Сколько ни живу на свете, все не могу забыть своего бедного Зобара, а жив ли он еще или кости его давно перемолоты в кормовую муку, мне никогда не придется узнать...
Мы встретились с ним в глухой горной деревушке, километрах в двенадцати от курортного местечка на черноморском побережье русского Кавказа. В ту весну я лечилась от мнимой болезни в многопрофильном олимпийском санатории по бесплатной профсоюзной путевке, выданной мне в полуподвале петербургского здания в апреле уже не помню какого года. Мнимость профиля болезни, выбранного мною по совету симпатичного врача и всех владельцев бесплатных путевок из очереди к этому врачу, спустя несколько лет (поскольку ложь наказуема) обратится в реальность, но я не жалуюсь, помня о Зобаре, с которым судьба свела меня благодаря еще одной, купленной уже за деньги, а не ценою обмана путевке под скромным названием «Прогулка верхом». Я предпочла эту романтическую прогулку множеству других путешествий, предлагаемых туристской службой, только потому, что армянка, продававшая путевки на большой дороге, ведущей к моему санаторию, убедила меня в том, что дешевле просто не бывает, а опасности, даже для таких, как я, ни разу не садившихся на лошадь санаторных женщин, не существует ровно никакой, ибо «оттуда с синяками и переломами еще никто не возвращался, разве что ляжки немного отобьете, так это вроде массажа».
Меня очень легко уговорить, если смотреть мне в лицо ласково и с пониманием.
Прогулка верхом должна была состояться через неделю, а за три дня до выезда я подхватила на весеннем кавказском пляже страшную петербургскую ангину с температурой под сорок и неугасимой болью в горле, какой не испытывала с самого детства.
Скорее всего, если б не эта боль и не эта температура, я сдрейфила бы в последний момент и не явилась бы к месту посадки на «газель», вывозящую участников прогулки с территории скучного санатория в большой прекрасный мир. Да… А одна только мысль о двенадцати километрах «серпантина», которые мне предстояло преодолеть (серпантин с детства был злейшим врагом моего вестибулярного аппарата), должна была заставить меня, все-таки явившуюся (в последний момент) на сборный пункт с потной путевкой в кулаке, отказаться от оплаченного вперед удовольствия и, покинув с извинениями потрепанную до цвета ржавчины «газель», убежать со всех ног обратно в санаторный номер, где в горячей ванне плавали бутылки из-под кока-колы, наполненные черноморской водой – единственным зельем, облегчавшим на время горловую боль.
Но только лишь открыла я рот, чтобы прохрипеть свои извинения, как водитель, не слушая, королевским жестом указал мне на место подле себя, и велел смотреть на дорогу не отрываясь, и молниеносно вытянувшись, как змея, поражающая жертву, захлопнул правую дверцу, отрезав пути к отступлению.
Был конец апреля. Почему-то уже ничто не цвело в окрестностях местечка, и чем выше забирались мы в горы, тем больше скучнел и пылился пейзаж, напоминая о ранней осени где-нибудь в средней полосе России. Деревня в два десятка дворов встретила нас грязными лужами и квохтаньем спокойно разгуливающих по ее единственной улице кур. По их поведению можно было судить о том, сколь часто верховые прогулки стартовали из этой деревни. Мне даже подумалось в состоянии полубреда (температура неуклонно росла), что предстоящая нам прогулка – первая, причем не только здесь, а и в целом мире. Да, именно такое, вселенское, помню, охватило меня настроение, когда отпустил последний приступ тошноты и, миновав куриную ассамблею, «газель» плавно затормозила у поленницы бетонных плит цвета прошлогоднего снега.
Любители прогулок верхом высыпали на дорогу и, не будучи знакомы друг с другом, в чинном молчании затоптались возле поленницы, как гурт овец, доставленных на базар для продажи. Двое были в белом – только их и различала я в этом гурте своим затуманенным болезнью взглядом, прочие же сливались с пыльным пейзажем.
Так топтались мы с четверть часа, пока водитель-продавец ходил искать по деревне проводника-покупателя. Я прислонилась к приятно-холодному бетону и закрыла глаза. Было хорошо и покойно, о будущем совсем не думалось. В памяти всплывали картинки детства – запряженная пони тележка в зоопарке, я сижу на деревянной скамеечке спиной к подстриженному хвосту и совсем не боюсь, только тошнит немного…
– Ну, разбирайте лошадей! – ухнуло у меня над ухом, и светлые сны детства разлетелись из-под век испуганными бабочками.
