Тутти тут - повесть

Начало
Три часа после полуночи. Застывающий кисель аэропорта.
Сотрудница безопасности, миловидная кукла, отрешённо слюнявит палец.
– Откуда?.. Ваше?.. Сами?.. Не передавал?.. – лениво пролистывает она паспорта. – Жидкость, пилка, ножницы?..

Я стою навытяжку, киваю и мотаю, не попадая в вопросы.
К моим ответам кукла равнодушна. Вокруг измождённые отдыхающие, громоздкие туши чемоданов, мрамор, тележки...

Второй час в очереди. Сдача багажа. Лето - страда отпусков.
Мои дочурки топчутся рядышком.
Старшая зевает, младшая сосредоточено слушает – она любит порядок. В праве на наследование, на время поездки, она была мною разжалована в младшие.
– Но мы же не сами! – неожиданно нарушает она гармонию процедуры.
И сотрудница, вскинув мутные очи, щёлкает невидимым рычажком.
– Как, не сами?!

Младшая – слабое звено, поскольку честная, так уж её воспитали.
– Да она пошутила, – улыбаюсь я, мысленно пристреливая дочурку. – Конечно же, мы сами. Всё сами.
– А мама? – непонимающе таращится правдолюбка.
Если бы у меня было при себе завещание, я бы её сейчас непременно вычеркнул.

– Какая мама? – озирается кукла. – Кто собирал чемоданы?!
Но тут, к счастью, просыпается моя старшая и, дав тычка сестрице, выходит на авансцену.
– Мы сами! – врёт она твёрдо и напропалую. – Всё – сами!
Старшая молодец – она не моргает, так её воспитали.

– А, может, всё-таки кто-нибудь, что-нибудь?.. – не унимается сотрудница. – Где-то, как-то, по дороге?..
Но мы не поддаёмся и всё отрицаем.
Младшая обезврежена. Теперь им нас не взять.

«Сейчас сдадим барахло, и – в бар…» – предвкушаю я сладостно, но тут зал прорезает жуткий вой сирены, и на секунду все замирают.
Но лишь на секунду.
– Только не это! – болезненно кривится наша кукла и её сдувает куда-то вправо по диагонали. После чего всё сонное царство, будто в сказке, оживает и начинает паниковать.

Крича в рации, бегут синие работники безопасности. Как драже, рассыпаются отдыхающие. Крики «бомба! бомба!» сливаются в единый гул. Вокруг нас пустеет.
«Отдохнули…»

– Папа! – трясут меня девочки. – Па-па!!
Да, я такой, как утверждает их мать. Я отец. Везу дочерей в Италию. А тут – такая… Европа!

Дочурки, наверное, подумали, что я растерялся. Однако, я размышлял, решал задачу: что или кого прикрыть собой – дочерей или бомбу?
Девочки пошли в меня – одна ростом, другая весом, поэтому проще было бы бомбу. Но – где она? Вот в чём вопрос.

Итак, мои котята верещат, и мне приходится действовать.
– Сохраняйте спокойствие! – кричу я, и скачками несусь к выходу.
Стая, разумеется, бросается за вожаком.
В борьбе за жизнь мы не одиноки. Отдыхающие сигают через чемоданы, спотыкаются и, сбивая копыта и друг друга, заразительно валятся на пол.

– За мной! – прокладываю я путь. – На детей, стариков и женщин не наступать!
Всё же это воспитательный тур, и я обязан быть примером.
А ещё тур планировался, как образовательный, потому на бегу я поучаю:
– Никогда не паникуйте! Помните, паника приводит к давке, давка – к хаосу, а хаос это...
Закончить мысль помогает чей-то локоть, въезжающий мне в верхнюю челюсть.
– В лифт нельзя! – продолжаю я уже чуть перекошённым ртом. – Бежим в туалет! Там крепкие стены, много воды, и… - (о том, что просто захотелось, я решил умолчать) - …и вентиляция!
Добежать, впрочем, мы не успеваем. Сирена смолкает, а бомба оказывается сбоем системы.

***
А началось всё с «А давай…»
– А давай… – сказала жена, и я ответил:
– Хорошо.
Что «хорошо»? Кому «хорошо»?
– Они это запомнят, – сказала жена. – Запомнят на всю жизнь.

Так и случилось.
Рим – столица мира. Италия – градиози белиссимо!..
«Покажу, расскажу… – уговаривал я себя, – образую и воспитаю...»
«Это вас сблизит» – нашёптывая, накручивала супруга.
Она всегда нашёптывает, а нашёптывая, накручивает. Что-то от инквизиции.

Верона, Венеция, Флоренция, Сиена, Пиза, Рим… Что может быть романтичнее!
В мозгу моём заиграли знакомые с детства имена: Россини, Беллини, Пуччини, Чиччолины. И я подписался.

– Девочки, – сказал я им. – У меня для вас сюрприз!
– Опять! – в ужасе шарахнулась старшая. – Ты слышишь? – толкнула она сестру. – Мама опять беременна!
– Пятого?! – схватилась та за голову.
– Мама беременна?! – подорвался я к выходу, и кровь отлила от моего лица. – Кто сказал?!
– Ты!
– Когда?!
– Только что.
– Я такое сказал?!
– Ты сказал: «сюрприз!»
Обмякнув, я погрозил им пальцем.

– А какой же тогда сюрприз?
– Мы едем в Италию, – возвращая лицу цвет, сказал я.
– Вы едете в Италию?! – вскочили дочки.
– Не мы, а вы.
– Ура-а-а!!!
– Со мной.
Девочки погрустнели.

***

Итак, после сдачи багажа младшая безмолвствует, старшая же говорит без умолка. Нам уже вернули паспорта, приняли багаж. Пот обсох, затвердел и скатался, а дочь всё не замолкает.
– Я думала, мы взорвёмся! Думала, всё! Думала, нам конец!..
Несуществующая бомба взорвалась у неё в голове, выбросив адреналин, серотонин и прочую эндорфиновую мерзость. И поэтому в четыре утра глаза у дочурки - в лузу, и она не прекращает фонтанировать.

«Будь сдержанней! – напутствовала меня жена. – Не порти детям отдых!».
Я стараюсь.
– Может, тебе попить? – ласково уговариваю я старшую. – Может, поесть?.. Может, заткнёшься уже, наконец?!
Бесполезно.
– Где у него кнопка, Урри? – умоляюще вопрошаю я младшую.
Но та не понимает. Вот что значит разное детство.

Батарейки старшей садятся аккурат перед металлоискателем. Она вдруг обрывает незаконченную мысль, начинает часто-часто дышать, а затем, прошептав «ой, что-то мне плохо!», слепо ныряет головой под арку.

Металлоискатель даже не пикает. Впрочем, как и таможенник.
Когда моя напористая дочурка бессознательно распластывается на нём, как бабочка на стекле, бравый вояка рушится. Мой мотылёк укладывает его на обе лопатки.

– Не трогать, это моё! – бросаюсь я к дочери, придерживая спадающие брюки (ремень с прочей поклажей плывёт по конвейеру на рентген).
Сняв старшенькую с поваленного таможенника, мы обрызгиваем её из питьевого куллера.
– Уже приехали? – очухивается она.
– Приплыли, – отвечаю я.

Мои дети обожают обмороки в общественных местах.
Это у них от мамы, через пуповину. При родах та теряла сознание на «раз-два». Ей кричали «тужься!», и она отключалась.
За неё всегда тужился я. Акушерки потели, врачи седели, я кряхтел, а она – брык, - и открывала глаза уже с младенцем на руках. Такой дар.

С младшенькой в вопросе потери сознания нам ещё не всё ясно, но вот наш третий – сынишка, неоспоримый чемпион. Ему говоришь «кровь», и он на полу.
Средней надо показать. Ну, а старшенькую… Старшенькую – только бомбой.

***
Дьюти фри лучше любого санатория. Израиль единственная страна, где «беспошлинный» работает круглосуточно.
Пять утра, а там - час пик. Очереди к кассам от входа. Кто не стоит - бегает. Мужчины по винно-водочному: за дегустацией. Женщины по косметическому: за макияжем.
Встречаются все в кондитерском: пьяные и красивые.

Так и разделились: старшая смахивает с полок, младшая подхватывает, я дегустирую. В итоге в тележке образуется дамско-джентельменский набор: виски, сигареты, духи, косметика и шоколадка. Поскольку много сладкого – вредно.

– Ой, мы же братику ничего не купили! – горестно вздыхает младшая, запихивая в рот щедрые куски швейцарского лакомства.
– И маме, – подхватывает печальную ноту старшая, рассовывая косметику по карманам.
– Ничего, – любовно разглядываю я виски. – В Италии что-нибудь подберём.
Впрочем, подбираем мы уже в самолёте.

