Мы прошли житню, прошли и ригу. Сами эти слова, казалось, сошли со страниц любой его книги. Я не умею описывать деревья, не знаю, как пахнут цветы, не вижу, что прячет небо. Я пью кока-колу.
Вдали, за старым садом и большим прудом, – деревня, где живут люди. Сто лет прошло. Правнуки тех, кого учил покойник, живут себе с покосившимися заборами. Чему научились? Ползут бабки, гакают гуси, коты зевают, поглядывая на собак. Я прохожу дом Волконского, попивая из красной банки. Дальше – житня, рига, старый сад, заказник. На шести языках просят помолчать. Могила Толстого: травяной курган, зеленая трапеция без крестов и прочих регалий. Сбоку папоротники, спереди цветы в два ряда. А над опушкой все то же небо, что и тогда – в его бумажной Моравии. Вуаля, ле солей, думаю я. Луч летит по дырявым липам, но облака смыкаются, оставляя марево. Решительно иду назад, достаю телефон.
Приятно смотреть на молодых авторов, говорит он. Время – час назад. В строгом черном френче он похож на пастора из Кентукки. Холеная бородка, хитрый прищур, сладкие речи. Он, как я слышал, крупный писатель, публицист и критик. Член жюри. Сзади усадьба, впереди большой пруд, налево за пасекой дубрава. А мы говорим о русской словесности. Приятно смотреть на юношеский цинизм, продолжает «пастор», девяностые годы прошлого века, описанные ими, открывают новые грани. Это было очень странное детство, милое и жестокое. И нам еще предстоит его открыть, ведь брежневские дворы уже вполне описаны поколением, выбравшим теплую пепси-колу, разлитую в стеклянные бутылки в городе Новороссийске. Приятно смотреть, улыбается он, и на новую нелинейность текста, на то, как играют со структурой молодые художники вопреки прихоти издателя.
Впрочем, «пастор» не знает, где зеленая палочка, а я знаю, где – в заказнике. Время – час вперед. Экскурсовод механически повторяет заученные фразы, а мы идем по дому Толстого. В нише посмертный слепок Николая Николаевича, старшего брата. Я закрываю глаза и вижу иную сцену: французский Гиерон, шестидесятый год позапрошлого века, капризный сентябрь, изгибается волной Средиземное море, оттуда – резкий сирокко, за окном шуршат платья, стучат трости. На кровати угасает Николай, Левушка пересказывает последние вести, семейные сплетни, слухи из Петербурга про манифест. Чахотка доедает Николая, кашель рвет его, гнет сильней штормовых валов. Каждый раз он закрывает глаза как в последний раз, а двадцатого сентября – в последний. И всё, Лев идет по соленой набережной, как в никуда, среди чужих лиц, не понимая, как и зачем теперь быть.
Леве было восемь, когда Николай открыл ему тайну зеленой палочки. Есть такая палочка, говорил брат, она скрывает тайну – если ее сказать, все будут жить счастливо. А спрятана она в заказнике, махал Николай рукой в сторону длинных лесов, за старым садом.
Зеленая палочка это Л., думаю я. А Л. – это, что мне не стыдно предъявить бесконечности. Прочее стыдно. Зеленая палочка это и могила без креста, но в цветах. Его последний побег на поезде был полон Л. Он писал, что все счастливые семьи похожи друг на друга, но сам, увы, был несчастен. Он не нашел зеленую палочку, хотя очень хотел, и оттого, умерев, сам стал немного этой палочкой. Ведь он похоронен в заказнике, за старым садом, как и говорил Николай. А под стеклом в его кабинете последняя книга девятьсот десятого – «Братья Карамазовы». Не дочитал. Бросил на фразе «эта Л. его до самой этой последней минуты, до самого даже мига ареста, пребывала для него существом недоступным, страстно желаемым, но недостижимым». И уехал. А я иду, сжимая пустую красную банку и телефон, думаю позвонить Л.