Я еще плотнее вжалась в бетон и мучительным усилием проломив туман, мешающий различать черты действительности, взглянула ей в лицо.
– Хорошая кобылка, смирная, – ласково похлопывая коричневую, невысокую, но стройную лошадку по крупу, сказал весь в черной щетине (будьте знакомы!) проводник – не мне, а девушке в белом, почти жокейского кроя костюме, которая понимающе кивала в ответ и уже вставляла ногу в стремя, чтобы через долю секунды взлететь в седло почти без всякой помощи, не считая легкого толчка под резиновую пяточку загорелой дочерна руки.
Другая черная рука сжимала пачку купюр, среди которых затесались и две моих, так бездумно отданных когда-то армянке на большой дороге.
Подсадив наездницу, проводник спрятал купюры за пазуху и, отвернувшись от меня, совершенно уже слившейся с бетонной плитой и, наверное, невидимой, прокричал:
– Кто имеет опыт езды на лошади, поднимите руки!
Поднялось всего две руки – девушки в белом, уже красиво вытянувшейся в седле, и ее спутника – видимо, супруга (обручальное кольцо на миг ослепило меня, пустив солнечный зайчик), также успевшего выбрать себе лошадь под масть жениной. Впрочем, все лошади, приведенные проводником, были одинакового добротного коричневого цвета. Все тринадцать – я со скукой пересчитала их. Потом я пересчитала н а с : двенадцать. Значит, тринадцатая принадлежала вожатому, то есть проводнику…. Все это касалось меня очень мало. Даже проданная, я еще могла успеть спрятаться между плитами и отказаться от невозможного выбора.
– Значит, так, – весело продолжал проводник, ничуть не огорченный обнаружившимся изобилием наездников-новичков. – Левый повод тянешь – лошадь поворачивает налево. Правый – направо. Оба на себя – стоИт. В рысь пускать – просто бьете пятками в бока. Но лучше не надо, когда поедем по руслам, – лошади тяжело. В стремена ноги далеко не суйте, только пальцы суйте. При падении нога может застрять, а так она вывалится легко. Маршрут двухчасовой. Бывает еще четырехчасовой, но ваш – только двух.
Поначалу с ужасом внимавшая оглашаемой инструкции, я с некоторого момента вдруг почувствовала, как во мне просыпается что-то вроде азарта. Всего два часа? А могло быть и четыре? То есть это везение? И какое, черт возьми, простое управление! Ни педалей, ни руля, ни ручки газа, ни гаишников… Пятками в бока – и все! Конечно, я не садист, я не буду бить пятками в бока… Я поеду тихонько-тихонько, чтобы лошадь не устала…
– А «но» и «тпрру» можно говорить? – робко спросила немолодая женщина, тщетно пытающаяся вставить ногу в стремя выбранной ею лошади.
– Можна! – разрешил тренер, то есть проводник, и самолично засунув ступню своей подопечной в это качающееся, как маятник, устройство посадки, подкинул ее вверх с такой силой, как если бы был уверен, что она служит акробаткой в цирке. Женщина охнула, но усидела в седле…
– Можна нокать, можна тпрукать, толка они паруски плоха панимают, – пошутил он, подсаживая еще одного неопытного, но молодого и гордого наездника, выбравшего себе под рост довольно высокую лошадь и после нескольких бесплодных попыток оседлать ее самому все же оказавшегося вынужденным прибегнуть к помощи мощной мускулатуры вожатого, точнее, проводника.
Не прошло и пятнадцати минут, как почти все лошади были загружены всадниками. На дороге осталась стоять только одна свободная от ноши лошадь. Проводник тоже уже вскочил в седло и из-под руки, чем-то немного похожий на Чапаева перед атакой, озирал окрестность в поисках….
Несомненно – меня.
– Чего ждешь? – сказал он, подведя ко мне эту последнюю, тупо переступающую узловатыми ногами, опустившую голову низко-низко, даже не взглянувшую на меня и, казалось, очень старую лошадь. – Садись!