***
Наш вылет задерживается на час. Мне это влетает в немалую копеечку, а магазину ещё в двухсотграммовую мензурочку. Отбиваю потери изо всех сил.
В зале ожидания мы знакомимся с группой и гидом. Гид оказывается гидессой. Её улыбке позавидовал бы сам Буцефал.
Когда мы являемся – взмыленные, но довольные, гидесса премило беседует с откинувшейся на креслицах старушкой.

– Всё хорошо, – приговаривает наша руководительница, поглаживая сухонькую ладошку пенсионерки, – всё прекрасно, «скорая» уже в пути...

Женщина пытается вырваться, но гидесса держит её крепко.
– Ицик, – взывает пенсионерка к мужу. – Так мы летим в Италию или нет?
Молодцеватого вида старичок ехидно ухмыляется.
– Ин Егупец ты летишь, а не в Италию! С тобой полетишь!..
– Так я не поняла: летим или нет?
– Я уже позвонил Алику, он нас заберёт.
– В Италию?
– Ин Егупец!
– Чудо, что вы здесь, а не там! – сверкая стоматологической статью, кивает наша экскурсоводша куда-то в небо.
– И что сказал Алик?
– Что едет?
– С нами?
– Со «скорой»!

– Что случилось? – допытываюсь я у провожатой.
– А вы доктор?
– Можно сказать и так.
– Всё хорошо, – улыбается она приветливо, и мне кажется, что меня хотят укусить. – Женщине стало плохо, но всё уже хорошо.
– Вам плохо? – обращаюсь я к старушке.
– Ицик, нам плохо?
– Лучше не бывает! – язвит пенсионер.
– Нам хорошо, – резюмирует старушка.
– Главное, что не в воздухе, – резонно замечает гидесса.
– Почему? Я как раз очень люблю воздух, – тут же отзывается старушка, и старичок саркастически хмыкает.
– А что я такое сказала? Что я люблю воздух? И что в этом такого?..

Не дослушав, мы поднимаемся на борт.
В тихом шелесте кондиционеров под шуршание газет, покашливания и перешёптывания мы ещё час ожидаем, пока разгрузят и вновь загрузят багаж.
Чемоданы старичков оказываются на самом дне. Вот что значит приходить первыми.

***
– Почему мы не откидываемся?! – нервничает старшая, налегая на спинку кресла, но та лишь жалобно скулит и не поддаётся.
– Взлетим, откинемся.
– Но я хочу спать.
– Я тоже.
Младшая бурчит, что хочет домой и в туалет. А над вопросом «куда сильнее?» задумывается.

Взлетаем мы в восемь. Старшая жуёт резинку. Младшая, приняв аварийную позу – голова у колен, истово молится.
Я разглядываю стюардесс. Как-никак итальянки. Впрочем, так себе.

– Ну вот, взлетели, а не откинулись! – зло шипит старшая.
Она дотошная, так уж её воспитали.
Впередисидящие лежат у нас практически на коленях - мы вполне можем выискивать у них гнид, - а наши спинки будто окаменели.

– Где у него кнопка, Урри! – терзаю я подлокотник.
У всех кнопки есть, у нас – увы.
Схватив за подол проходящую стюардессу, говорю ей:
– Ай вонт ту бэк!
Стюардессу мой английский не смущает.
– У вас за спиной аварийный выход, – информирует она меня по-английски и так же по-английски удаляется.
– Что она сказала? – любопытствует младшая.
– Не понял. Похоже, что мы можем выйти в любую минуту.

Спать уже не хочется. Хочется умереть. Глаза слипаются, носы клюют. Прямоугольные сиденья подталкивают нас вперёд, и мы валимся прямо на гнид.

В поисках комфорта мои голубки обседают меня, как медного всадника. Они кладут на меня: головы, ноги, столик. На столик кладут: сумки, руки, ноги, головы. Короче, на меня кладут.
В конце концов, девочки всё же засыпают.

А по проходу носится чей-то бешеный ребёнок с надписью на футболке «Я здесь босс!».
Он кувыркается, ползает и, надувая пузыри соплей, изображает самолёт прямо на мне, поскольку я сижу с краю.
– Где твои родители, бамбини? – спрашиваю я этого паршивца.
Тот кивает на откинувшуюся в липком сне пару и доверительно шепчет:
– Я - самолёт!
– А-а, забыли дать таблетки, – догадываюсь я.
– Я - самолёт! – подтверждает мой диагноз мальчонка и, расправив крылья, жужжит.
«Значит, всё таки Реталин».
Отжужжавшись, негодяй растирает кулаком сопли.

– Разбуди маму, скажи, чтобы немедленно дала тебе лекарство!
– У меня крылья!
– Срочно!
– Я летаю!
– Не хочешь Реталин, возьми у меня Валиум.
– Я буду тебя бомбить!
– Разбуди маму, засранец!
И мелкий бомбардировщик, изображая взрывы, заплёвывает мне лицо.
– Тш-ш-ш! – шиплю я, делая страшные глаза, но мальчик на меня тоже кладёт.

«И всё-таки это не Турция!» – успокаиваю я себя, припоминая загорелых младенцев, вырывавших криком душу, а руками волосы. Под грохот канонады я всё-таки задремываю.

***
Будят меня завтраком в итальянском стиле. Суют под нос поднос.
Булка-дробилка, плюшка-удушка и круассан-ешь-сам с апельсиновой цедрой составляют на подносе пищевую икебану.
Всё это предлагается запить двадцатью миллилитрами ультра-жёлтой жидкости.
«Для изжоги, – понимаю я. - А ведь они молодцы! Минимум затрат, максимум результат».
И отправляюсь размяться.

Дизайн самолёта удивляет минимализмом. Санузел, размером с хорошую собачью будку, оказывается совмещённым с кухней и с кабиной пилота. Потолок там начинается от груди и плавно закругляется к подбородку. «Справлять» здесь подразумевает справляться.
Выполняя гимнастическую фигуру «мостик», я неожиданно теряю цель - с прогибом унитаз как-то сам собой выпадает из моего поля зрения, так что попадание приходиться определять на слух.

И всё же приземляемся мы, надо отдать должное пилоту, плавно. Перед выходом стюардесса протягивает нам корзинку с печеньем, и каждый нагребает по целой жмене. Так у сынишки появляются первые гостинцы.


Благословенная земля
 
На ступенях Веронского аэропорта наша руководительница выглядит торжественно.
«Вы ступаете на благословенную землю Италии!» – говорит она, и я ступаю. Растопленная солнцем жвачка розовыми нитями тянется за моей подошвой.

– Смотри под ноги! – шепчет мне старшая.
– Не отвлекайся! – огрызаюсь я. – Слушай. Мама будет спрашивать.
По возращению жена обещала девочкам экзамен.

«Мы в вас вкладываем – образовываем и обкультуриваем, – говорила она, собирая их в дорогу. – За всё вами увиденное и услышанное я плачу немалые деньги, так что слушайте, впитывайте и запоминайте… Не будете знать столицу, пеняйте на себя!»
– Париж! – гордо выкрикнула тогда младшая.
– Вот именно.
Младшая уже побывала во Франции, поэтому выдержала мамин экзамен на «отлично».

Но это было тогда. А сейчас, для последних наставлений мы толпимся перед автобусом.

«…Итальянцы очень дорожат традициями, – вещает наша руководительница. – Местные карманники гранде профессионале!..»

– Слушайте же, – одёргиваю я болтающих между собой девочек. – Мы же в вас вкладываем!

«…А самое уязвимое место – ваш зад, – подхихикивает гидесса. – Карманники нацелены на него круглосуточно. Поэтому носите всё спереди и наготове. Не копошитесь. Вытаскивайте быстро, делайте свои дела, не мешкая, не забывая при этом смотреть по сторонам».

– Это она о чём? – заинтересовывается старшая.
– Про Италию. Слушай, не отвлекайся.
«…Италия славится знаменитыми школами карманного искусства. Обучение в них стоит целого состояния. Конкурс – сто человек на место… Это виртуозы, поверьте мне. Снимут трусы вы и не моргнёте. Вот у меня как-то был случай…»

– Так, – поворачиваюсь я к дочкам. – Внимание на меня! Ходим слаженно. Строй не нарушаем: младшая впереди, я в центре, старшая замыкает. Перекличка каждые десять шагов.
Девочки козыряют.

«…так я даже ничего и не почувствовала» – разочарованно выдыхает наша руководительница.

