергии.
Конечно, ни у кого из них не было ни того, ни другого. Они просто знали, что надо делать с этими препаратами, чтобы от них становилось хорошо. Им было хорошо. Мне - просто не больно, и от этого тоже хорошо. Представляешь? Существу, которое практически живёт на улице, ночует где попало и почти ничего не ест, может быть хорошо. Очень хорошо. И творил это чудо не бог, или ещё какая поднебесная ***ня. Это творил я сам. Своими силами. Забываясь на короткие моменты в по-настоящему красивых снах.
Мне давали не больше двух лет. Я прожил этот срок уже пять раз. В полной антисанитарии, на руинах лечебницы для умалишённых, я живу уже почти не используя ничего, чтобы облегчить боль. Она стала привычной и не усиливается уже очень долго. Я не знаю, для чего я живу. Но я немыслимо хочу жить, понимаешь? Хочу. Но не в твоём розовом домике и розовом мире. Я хочу жить в правде, которая всю жизнь меня извращённо ласкает, я хочу жить в своём воплощённом кошмаре, где нет ни доброго боженьки, ни хороших людей, ни понимания, ни сострадания... НИКАКОЙ, никакой, слышишь меня?! Никакой лжи.
Вот и всё, наверное. Незачем тебе знать подробности. А мне незачем их рассказывать.
****
Договорив, я поднимаю голову, по-собачьи встряхивая длинные, грязные волосы. Надо же увидеть реакцию. Надо же дождаться, чтобы она сказала мне хоть что-то.
- Почему ты... хочешь жить? - наконец выдавливает она из себя. - Ведь это всё так... я не могу представить, как. Наверное, очень страшно.
Как всегда. Ничего не поняла. И не объяснить ведь...
- А ты? Хочешь, чтобы я тебя убил?
- Не хочу, - испуганно пищит она. - Конечно, не хочу.
- А почему?
- Потому что это, наверное, ну... больно?
- Нет. Жить куда как больнее.
- Но я ещё совсем молодая! - она повышает голос, и в нём отчётливо проступает отчаяние. - Я же даже полюбить не успела никого. И я ещё... - её щёки становятся красными настолько, что это хорошо видно даже в полутьме. - У меня никогда не было мальчика.
- Хочешь, я тебе это устрою хоть прямо сейчас? - Говорю невсерьёз, с нескрываемой горькой насмешкой.
- Нет! Я не хочу так.
- Ну вот. Я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь доучиться, выйти замуж за прекрасного принца, родить ему маленькую принцессу, которая никогда не узнает боли, и никогда не окажется здесь со мной. Это, по-твоему, и есть жизнь, а?
- Ну... Наверное, да.
- Вставай. И пошли.
Я слезаю с неё, и подаю ей руку, помогая подняться. Надо сказать, что сидеть вот так, прижимая её к полу своим телом и не давая ей двигаться, было очень приятно. Но всё приятное имеет свойство кончаться.
Я легко хожу босиком по стеклу, ей это даётся куда тяжелее. К тому же, у неё наверняка затекло всё тело. Но нам нужно идти.
****
Мы успеваем как раз вовремя. Розовеющая полоска на горизонте становится ярче и ослепительнее с каждой минутой. Ещё чуть-чуть... Ещё. Из моих покрасневших воспалённых глаз катятся слёзы. Только так, по-другому плакать мне не дано. Она замечает, пытается вытереть. Я отдёргиваюсь, и силой поворачиваю её голову лицом на горизонт. Шиплю в нежное, мягкое ушко:
- Смотри. Смотри туда, чёрт бы тебя побрал. Вот это - мой чёртов смысл жизни. Вот это и есть моя жизнь.
- Но это же просто рассвет... да?
- НЕТ! Это не просто рассвет, это Рассвет Неумирающих, и он только мой, мой, потому что для тебя это ничего не значит. Я каждый день его встречаю, каждый грёбаный день я смотрю туда, и верю, что доживу до следующего. Вот это и есть чёртова ЖИЗНЬ, жизнь, которой у тебя никогда не будет. Катись ты к чёрту, мёртвая розовая девочка. Нет смысла убивать мёртвых.
Я с силой толкаю её, она рефлекторно выставляет вперёд ладони, падает. Быстро встаёт, и бежит навстречу Городу. Городу, который мёртв. Лишь бы подальше от преступно живого меня. Как и все они.
Я говорил, что я ненавижу розовый цвет, а? Поймёте ли вы теперь, почему я так немыслимо люблю розовые рассветы?...