Я оторвалась от плиты и тронула седло пальцем. То, на что мне предстояло взобраться, находилось на уровне моей переносицы. А ведь я довольно высокого роста. Она была огромна, как слон, эта последняя лошадь, а дышала тихо, как спящая собака…
И тут я вспомнила, что с детства безумно люблю лошадей, а также то, что у меня б ы л опыт верховой езды – когда-то, в юности, в сибирской степи, я целых пять минут ехала на такой же огромной, с высоким седлом лошади пастуха, разрешившего эту забаву. Вот только не вспомнить, как я оседлала ее… Наверное, у меня тогда еще не выпали крылья из спины…
Проводнику было лень спешиваться, чтобы подсадить меня, и вся наша конная партия с осуждением взирала на эту сцену – ведь два часа, означенные в путевке, уже потекли по руслам обещанных нам рек.
– Как ее зовут? – спросила я от чистого сердца, а вовсе не для того, чтобы потянуть время.
– Зобар, – сказал проводник. – Тебе одной не сесть на него. Возьми за повод и подведи вон туда, к плите. На плиту заберешься, с плиты достанешь. Поняла?
– Поняла. А почему он такой грустный и вялый.? Старый очень, да?
– Какой старый, трехлеток всего! Я его три дня назад кастрировал, не привык он еще, вот и грустный. Садись, другие ждут!
Я взялась за повод и, не оглядываясь на Зобара, потянула его за собой к указанной мне плите.
Взбираясь на плиту, взгромождаясь на седло, просовывая ступни в стремена не дальше пальцев, я хорошо понимала, что отъехав, уже не смогу покинуть это седло, а значит и Зобара, по собственной воле. Глаза у меня были на мокром месте. Я пристроилась (то есть это сделал сам Зобар) в хвост экспедиции и немножко поплакала от слабости и жалости, то ли к себе, то ли к нему, кто послушно шел, опустив голову, а потом почти побежал, когда его хозяин, обернувшись, коротко цокнул на своем языке, подзывая нас.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . .
Прогулка началась. Действительно, она совершалась по руслам рек, несущих с гор в море свои еще не выпитые солнцем воды. Иногда реки расширялись так, что двое могли ехать рядом, держась за руки, как та парочка в белом, мелькавшая перед моими и Зобара глазами, но чаще были такими узкими, что ветви низкорослых зарослей по берегам смыкались над водой, мешая глядеть вперед. Я не решалась нагнуться и прижаться к холке Зобара, чтобы уберечь глаза от жестких ветвей Верховая езда успокаивает нервы и немножко бодрит, поэтому вскоре, осмелев и поняв, что Зобар и без моих «лево-право» прекрасно идет, куда надо, я бросила поводья и оставила рукам единственную работу – отводить ветки от лица. Только они, и больше ничто, являли собой реальную опасность моей верховой прогулки. Я доверилась Зобару безраздельно. Следуя торной речной дорогой, мы составляли с ним славный арьергард растянувшейся длинной цепью кавалькады и не рвались в лидеры. Вожатый был где-то далеко впереди, все ехали молча, птицы не пели в этот довольно уже поздний час, и только журчанье воды и мягкий стук подков по мокрым камням развлекали слух. Горло мое перестало болеть совершенно – я проверила это, произнеся сложное слово «тпрру». Зобар и ухом не повел, продолжая свое мерное шествие. Эха не было, его топили листва и вода.
Русла рек петляли, то сужаясь, то ширясь, постепенно убаюкивая меня. Получив хорошую оплеуху от очередной встречной лапы бука или тиса (неохота было разбираться), я встряхнулась в седле, немного наклонилась вперед и – забыв данное себе обещание – легонько стукнула пятками в бока Зобара. Тот никак не отреагировал на мою деликатную просьбу ускорить движение, и это почему-то рассердило меня. «Понятно… – подумала я. – За человека меня не считаешь, значит. Думаешь, значит, я тюк у тебя на спине. А вот и нет!»
И я заработала пятками со всей возможной для меня в тот момент экспрессией. Зобар чуть приподнял голову и перешел на медленную рысь. Теперь у меня оставалась только одна рука для борьбы с флорой Кавказа, другой я должна была ухватиться за луку седла, чтобы не сползти с него ненароком. Ступни мои, занятые битьем Зобара, провалились в стремена по самые щиколотки, и падение с травматическим исходом было, кажется, неминуемо…
О, эта хомосапиенсовская страсть к повелеванию! Как дорого ты обходишься слабым представителям рода!
Медленной рыси Зобара хватило на то, чтобы в пять минут обогнать всех соперников и выйти в фавориты. К счастью, речка, которой мы бежали, была достаточно широкой, и обгон не причинил вреда ни одному из участников забега. Обойдя самого проводника на два, не меньше, корпуса, Зобар пошел вперед на быстрой рыси, хотя я уже давно перестала колотить в его бока.