Потом мы прыгаем на месте - у кого звенит, того отправляют на переукладку.
«Мы должны быть неприметны, – учит нас гидесса. – Нельзя чтобы в нас заподозрили туристов, иначе налетят карманники и лишат всего. Вот лично меня они как-то даже лишили…»

– Заткните уши! – говорю я девочкам.
– Но вы ж в нас вкладываете.
– Заткните, я сказал!

«…так я даже ничего не почувствовала!»

***
Водителя автобуса зовут Даниель. Элегантен, худощав, опрятен, длинные тёмные волосы – в общем, похож на карманника.
«Все воры в Италии – красавцы, – продолжает руководительница, теперь уже в микрофон. – Стильно одеты. Элегантны. Прекрасно владеют языками... Вот у меня как-то был случай…»

– Заткните уши!

Повествование гидесса заканчивает фразой:
«…но, когда я, наконец, почувствовала, было уже поздно…»

От долго муссирования карманной темы начальная фраза: «Все воры в Италии» принимает чёткую форму: «В Италии все воры».
Подтверждения этому ждать приходится недолго.

«В холодильнике нашего гостеприимного Даниеля, вы можете найти воду на любой вкус. Стакан стоит всего один евро!»

Как выясняется на первой же заправочной станции, вся входящая в организм жидкость, равно как и выходящая из него, имеет одну и ту же цену.
Выпитое в автобусе евро через полчаса отливается нам той же монетой.

***
– Не мори детей голодом! – напутствовала супруга. – Я ж тебя знаю. Начнёшь экономить на спичках.
– У меня зажигалка.
Я стоял перед женой с блокнотом и конспектировал.
– Записывай, – требовала она. – Первое – витамины!
«Мороженое» – строчил я старательно.
– И чтоб в рационе обязательно присутствовали овощи.
– Непременно, – вывел я слово «Пицца».
– И никакой сухомятки. Ходите в рестораны.
«Не забыть консервный нож».
– Следи, чтобы много пили!
«Пиво», – пометил я себе.
– И никаких бутербродов!
«Бутерброды».

***
В общем, первый запаянный в пластик батон, щедро начинённый колбасой, мы облюбовываем на той же заправочной станции.

– Салями? – интересуюсь я у кассирши.
– Си – кивает та.
– Свежая?
– Си.
Девушка нетерпеливо протягивает мне ладонь, я подаю ей стоевровую банкноту, и она отдёргивает руку, как ошпаренная.
Затем что-то тараторит.

– Что она говорит? – спрашивает меня младшая.
– Не мешай! – отстраняю я дочь, и вновь подступаю к прилавку с вопросом:
– Это салями?
Продавщица не замолкает.
– Не салями? – пытаюсь я разобраться. – Не свежая?
Раздражённо отшвырнув батон, продавщица кричит:
– Прего!
И стоящий за мной гражданин подступает к кассе.

– Она тебя обозвала?! – ужасается младшая.
– Дрянь какая! – быстро оценивает ситуацию старшая. – Да они тут, похоже, все сволочи!
– Секундочку! – отжимаю я ушлого покупателя. – Что значит «прего»? Я тебе деньги, мани, а ты мне – прего?
Стоевровая бумажка пляшет перед носом кассирши.

– У неё нет сдачи, – раздаётся за спиной умиротворяющий голос нашей руководительницы.
Оборачиваюсь.
– Прего! – воспользовавшись замешательством, вновь выкрикивает склочная итальянка.

– А прего – по-итальянски значит «пожалуйста».

В итоге бутерброд мы приобретаем при выходе из туалета. Там крупные деньги оказываются входу.

– Не нравится мне эта Италия, – жалуется младшая, разжёвывая выстраданный батон. – И язык у них какой-то мерзкий…
– А вот это ты зря, – говорю. – Итальянский очень даже мелодичный. Вот вслушайтесь: «Пре-е-его». Чувствуете, как ласково? И запомните, не язык делает человека…
– Мы знаем, что делает человека, – перебивает меня старшая.
И младшая краснеет.

***
Автобус катит по гористой местности. Группа дремлет, гидесса не затыкается.
«…Это север Италии. Справа Альпы с горой Монблан. Слева Апеннины…»

Головная боль, взросшая на благодатной почве недосыпа, не проходит. Я бомблю её таблетками, заливаю водой по евро за стакан, пытаюсь заспать – безрезультатно.
Из ушей младшей торчат наушники, из ушей старшей – бируши.

– Вытащите и слушайте, – перегнувшись через сиденье, шиплю я дочкам. – Мы же в вас вкладываем!
– Что?
– Что-что! Какие это горы? Как называется вон та?
– Альпы, – отвечает старшая.
– Монблан, – дополняет ответ младшая.
– А кто такой Суворов? А Гарибальди? Да ну вас!..
Девочки недоумённо переглядываются.
Голова раскалывается.

***
Озеро Лаго ди Гарда встречает нас приятным ветерком и платным туалетом – огромным оцинкованным кубом без окон и дверей.

– Надо опустить евро, – рассмотрев расположенные на кабинке инструкции, поясняю я.
– Так опускай уже! – переминаясь с ноги на ногу, торопит меня младшая.
– Сперва давайте посмотрим, как это делают местные. Лучше один раз увидеть…
И мы видим.
Грузная пожилая немка всё нам немедленно показывает.
Когда дама опускает в прорезь монету, фронтальная стена туалета плавно отъезжает в сторону. Когда же дама опускает вниз свои сиреневые панталоны, плавно отъезжаем в сторону мы.
Дверцу немка не прикрывает.

– Нет, это не для нас, – откашлявшись, говорю я. – Мы для такого ещё недостаточно цивилизованны.
И увлекаю дочерей в ближайшее кафе, где уже расположилась наша группа.

Снобы лебеди и проныры утки плавают прямо под нашими ногами. Мы бросаем им остатки пиццы, и те учтиво кланяются.
– Вот лебедь – друг человека, – рассуждаю я, потягивая холодное пиво. Голова постепенно отпускает. – Пиво – друг человека... Туалет – друг человека…
– А кто не друг? – заинтересовывается философией младшая.
И тут нам подносят счёт.
– А вот человек – не друг человека! – взглянув на сумму, говорю я.

***
Следующей нашей остановкой случается живописный городок.
Живописное название городка остаётся для нас за кадром. Всему виной бессонная ночь с бессонным утром, незаметно перетёкшим в бессонный день, а тот уже клонится к бессонному вечеру.
Короче, соображали мы неважно.

Пицца, пиво и жара окончательно расплавили наш мозг. Собрать его воедино могла лишь гостиница, ванная, постель и возвращение домой – хотя бы во сне.

«…Не оставляйте вещи в автобусе! – пугает оскалом руководительница. – Никто не может гарантировать вам целостность... Вот у меня как-то был случай…»

Обвешанные рюкзаками, сумками и кульками, помятые, едва перебирающие отёкшими ногами, мы мало походим на туристов. Скорее на нелегалов.

«Обратите внимание на эту часовенку!.. Перед вами классический пример раннего барокко...»
– Слушайте же, – привалившись к стене, умоляю я дочерей слабым голосом. – Мы же в вас вкладываем. Слушайте!

Дочурки стоят, запрокинув головы и разинув рты, чуть поблескивая белками закатившихся глаз. Отличать ранее барокко от поздней готики они отказываются категорически.
– Ну и растите невеждами! – машу я рукой и опускаюсь в плетеное кресло, стоящее в тени одинокого деревца.

Официантка вырастает передо мной, словно грибок – крепенькая, молоденькая, скользкая.
Она что-то лопочет, протягивая мне глянцевое меню, и я любопытствую по-английски:
– Могу я просто посидеть? - Мэй ай джаст сит?
Грибочек недоумённо таращится.
– Мэй ай сит? – повторяю я.
И официантка зовёт на помощь.
К нам присоединяется ещё одна - в переднике.
– Вы говорите по-английски?  - Ду ю спик инглишь?
– Йес.
- Мэй ай джаст сит хиар? – проговариваю я старательно. – Сит даун. Сидеть. Понимаешь? Даун, мэй ай сит?
В лицах девушек проступает тень назревающего скандала.
– Так, я вас понял, – говорю, поднимаясь. – Граци, сеньориты!

Видимо надо подтянуть произношение.
Моя учительница английского Роза Самуиловна Шварц говаривала: «Произношение — это всё!».
Её верхние зубы расходились веером, нависая над нижними широким дырявым козырьком.

Шепелявила она гениально – на шипящие, свистящие, хрипящие, на все! У неё выходило что-то вроде: «Фроиснофение — это фщё!».
– Фрафильно фроифнофите артикль «the»! – требовала она от нас. – Фзе-фзе-фзе!
Ей удавалось заплевать полкласса.
Ученики, сидевшие на первых партах, приходили в дождевиках, но и это их не спасало.
– Вытафкивайсе ясык фперёт! – призывала она. – И фзе-фзе-фзе!
Дальше этого проклятого артикля мы так и не продвинулись.

***
– Чем нас будут кормить на ужин? – спрашивает старшая, долизывая вторую порцию мороженого.
Долизываем мы в подворотне. Сесть за столик нам не позволило всё то же произношение.
– Ужин будет! – обещаю я.
– Опять бутерброды?
– Зачем? Будут: колбаса, сыр и хлеб.
Делать консервным ножом бутерброды очень сложно, а обычных ножей в супермаркете не оказалось. Зато нашлось папирони.

– О, старина папирони! – окликаю я палку сухой колбасы, словно старого приятеля.
– Кто такой папирони? – удивляются девочки.
– Это деликатес. Пальчики оближите!

К кассе, кроме старины папирони, мы подносим сыр в крупную дырку, хлебец «джабетта», мне - пиво, детям - чипсы, и помидоры-огурцы – для общего потребления.

Овощей нам, однако, не дают. Как выясняется, их надо самостоятельно взвешивать и пробивать цену соответственно названию продукта, выбирая его из длинного списка.
- Та-ак, – говорю я, пробегая глазами итальянские наименования, - витаминов, похоже, не будет… Хоть бы картинки наклеили!
Пока я копошусь с мелочью, старшая прикрывает меня спереди, младшая отгоняет карманников сзади.

***
У часовенки нам встречается итальянская свадьба.
Обращает на себя внимание тридцатипятилетняя густо напудренная невеста с чернявеньким младенцем на руках и белокурой девочкой на шлейфе. Судя по всему, это её третий брак.
Сорокалетний основательно запудренный жених в сером походит на заезженного мерина. На его бледном лице подобие блаженства. Такое выражение обычно появляется после укола галоперидола. Зато невеста похоже снова счастлива и, разумеется, опять на всю жизнь.

Группу мы находим лежащей на траве в сквере.
Гидесса говорит:
«…А вот вы ещё не видели…»
– И слава богу! – стоном отвечает ей группа.
«…Тогда мы сейчас же отправимся в ещё одно живописное…»
– Только через наши трупы!

До гостиницы добираемся в сумерках.
Вваливаемся и распластываемся. Сыр едим прямо из кулька. Оттуда же грызём и пресную джабетту.
Папирони кусаем по разу, но жадно. После чего полчаса катаемся в слезах, плюясь, полоща рот, и обпиваясь бесплатной водой из-под крана.

Мяса в папирони не обнаруживается, а вот красный суданский перец – ещё как!
За неуважительное к себе отношение старина папирони мстит нам ещё и утром, опровергая расхожее выражение «вышло боком». В нашем случае выражение оказывается несколько неточным.


В Венеции

Вот говорят: «Ох, Венеция!.. Ах, Венеция!». А я скажу – гондольер на гондольере!
Июль месяц – пик туризма. Плюс сорок, духота, скученность и маски, маски, маски – на витринах, лотках и на людях.
Все улыбаются. Липкие от пота туристы, липкие от назойливости местные…
Короче, большой дом, где рады не столько гостям, сколько их подаркам.

В город нас доставляет паром – плавучая жаровня. Над головами раскинулся раскалённый противень крыши, а под ней жаркое из сотни сдавленных тушек. Десять минут – и блюдо готово. Точнее, готовы мы: протушены, провялены, пустили соки.

На борт всходим красивыми, с борта выползаем буквально на карачках.
– Пить! – хватает ртом воздух старшая.
– Наоборот! – хватает себя руками младшая.
Если, первое у меня с собой, то второе… Ну, разве что та же бутылка…

Оглядываюсь беспомощно – вода, каналы, протоки. Казалось бы, раздолье, иди – не хочу, а вот сходить-то и некуда.
И тут уж тебе – что Венеция, что Косорыловка, потому как без туалета человек совершенно не гомо сапиенс.
Вот ведь странная штука: малюсенький камушек в сандале и любой храм уже не краше хлева!

«Пейте много! – напутствовала нас их мать. – Пейте, чтобы хорошо себя чувствовать».
И младшая отнеслась к её наставлениям с завидным рвением.

– Потерпи, сейчас найдём! – подбадриваю я дочурку, и бросаюсь к руководительнице:
– Где тут удобства?
– В еврейском гетто.
– Хочу в гетто! – молит младшая.
И за пять минут мы оказываемся на месте.
Однако на месте выясняется, что все удобства гетто, где-то ещё впереди.

Младшая жалобно попискивает.
– Держись! – сдавливаю я ей руку.
Узенькие улочки петляют. Опережая группу, мы двигаемся мелкими торопливыми шажками.

– Шабат шалом! – приветствует нас милый старичок в кипе.
– Туалет где?! – кричу я ему, и он машет рукой куда-то вперёд.

Семеним ещё квартал. На углу нам встречается молодой парнишка, помогающий грузному афроевропейцу повязывать тфилин, так называемые «филактерии».

– Хотите? – спрашивает меня юноша с кроткой улыбкой.
– Не то слово! – ору я ему на бегу.
– Пятница. Мицва! – понимающе вздыхает парень.
_________________________________
Мицва* (ивр.) – благое, богоугодное дело.
_________________________________

Ещё через минуту мы выбегаем на небольшую тупиковую площадь. Оглядываемся – ни намёка на удобства, лишь крупная вывеска на иврите «Ресторан. Кошерные обеды».

– Туда! – кричу я.
И мы врываемся в уютный тенистый дворик.
В дальнем углу среди пустых столиков сидят три хасида. Окладистые бороды, лапсердаки, шляпы - всё, что положено.
– Шабат шалом! – приветствую я их.
Они отвечают.
Навстречу нам поднимается один, судя по виду, хозяин.

– В туалет можно? – улыбаюсь я виновато. Пот с меня катит градом. – Где тут у вас туалет?!
И хасид радушно машет в сторону, откуда мы только что прибежали.
Младшая, закусив губу, заводит глаза.

– А у вас разве нету?
– Разумеется, есть. Могу предложить чудесный бульон с кнейдалах.
– А туалет?!
– В вашем распоряжении.
– Где?!
– Бульон?
– Сортир!
– Значит, не хотите… – разочарованно вздыхает хасид.
– Напротив! Очень даже хотим!
– Кушать?
– Наоборот!
– Вот если бы вы что-нибудь заказали…
– А мицва?! – выкрикиваю я. – Как же мицва?!
– О, мицва – это прекрасно. Это то, что делает нас евреями.

На наше счастье, из магазинчика напротив отлучился хозяин, и мы врываемся туда, как погромщики.
В подсобке обнаруживается искомое. Воистину говорят: «Ты не рад воде, пока не иссох твой колодец!».
Отливающий ржавчиной унитаз кажется нам святым граалем.
Из магазинчика выходим неожиданно счастливыми.

Витрина небольшого кафе, вниз по улице, предлагает свои кулинарные изыски. Вывеска над ней гласит: «Дольчи ебраици». В свободном переводе «Сладкие еврейки».

– Попробуем? – предлагает старшая.
– Не стоит, – отзываюсь я, бегло оглядывая очередное сытное заведение гетто. - Не люблю театр абсурда…
За прилавком еврейской кулинарии грустит молодой араб с большими коровьими глазами, а за столиком веселятся розовощёкие арийцы.
Старшая делает вид, что понимает.

Сразу за воротами еврейского квартала протекает рынок – кошмар любого благоверного иудея - устрицы, креветки, лангусты и другие пучеглазые нарочито умирают перед нами во льду, в зелени, в лимонах.
– Какая гадость! – морщится младшая.
– Дорогая, – отвечает старшая.

За рыбными лотками тянутся плодовоовощные: сиреневый лук размером с кабачок, плоские, как ватрушки, персики, уродливые помидоры размером с небольшой арбуз.
Мухи их избегают.

– Это мутанты! – разъясняю я детям.
– А их можно есть?
– Ну, если мухи садятся...
– Но ведь они садятся и на…
– …Вот на что садятся, то есть и можно, – заканчиваю я просветительную мысль.

***

Площадь Сан-Марко – гордость венецианцев. Кто не кормил тут голубей, тот не был в Венеции. Туристов сюда сгоняют, как скот.
Вот и мы, мычащие и блеющие под солнцепёком, несёмся по извилистым улочкам к той самой площади.

– Надо купить маме маску, – обмахивается веером старшая.
– А мне каску! – трогаю я уже чуть подгоревшую лысину.
И тут младшая вдруг спрашивает:
– А это мужчина или женщина?