– Нэ пускай в галоп! – донеслось до меня сзади. – Сэбя не жалко – коня пожалей!
Меня так и кинуло в краску. Захотелось обернуться и оправдаться предательской ложью: «Он сам!», но моя трусость (обернуться на быстрой рыси было номером выше планки моей кавалеристской удали) победила мою подлость.
Мы летели вверх по реке: Зобар – с высоко поднятой головой и я – с широко расставленными, как у клоуна, освобожденными от стремян ногами, вцепившись в луку обеими руками, едва успевая кланяться букам или тисам, угрожающе тянувшимся к моей беззащитной голове.
Это длилось не дольше минуты. Рассерженный проводник догнал нас, выровнял бег своей лошади с Зобаровым, подобрал наши брошенные поводья и остановил гонку. До галопа дело не дошло. Как жаль все же, что Бог не попустил наказать меня этим галопом!
Я думала, он снимет меня с маршрута, пересадит к себе второй, а Зобара возьмет на буксир, но ничего подобного не случилось. Покачав для порядка головой, хозяин одобрительно похлопал моего коня по холке, меня – по дрожавшему колену и сказал во всеуслышание (группа отставших конников уже собралась вокруг нас):
– Смотри, хорошо бегает, а?
Я тупо улыбнулась и вставила ноги обратно в стремена.
………………. …………………… …………………. ……………….
– Поводья-то не бросайте, могут пригодиться, – шепотом посоветовал мне высокий юноша-гордец, проезжая мимо нас.
– Сколько времени прошло? – также шепотом быстро спросила я, как будто ход времени являлся чем-то вроде военной тайны.
Но лошадь с юношей были уже далеко впереди...
Зобар пропустил всех и, не дожидаясь команды, двинулся спокойным шагом за хвостом кобылы с белой девушкой на спине. Вулкан эмоций погас в моей груди, маленькая лужица адреналина испарилась, и я застонала от вдруг вернувшейся адской боли в горле, о которой уже успела забыть.
Должно быть, времени прошло достаточно для того, чтобы проводник объявил привал. Мы с Зобаром узнали об этом последними, достигнув довольно широкой поляны, празднующей слияние двух речек не очень шумным сборищем двенадцати людей и дюжины лошадей, не считая Зобара и меня.
– Фотографируйте! – сказал или приказал спешившийся проводник. – Хороший вид. Можно слэзть. Отдых десять минут.
Слезть решились немногие: мой юный советчик и супружеская пара в белом. Зато фотографировали все – кроме меня, отродясь ничего не фотографировавшей. Я умею только читать и писать. Да и какое мне дело было до их «вида». Я смотрела на нечесаную темную гриву своего коня, миг расставания с которым неотвратимо приближался. Я узнала об этом от немолодой и очень уставшей женщины (сто лет назад спросившей о «но» и «тпрру»), в случайном соседстве с которой отдыхали мы с Зобаром.
– Осталось потерпеть полчаса, – сказала женщина. – Я все ляжки себе отбила. А вы?
– Еще не знаю, – скучливо ответила я. – Но как же мы успеем обратно – за полчаса? Галопом что ли?
– Господь с вами! Поведет короткой дорогой, только и всего.
– Вы уверены?
– Ну да, у меня подруга неделю назад ездила этим маршрутом.
– Да? А на ком? – мне почему-то очень хотелось верить, что Зобар…. – В смысле, на какой лошади?
– Откуда я знаю! – удивилась вопросу женщина. – По мне, они все одинаковые. Ну вот ваш мерин, может, покрупнее будет, а так – близнецы…
Я чуть не плюнула ей в лицо. Как смеет она называть Зобара этим отвратительным словом! Впрыск адреналина, два удара пятками в бока – и мы с Зобаром перекочевали на противоположную сторону поляны.
– Отдых закончен! – объявил проводник. – Собираемся в обратный путь. Пьяных нет?
– Н-е-е-е-т! – ответил ему нестройный хор наших голосов.