Я поворачиваю голову и вижу, как какой-то странный тип, выходящий из дверей гостиницы, подкуривает толстую сигару.
В глаза бросается крашеная проседь длинных волос, густо смазанная кремом морщинистая кожа, пожухлый взгляд, лягушачий рот с мясистыми губами...
– Да это же Стивен Тайлер! – вскрикиваю я.
– Кто?!
– Звезда! Солист «Аэросмит»! Отец Лив Тайлер!
Девочки ахают.
– Это она?!
Их взгляды устремлены в сторону звездной спутницы. Рядом с парой прохаживается и крепкий телохранитель.
– Нет… Это не она…
– Сними его! Сними! – чирикают мои пташки.

«Не отказывай им ни в чём, – напутствовала их мать. – Пусть эта поездка станет для них праздником!».
И я, вздохнув, вытаскиваю видеокамеру.

В итальянском языке слово «папарацци» означает «назойливый, писклявый комар».
Как выясняется, москит из меня никудышный. Цель была всего в десяти шагах, однако…
Оповестив о начале съёмки, камера предательски дзинькает… Я успеваю подумать о том, что глушитель бы не помешал… И охранник, заслоняя собой звезду, в два прыжка оказывается перед моим объективом.

– Папарацци?! – кричит он.
«Папа-в-сраци!» – понимаю я по-украински, наблюдая за происходящим через крошечный экран видео камеры.
– Кат! – живописно режете ладонью себе по горлу этот верзила.
И я поднимаю на него глаза.

Птички мои не упорхнули, но клювиками клацнули. Щебетание их смолкло.
– Сотрите это, мистер! – цедит охранник с нажимом, пробуждая во мне жгучее желание выговориться.
Мне вдруг так хочется объяснить ему, что это видео, а не фотокамера и что стереть непросто; что у меня нет денег на адвоката, способного тягаться с адвокатами мультимиллионера; что я вообще не местный; что по астрономии у меня тройка и мне плевать на звёзды в целом, и на эту в частности; что я с радостью прибил бы жену, но для этого надо попасть домой, а теперь меня, наверное, не отпустят; что английский не мой родной язык; что с произношением у меня неважно благодаря шепелявой Розе Самуиловне; что… Всё это я вложил в одно короткое, но ёмкое: «Ноу!»

– Ноу! – мычу я, пытаясь очаровать охранника взглядом больного лемура.
– Ты отказываешься стереть? – скрипит тот зубами.
– Ноу! – повторяю я.
– Ты не собираешься стирать? Я правильно тебя понял?
– Ноу! Ноу! – мотаю я головой.
И в лице парня проскальзывает замешательство.
– А ты, вообще, снимал? – сбавляет он обороты.
– Ноу!!! – радостно кричу я. - Ноу!! Ноу!!
И звёздный телохранитель делает торопливый шаг назад.
– Окей, окей! – выставляет он вперёд ладони.
А затем, ещё раз смерив меня пытливым взглядом, удаляется.

– Папа, ты герой! – с двух сторон бросаются ко мне мои пташки. – Как ты ему, а?
– Как-как… – шевелю я пересохшими губами.
– Это он! Это был он! – радуются детки. – Ты его заснял?! Покажи!
– Потом.
– Покажи!
– Потом!!

Впрочем, на пленке запечатлелся лишь обломок звезды. Зато телохранитель выглядит вполне отлично.

– Вы видели, видели?! – нагоняет нас гидесса у самой площади. – Там Мик Джаггер! – сучит она пухлыми ручками в крайнем возбуждении. – Я его обожаю!
– Видели, – отвечаю ей сухо. – Только это Стив Тайлер.
– Я и его обожаю! Вот у меня как-то…
– …был случай, – догадываюсь я. – Простите, но нас ждёт Святой Марк.

***
Голуби, кто не знает, те же свиньи. Жрут, сколько дашь, гадят, где попало, и наглость их достойна баллад. Пустую руку заклюют, полную расцарапают.
Пёстрый ковёр помёта устилает Святого Марка с головы до пят.

На площади в моих дочурках вдруг просыпается шкодливый нрав. Размяв в кармане засохшие бутерброды, припасённые ими с завтрака на случай внезапного голода, они обсыпают меня крошкой, и им кажется это забавным.
Они смеются, приседая и хватая себя за коленки, пока я пытаюсь проморгаться. Покрытый крошевом, словно пестик пыльцой, я напоминаю гигантский шницель.
Птицы это чуют…
Стая взмывает с брусчатки и приземляется прямиком на меня. И тут уж я становлюсь звездой - куда там Стиву Тайлеру!
Голуби пытаются пробить мне темя, а японские туристы снимают меня на видео.   

Японские туристы даже хуже голубей. Людское горе им в радость, чужая беда – потеха. Маленькие, юркие, с недоразвитым чувством юмора, они проникают своими въедливыми объективами мне в самые ноздри и ушные раковины, где так отвязно пасутся пернатые символы мира.

Какой, к чёрту, мир?! Кто видел голубя с оливковой ветвью?!.. Ной? А кто видел Ноя?!

Эти безмозглые драчливые птицы бьются на моей лысине на смерть, колошматя друг друга и всем гуртом - меня.
Потом на мне же они обращаются к исполнению заповеди «плодитесь и размножайтесь».
В сущности, мы совершаем богоугодное дело вместе, только они, как мне кажется, с большим удовольствием.
«А со всех окрестных крыш…»
В общем, в их полку всё прибывает и прибывает. Ряды их пополняются всё более свежими, более голодными и более озверевшими.
Когда же в небе появляются альбатросы, я ретиво бегу.

«Если вдруг захочется их убить, – напутствовала жена, подразумевая отнюдь не голубей, – сделай сперва глубокий вдох, посчитай до десяти и лишь потом…».

В общем, мой вдох затягивается. Лёгкие едва не разрывает. Я уже досчитываю до ста, а желание всё не угасает.
– Какого?!.. Сто один, сто два… – бушую я. – Я повторяю, какого?!.. Сто три, сто четыре...
Мы стоим в замызганной подворотне, скрывающей меня от оголтелой стаи.
– Вы знаете, что такое орнитоз?!.. Сто пять, сто шесть… А хламидиоз?!.. Сто семь, сто восемь…
– Папа у тебя ещё вот тут… – сковыривает налипшие перышки с моего лба младшая.
– Это же летучие крысы!
– И вот тут тоже…
– Не трогай меня руками! Это же такая зараза!
– Но на тебя даже не покакали!
– Не трогай, я сказал!

 «Главное, живыми! – напутствовала жена, протягивая мне бланки медицинской страховки. – Ты понял? Верни мне их живыми!».
Стоя с огромной аптечкой в руках, я её успокаивал: «Да что с нами может случиться? Разве что голуби обкакают…».

Подворотня заканчивается каналом. Мимо нас грациозно проплывают гондолы.
– Где мы? – оглядываюсь. – Я спрашиваю: где мы?!
– Не знаем, – виновато бормочут девочки. - Мы бежали за тобой.
– А группа где? Где Святой Марк?!

Потеряться в Венеции невозможно. Однако у нас получается.
Помня, как руководительница, перекрикивая колокольный звон, орала: «Через час на лодочной станции!», я решаю ориентироваться на гондолы.
«Уж эти-то выведут!».

В итоге на место мы прибываем вовремя. Группу как раз рассаживают по лодкам, и мы попадаем с аргентинской парой.
Услышь венецианец, что я назвал гондолу лодкой, не миновать мне вендетты. А по мне так всё семантика. Главное, чтобы без пробоин, а пирога, каноэ или долблёнка – плевать, лишь бы сухим.

Опустившись на бархатный пуфик, я облегчённо выдыхаю:
– Ну… вот мы, наконец, и в Венеции!

Девочки крутят головами, рассматривая обшарпанные стены, облущенную краску, мертвые, нежилые окна затопленных этажей.
– Ракушками пахнет… – говорит младшая.
Старшая молчит.
А мне вспоминается моё детство и вешние воды, затапливавшие наш посёлок каждую весну. Каждую весну у нас случалась своя Венеция, разве что гондольеры были крепко пьющими и круто выражающимися.

Нынешний же, ямочкой на подбородке так напоминающий певца Александра Серова, оказывается молчуном. До нас ему нет никакого дела. Он смотрит вперёд, артистично орудуя веслом и изредка переговариваясь с проплывавшими мимо коллегами.

С тем же удовольствием парень перевозил бы зачумлённые трупы…
Кстати сказать, гондолы очень напоминают дорогие гробы – чёрные, лакированные, с алой бархатной подбивкой.

«Странно, – думаю, я разглядывая нашего лодочника, – а мне говорили, что они поют…»
– Эскьюз ми! Вы поёте? - А ю синг сонг?
И парень показывает на своё ухо.

– У него нет слуха, – объясняет нам сосед по лодке.
Гондольер кивает и, жалобно скривившись, трогает горло.
– И голоса, – переводит нам эту пантомиму аргентинец. – Впрочем, это поправимо.
Протянув лодочнику двадцать евро, он внезапно говорит:
– Россини, пор фавор!
И тут же над нашими головами начинает греметь:
«Фигаро, фигаро, браво, брависсимо… ла-лала, ла-лала, та-тата, та-тата…».
«Ах ты ж, гондольер!».

Однако плыть становится лучше, плыть становится веселей!
С нависающих над каналами мостиков нам свистят и улюлюкают. Женщины машут платочками, мужчины подбадривают выкриками.
Из нас получается неплохая команда.
Аргентинец платит. Я дирижирую. Нам аплодируют. Нас снимают…
В общем, я опять звезда – куда там Стиву Тайлеру!

На одном из мостиков чирикает стайка русских туристок в коротких юбчонках. Я слышу вздохи: «Ах, какие мальчики!» – и неповторимый, задиристый, русский смех.

Когда мы проплываем под ними, я гляжу наверх и шепчу:
– Красота-то какая…
– Ужас! – отзывается старшая. – Кто носит чёрное под белым?
После «Фигаро» в ход идут неаполитанские напевы: «Санта Лючия», «О соле мио»… Гондольер не затыкается всю дорогу.

     ****
– Ну, и как вам Венеция! – спрашиваю я дочерей, когда город уже мельчает за нашими спинами.
Быстроходный катер уносит нас прочь.
– Пицца ничего, – резюмирует старшая, наклеивая на коленку пластырь.

Дочь пахнет водорослями. И виноваты в этом рыбки. Крикнув: «Ой, да здесь же рыбки!», она растянулась на каменных ступенях причала.

– Вот и отметились, – подытоживаю я день, помня наказ их матери: «Главное, живыми!».
– Думаю, маме маска понравится, – решает подбодрить меня младшая.
Маску коломбины мы приобрели на том же пирсе.
– Да, – улыбаюсь. – Вернусь, прибью и повешу!..
 

У Джузеппе

Ресторан пах столовой. Льняные клетчатые скатерти, дюралевые стулья, высокие потолки…
Харчевня «У Джузеппе» славится в округе.

– Обожаю! – нахваливала это место наша руководительница. – Обязательно сходите. Чудное местечко!
Мы стояли в гостиничном фойе – чистые и красивые. Венеция нас потрепала, но аппетит наш был не сломлен.
– Традиционная кухня. Традиционный дизайн. Типикале итальяно! – обцеловывала экскурсоводша свои коротенькие пальчики.

– Голову на отрез, она имеет там комиссионные… – шептал я девочкам, штудируя висящую на стене карту.
Однако в радиусе десяти километров ни одной вилки с ножом, кроме Джузеппеных, так и не отыскал.

– Ну пойдём уже! – торопит меня старшая.
Я колеблюсь. Неиспользованный консервный нож бередит мне душу, а дочка, сбоку, искусно давит на совесть:
– Не помню, когда я последний раз ела витамины!
– Ну хорошо, - сдаюсь я. - Джузеппе так Джузеппе.

***
– Ну, – разглядывая интерьер, спрашиваю я дочурок, – что закажем?
– Пиццу, – не моргнув, отвечает старшая.
– А как же витамины?
– Тогда пасту!
Младшая согласна на всё. Больше всего её интересует десерт.

– Прего! – подзываю я официантку – средних лет, средней наружности и, как выясняется достаточно средней сообразительности.
Итальянки вовсе не уродливы, скорее в них преобладает «среднесть».
Не толстые, не худые, не высокие, не низкие, не блондинки, не брюнетки...
Вот и эта – с лицом без макияжа, с волосами без причёски, с одеждой без фигуры.
– Меню, пожалуйста, - говорю я ей.
И она подаёт.

Пыхтим над меню минут двадцать. Буквы не желают складываться в слова. И дальше цифр мы не продвигаемся.
– У вас есть салат? – решаюсь я, наконец, изъясниться по-свойски, помогая себе руками, лицом и телом. – Салатто с томатто, луччано, петтрушко, огурециссимо. Свежий такой. Фреш!
– Си-си, – кивает официантка и принимается нахваливать салатные прелести.
Судя по её жестам блюдо предполагается огромным и многоингредиентным.
– Перфекто! – останавливаю я её. – Записываем.
Когда я хочу, чтобы меня поняли, я кричу.
– А теперь паста! – продолжаю я. – Спагетти, макарони!
– Си-си…
Палец женщины скользит по меню. Я слежу за ногтем. Порции она расписывает, как фрески Сикстинской капеллы.

– Ни черта не понимаю… – старательно киваю я официантке.
– Бери первое, – подсказывает младшая.
– Ты хочешь суп?
– О, суп! – немедленно реагирует на знакомое слово раздатчица. – Минестроне!
– Да нет же, первое из списка.

– Нихт минестроне! – успокаиваю я бойкую официантку. – Вот это хочу! – и тычу в первое наименование. – А ещё что-нибудь из мясного. К примеру, дичь… Хрю-хрю, му-му, или, скажем, кукареку…
– Кукареку?! – кивает итальянка. – Пикколо кукареку!
– Во-во. Давай свою пикколу!
– Папа, ты уверен?
– Да. Хочу пикколу! Мне нравится это слово. И пива, плиз. Гранде бокале!
Официантка откланивается. И принимаюсь я объяснять дочкам.
– Поймите же, в новом месте всегда надо пробовать что-то новое. Ну что, вы никогда не ели спагетти или салат? А вот пикколо – это интересно. Не будьте зашоренными, расширяйте горизонты… Любопытно, что это за пикколо такое?

Минут через пятнадцать начинают подносить заказанное. Бледное пиво налито в гранённый стакан.
– Это гранде? – спрашиваю.
– Си-си.
Две тарелки слипшихся макарон, пересыпанных крошками варёного яйца.
– Это спагетти?!
– Си-си.
– Я б такое даже Дусе не дала, – кривится младшая.
Она очень скучает по нашей собаке.

– Резина, – попробовав, определяет старшая.
– Паста должна быть не доварена… – успокаиваю я их. – Знаете, как проверяют степень готовности? Швыряют макаронину об стену. Готовая - липнет.
Младшая тут же взмахивает вилкой, и за её спиной повисает.
– О, господи, – шиплю я. – Ну не настолько же буквально!
От нравоучений меня отвлекает салат – вазочка с грубо наструганной морковью, припорошённой рваными лопухами.
– Это…
– Си-си...
Старшая вдруг начинает хихикать, и я оборачиваюсь.
На десертной тарелке мне подносят обжаренный медальон толщиной миллиметра в три.
– Это пикколо?
– Си, пикколо кукареку! – освещается счастьем лицо официантки.
Трогаю мясо. Края острые, как «сюрикен».
– А где Джузеппе? – говорю я, каменея лицом. - Дайте мне сюда немедленно Джузеппу!
– О, Джузеппе… – вздыхает женщина и начинает креститься.
Слежу за её взглядом.
Из чёрной рамки нам ехидно ухмыляется бородатый старик.
– Тогда счёт, пожалуйста!
– Уно моменто.

С этим у них задержки не возникает.
– Секундочку, – разглядываю я поднесённый мне счёт. – А это что такое? - Увот зыс?
– Коперто, – слащаво улыбается мне итальянка.
– Скузи, но мы коперто не ели. К тому же – три!
– Си!
– Я говорю, не ели мы коперто!
– Си-си!
– На что мне ваши «си-си»? Вот пикколо кукареку – «си», резинки эти ваши липкие – тоже «си», морковь – «си», моча гранде бокале – «си», а коперто – но «си»!
– Си-си.
– Оставьте вы ваши «си-си» в покое! Я могу вывернуть вам желудок на стол – не ел я никакого коперто! Вам вывернуть? Что это вообще за…?
– О! – всплескивает руками официантка. – Коперто, это - сесть, это - я вам улыбаться, это - нюхать белиссимо аромате итальяно!
И мне тут же вспоминается Ходжа Насреддин.
– А банкнотой вам, в таком случае, не прошуршать?! – говорю. 
И мы уходим громко.
«Ах, Джузеппе! Ну, накормил!»
Хотя, надо отдать покойному должное, голода мы всё же не ощущаем.