Я не люблю обратных путей и почти никогда не запоминаю их. Верна поговорка: обратный путь всегда короче прямого. На обратных путях мысли и чувства мои засыпают крепко, как от хорошей дозы снотворного. Но бывают и исключения. Например, когда ты сидишь в седле, возвращаясь верхом с прогулки верхом, выбирая для своего коня дорогу попрямее да поудобнее и стараясь при этом не отстать от товарищей, чтобы не рассердить спешащего предводителя, мысли и чувства твои находятся в стройной гармонии и плавают друг вокруг друга, как нежные аквариумные рыбки…
Обратный путь пролегал по обычной, в меру широкой проселочной дороге. Пахло жильем и даже немножко – морем, которое плескалось далеко впереди, невидимое. И все, все, все осталось позади. Так же далеко позади, как тележка, запряженная пони, и почти превратившееся в сон катанье в степи на пастушьей лошади. Зобар, опустив голову, мерил дорогу не знающими устали ногами. Да, конечно, я отбила себе ляжки, но ведь меня предупреждали. Как гуманно поступает хозяин Зобара, что хвалит его за нарушение дисциплины. Какой еще компенсации за увечье может требовать человек, то есть, простите, конь, кроме сознания приносимой им пользы? Радость движения? Чушь. Владение своим мозгом, не забывшим за три дня ни одной команды? Да, возможно… Это как в семьдесят лет защитить кандидатскую диссертацию, по лошадиному счету. Ах Зобар, Зобар! Если б ты знал, как трудно мне расстаться с тобой. Если б только….
Тихо! – вдруг громко прокричал проводник, быстрой рысью прошедшийся по нашему растянувшемуся строю туда и обратно. – У кого кобылы – крепче держите поводья.
– У кого, у кого кобылы? – пронеслось по рядам.
– Кобылы у всех, кроме вот этой… – (И он указал на женщину, оскорбившую Зобара)… – И вот этой... – (И он указал на меня.)
– А что такое? – спросила всадница в белом.
– Племенной жеребец на горе, на выпасе. Если заржет – беда. Кобылы могут понести.
– Куда понести? – тоном светского интереса задала свой второй дурацкий вопрос немолодая женщина, сидевшая отнюдь не на кобыле.
– К … матери! – не выдержал проводник, видимо очень уставший от этой прогулки верхом. – Пускайте рысью, вперед, может быть проскочим….
В его голосе звучала такая неподдельная тревога, что двадцать две обутые пятки заработали с быстротой корабельного винта, и лошади, держась плотной кучкой, на быстрейшей, в миге от галопа рыси помчались туда, откуда неслись им навстречу запахи близкого жилья.
Только мы с Зобаром, поддавшись ( я ли, он ли – не помню…) какому-то упрямому капризу, ехали шагом. Нам было нечего бояться. Арьергард обратной дороги оказывался стократ почетнее арьергарда прямой...
Я подняла глаза к вершине невысокой пологой горы, выраставшей над лощиной слева от дороги. Скорее, это был холм, поросший еще свежей, ярко-зеленой травой. Профиль его имел форму почти идеального полукруга, и в верхней точке этого яркого зеленого полумесяца я увидела…
– Я до сих пор не верю, что увидела тогда эту красоту, а не породила ее сама в полубреду скакнувшей к сорока температуры. П л е м е н н о й жеребец пасся, свободный от узды и седла, на вершине холма. Он был очень темной, хотя и не вороной масти. Шея его круто изгибалась, как у лебедя или как у коней с палехских лаковых шкатулок. Голова была маленькой, почти змеиной, а над головой и шеей поднималась волнуемая ветром бело-золотая, лоскутная, трепещущая, как протуберанцы солнца в затмении, грива. Вот Племенной поднял голову, посмотрел на дорогу, по которой медленным шагом двигались мы с Зобаром, заплясал на месте и...
Нет, он не заржал. Это было бы уж слишком. Я тихонько погладила своего коня по нечесаной гриве, так тихонько, что он ничего не почувствовал. Он не поднял головы.. Он не увидел пламенного Племенного...
Пока не скрылась из виду эта слишком красивая гора, я не пускала Зобара в рысь. Мало ли что, а ну как этот шалый Племенной ошибется и примет Зобара за кобылу? На рыси Зобар очень даже хорош, а вот шаг старит его, и тут ничего не поделаешь.
От горы до деревни рысью десять минут. Зобар даже не вспотел. Хороший, надежный конь. Идеальный товарищ для прогулок верхом. Умница, каких мало, – запомнил плиту, с которой я взбиралась на его спину, и подошел к ней, и встал, отвернувшись. Я так и не увидела его глаз. Сверху ведь не видно, а когда я слезла с плиты, с трудом управляя своими отбитыми ляжками, хозяин уже уводил лошадей вдаль по дороге, на которой опять закопошились вокруг луж грязные худые куры.
к о н е ц