Верона

Верона город влюблённых. На автобусной остановке любятся две собаки, чёрная и белая. Надо полагать Ромео с Джульеттой.
Кстати, выйдя из автобуса мы тоже прямиком направляемся к ней. Все пути здесь ведут к Джульетте, словно у неё намазано. Хотя чему удивляться? Люди жаждут любви и ради этого готовы идти хоть на край света.

На площади, рядом с домом Капулетти, грустит зеленый от обиды памятник - в парике, треуголке, с живым голубем на плече - что-то среднее между пиратом Джоном Сильвером и бароном Мюнхгаузеном.
Видать по всему не последний человек - раз памятник, однако туристы его не замечают и толпой валят за любовной страстью.
В бордель - дорого, а у Джульетты бесплатно.

– Это тот самый дом? – жадно сверкает глазами младшая.
– Да, - подтверждаю, - тот самый.
– Так это тут жила Джульетта?
– Джульетта, Генриетта… – не в том же суть. Это ведь всего лишь фантазия автора, так сказать, вымысел…
– Но Джульетта была?
– Семьи были. Относительно же остального…
– А Ромео?
– Говорю же, Монтекки и Капулетти – фамилии в Вероне довольно известные. Факт вражды зафиксирован. Остальное же…
– Но Джульетта-то была?!
– О, господи! Да я же вам объясняю: семьи – да, вражда – да, трагедия – нет!
– Но Джульетта была?!
– Да была! Была! Потравились и закололись все к чертовой матери!
– Я же тебе говорила, что была, – толкает младшая старшую и мы заходим к Джульетте.

Подворотня дома шевелится и шуршит на ветру. Любовные письма, записки, послания покрывают её каменные своды белым бахромчатым покрывалом. На всех языках, на все лады люди молят об одном - о любви.

Останавливаюсь. Перед носом висит исписанная (к счастью, чернилами) гигиеническая прокладка. Клейкие крылышки не дают ей взлететь. Почерк женский, язык французский. Разбираю лишь начало: «Дорогая, Джульетта!..»

Во дворе встречаем саму хозяйку - усталую бронзовую статую. Какие тринадцать! На вид ей не менее тридцати.
Отшлифованная миллионными прикосновений правая грудь её сверкает на солнце.

– Дотроньтесь и вы почувствуете любовь! – пристраиваясь сбоку, с придыханием шепчет мне наша гидесса.
– Спасибо, не стоит, – отстраняюсь я.
– Ну дотроньтесь же, бесчувственный!
Вчерашняя злость на неё у меня миновала и теперь мы снова дружим.
«Пикколо» – как объяснила она, – по-итальянски означает «маленький».
И я тут же её простил.

Вереница тянется к бронзовому идолу.
– Идиоты доморощенные! – качаю я головой, но статую всё же обнимаю. Правого соска у неё, впрочем, не оказывается - стёрся от прикосновений.

– А вот и тот самый балкон! – объясняет руководительница группе. – Именно здесь и произошла знаменитая «сцена на балконе».
Смотрю наверх. Метров пять.

– Поднимись, – говорю младшей, – я тебя сфотографирую.
Она уходит и тут же возвращается.

– Десять.
– Что «десять»?
– Евро. Десять. Давай…
– Ох, – хлопаю я себя по лбу. – Совсем забыл, ты же ещё не фотографировалась с Джульеттой.
– Но она же ненастоящая.
– Ещё какая настоящая!
      
***
– Поймите же, – сплёвывая в урну косточки от черешен, разглагольствую я. – Истинное признание – это не возведение памятника художнику, а - монумент его творению!
Мы сидим в уютном дворике неподалёку от местного рынка и за обе щеки уплетаем немытые ягоды.

«Только не выноси им мозги, – напутствовала жена, – не порти отпуск!»
– Так вы понимаете, о чём я?
Девочки кивают.
– Миллионы людей во всем мире пишут послания вымышленным персонажам, словно живым людям…
– А у нас поноса от черешни точно не будет? – оценивая тающий кулёк, волнуется старшая.
– …На всём белом свете не найдётся человека, не знающего этих имён…
– А сколько надо съесть, чтоб был понос? – заинтересовывается младшая.
– …не восторгавшегося их великим поносом… Тьфу ты! Что ж вы за люди-то такие? Я ж тут о высоком!
Девочки виновато отводят взгляд и на всякий случай отодвигаются от черешни.

– Любовь, – продолжаю я, – это великое чувство, воспетое гениальным Шекспиром. Здесь, в Вероне, даже воздух пронизан ею. Вот, вдохните! Почувствуйте!
– Ой… а я, кажется, чувствую… – говорит младшая.
– Правда?! – с жаром хватаю её за плечи.
Но дочурка обхватывает руками живот.
– Точно… Точно чувствую!
Младшая впечатлительная. Так её воспитали.

Слава Богу, дефицита в уборных город влюблённых не испытывает, и всю дорогу до Флоренции я болтаю о любви, об искусстве и о черешне.

– В любом кишлаке вы услышите подобную легенду, – втолковываю я мирно сопящим дочкам. Со стороны это походит на пение колыбельной.
– …В каждом ауле вам предъявят колодец, утёс или обрыв, в который или с которого сиганули, сбросились или булькнули влюблённые из враждующих семейств. Легенд таких тысячи, но надо быть Шекспиром, чтобы суметь…
– Так Джульетта была? – сонно потягивается младшая.
И старшая двигает её локтем:
– Не мешай… Пой, папа, пой…

***
Кондиционер шелестит. Группа пытается заснуть. Руководительница шутит. Её тяга к скандалу очаровывает.
– Я вот тут кое-что припасла, чтобы вам не скучать… – задорно ораторствует она в микрофон, обращаясь к полуобморочной группе. – Знаете, о чём мечтает человек?
– Знаем, он мечтает поспать…
– А вот и не угадали! – кокетничает гидесса. – И я вам сейчас расскажу.
– Не надо…
– Да, что же вы, как сонные мухи? Ну, давайте же обсудим! К примеру, о чём мечтаете вы?
– Чтоб ты уже, наконец, заткнулась!
– Юмор? Юмор я очень люблю!
– Кто-нибудь, заберите у неё микрофон!
– А тогда давайте споём.
– Заберите у неё микрофон!
– Подпевайте! «Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка…»

У переднего сиденья начинается возня. Слышны крики:
– Она не отдаёт!
– «Тум-бала, тум-бала, тум-бала-ла…»
– Так врежь и забери! Мне что, тебя учить?
– «Тум-бала-балайка, шпиль, балалайка…»
– Ша уже, ша!

Микрофон тоненько взвизгивает, грохается и с протяжным гулом катится к ногам водителя.
– «Тум-балалайка, фрейлех зол зайн!»
Руководительница оказывается проворней.

Водителя вовлекают в схватку мимоходом.
– Мадонна пута! – страстно выкрикивает Даниель, и автобус виляет.
С воплем ужаса вся группа просыпается.
– На меня вот как-то также навалились трое… – раскидав нападавших, смеётся гидесса.

– Папа, что случилось? – спрашивают встревоженные дочурки.
– Заткните уши! – привычно говорю я им.


Флоренция

Раскалённый флорентийский воздух дрожит, как желе. Он обжигает лицо, руки, запекает лысину.
Следуя муниципальным законам туристов сбрасывают километрах в пяти от центра.
После часовой прогулки в палящем мареве мы превращаемся в натуральный жмых, и в Кафедральный собор врываемся, как собаки с забега – в пене и с синими языками наружу.

– Фу-у-ух! – отдуваюсь я, отирая потную шею гостиничным полотенцем, взятым напрокат. – Красотища-то какая!
– Духотища! – обмахиваются подолами мои девочки, и ошарашенный их видом охранник, опустив глаза, спешно протягивает им одноразовые накидки.

– Это ещё зачем?
– Да что ж вы тут коленками-то своими светите? Это же святилище!
– А где поддувалище? – мечутся дочки в поисках прохлады. – В смысле кондиционер где?
– Это памятник готического зодчества…
– Да кому он сдался без кондиционера!
– Посмотрите какой иконостас! – продолжаю я восторженно завлекать дочерей.
– А форточки тут что, не открываются? – осматриваются они.
– Какие форточки? Это же витражи!
– А форточки где?
– Взгляните хотя бы на фрески!
– Даже вентиляторов нету?
– А роспись-то! Ну посмотрите же, посмотрите… Это ж умереть!..
И дочки, как ни странно, соглашаются.
– Мы умираем! – стенают они. – Уйдём, пока не поздно!
– Но мы даже не узнали, кого тут похоронили.
– Уйдём, пока не нас…

После посещения Кафедрального собора я записываю в блокноте: «Духота и духовность – слова однокоренные, но несовместимые».
Мысль кажется мне свежей.

– Ну, и как вас прикажете обкультуривать? – спрашиваю я, когда, мы, наконец, выходим на улицу.
– Мороженым, – не задумываясь, отвечает младшая.
– Пиццей, – подхватывает старшая.

«Води их в музеи, – напутствовала жена. – Пусть впитывают искусство. И чтобы Микеланджело – на зубок. Учти, проверю!».

– Мы пойдём другим путём, – многозначительно поднимаю я палец.
Пиво во Флоренции оказывается замечательным. Первый литр охлаждает тело, второй - согревает душу, и я распускаюсь, как бутон.
Девочки жуют бутерброды, запивая их колой, и тоже расцветают.

– А теперь – живо-ик-пись! – говорю я, икая.
– Но мы же только что сходили.
– Не желаете живопись, тогда живо идёмте к скульптурам!

Площадь Синьории напоминает гостиную цыганского барона и шумит, как потревоженный муравейник.
Беспорядочно растыканные скульптуры общей композиции не создают. Давид соседствует с Геркулесом, Персей с Юдифью. В десяти шагах от них похищают сабинянок, тут же куда-то волокут несчастную Поликсену и душат кентавра.

«Как сервант моей тёти», – думаю я, вспоминая шеренгу фарфоровых рыбок, каскады фаянсовых танцовщиц и флотилию инкрустированных глазурью хрустальных ваз. Каждое творение в отдельности казалось мне великолепным, вместе же они создавали хаос.

– Почему они все голые? – оглядывая скульптуры, осведомляется младшая.
– Потому что жарко.
– А всё-таки?
– Раньше так было принято.
– Ходить голыми?
– Ваять.
– А почему Давид не обрезан? – вмешивается в разговор старшая. – Он же еврей!
Старшая дотошна, так уж у нас получилось.
– Таково видение автора, - говорю я.
И младшая изумляется:
– Микеланджело видел Давида?
– Ну, не лично.
Младшая доверчива, так уж вышло.

– А почему он такой маленький? – щурится старшая, придирчиво разглядывая отдельные детали изваяния.
– Ты это о чём?
– Да так… – тушуется она.
И у меня перехватывает дыхание.
– А ты видела другие?!
– Не лично.

Нашу беседу прерывают крики. Они оглашают всю площадь и спугивают голубей.
– Бомба?! – озираются дочурки.
– Немцы! – сходу определяю я.
Однако девочек это не успокаивает.

Над площадью колышутся красно-чёрно-золотые стяги, и десятки молодых глоток, ревя в унисон, славят великую Германию.
– Что, фашисты, что ли? – настораживается старшая.
– Хуже, – отвечаю я. – Мундиальцы!

В то время, как мы рассматривали гениталии античных героев, сборная Германии разгромила Аргентину со счётом четыре-ноль, и хлынувшие из пабов болельщики затопили площадь.
Флорентийцы проявляют толерантность. Немецким гостям приветливо машут и заискивающе улыбаются. Впрочем, традиционно.

Человек тридцать молодчиков, образовав широкий круг, внезапно опускаются на колени, один из них входит в центр и начинает выкрикивать бравурные речёвки. Соратники ему вторят, кланяясь и поклоняясь.
Надменный Давид, будто не желая этого видеть, отворачивается. Геркулес угрожающе приподнимает дубину. Голова Горгоны в руке Персея удивлённо следит за происходящим окаменевшим взором.

«Факелов им не хватает, – думаю. – Хотя не то время, не та эпоха… Впрочем, почему не та?».
– На иврите не разговаривайте, – на всякий случай предупреждаю я своих дочек. – Да и на русском, пожалуй, не стоит.

Но вот, стройными рядами немцы проходят по площади и удаляются под восторженный гул толпы. Привязанность арийцев к маршам внушает уважение и страх. Привязанность же итальянцев к арийцам…
Впрочем, об этом я уже упоминал.

Младшая прерывает мои размышления:
– А кого это убивает Геркулес? – вдруг спрашивает она. И я перевожу взгляд на скульптуру Баччьо Бандинелли.
– Какуса, – говорю. – Кого ж ещё?
– А он хороший?
– Кто? Какус?.. Как это Какус может быть хорошим? Ты ещё спроси, хороша ли была его сестра Кака.
– А его сестру звали Какой?! Какими же сумасшедшими были их родители!
У младшей доброе сердце - так её воспитали.
– Если тебе от этого легче, то дома Какуса звали Какием.
– Нет, не легче, – вздыхает дочь. – Так, за что его убивают?
– Украл коров.
– И за это убивают?
– Ну, вообще-то он был людоедом. Но засыпался на коровах.

– Идите сюда! – яростно машет нам старшая от подножья статуи. Взгляд её устремлён куда-то под, стоящего на коленях, Какуса.
– Да куда ж тебя вечно тянет-то? – вскрикиваю я.
– Что это? – прерывает моё возмущение дочь и указательным пальцем направляет мой взгляд.
– Это?.. – проследовав за её пальцем, осекаюсь я. – Это…
– Пятачок! – спокойно идентифицирует младшая.
– Действительно.
Крайняя плоть Какуса отчаянно походит на поросячий пятак. Два отверстия, как дула двустволки, смотрят прямой наводкой мне в лицо.

– А почему так? – деловито интересуется старшая.
– А ты видела иначе?!
– Не лично.
– Ну-у… либо у Какуса был фимоз… – произношу я в задумчивости, – …либо у Бандинелли маразм.

В нескольких шагах от нас русская туристка Света в сиреневом платьице пытается доставить удовольствие еврейскому царю. Очевидно Давида почитают как в Пизе, так и в Пензе.
Сложив ладошку трубочкой, она упорно пристраивает в неё Давидову доблесть.
– Выше, Светочка! Выше! – командует ею супруг – фотограф-любитель, пытающийся с карачек увековечить сей исторический кадр. – Чуть леве, Светонька, и – улыбнись!
Застенчивое личико освещает кроткая улыбка.

– Что они делают? – интересуется младшая.
– Пытаются совершить невозможное, – говорю я, не отрывая взгляда от молодых туристов.
Работа у тех кипит. Подбадривающее «Умница! Ещё капельку!» вдруг сменяет негодующее «Да что ж ты - кулак-то сжала? Куда же он тебе влезет?».
Давид, похоже, изворотлив.
– У меня уже рука болит! – жалуется девушка.
– Вечно у тебя всё болит… – отзывается фотограф.

Возле пары останавливаются, цокают языками и сопереживают.
Чужой труд заразителен.
– Им бы угол сменить, – прикидываю я ракурс.

Какой-то японец, присев на корточки, тоже примеряется, выстраивая коротенькими пальчиками некое подобие рамки.
«Злачно место, пусто не бывает».

– И всё-таки почему они голые? – не унимается младшая.
Автобус мчит нас по автобану, возвращая в гостиницу.
– Это Ренессанс, – объясняю я. – Эпоха Возрождения.
– И что они возрождали?
– Древнеримский стиль.
– А древние римляне кого?
– Что – «кого»?
– Ну возрождали кого?
– А-а, те… те - древних греков.
– А древние греки кого?
– Чаще друг друга, но…
– В каком смысле?
– Слушай, оставь ты это. Голые - и голые!

Когда вечером в гостинице я спрашиваю девочек, чем им запомнилась Флоренция, они задумываются.
– А всё-таки? – наступаю я.
– Ху… художественными ценностями, – обобщает старшая.
И младшая согласно кивает.


Тоскана

Тоскана наводит на нас тоску. За окнами мелькают облитые золотом приземистые виноградники. Тото Кутуньо из динамиков простужено хрипит: «Лашате ми кантаре». Мы едем в Пизу.

– Что он поёт? – интересуется младшая.
– Не сыпь мне соль на рану… - отвечаю я сходу.
Детей нельзя разочаровывать. В папе они должны быть уверены, а заминка может заставить их усомниться.
– А я-то думала про лошадку, – зевает дочь.
– Лошадку ведёт под уздцы мужичок… – проговариваю я задумчиво.
– Под что?
– Неважно, спи.
– А ты раньше в Пизе бывал?
Спать она, похоже, не собирается.
– Ну, бывал.
– С мамой?
– С ней.
– И как там?
– Тепло, – отвечаю уклончиво.

Старшая в такт мелодии виртуозно хрустит чипсами. У неё великолепный слух и прекрасное чувство ритма. Пять лет она отдала музыке, шесть – танцам, три – вокалу и семнадцать – художественному хрусту. В чипсах равных ей нет.

«Вы, наверное, все слышали такие имена, как Джованни Пизано, Андреа Пизано, Никколо Пизано…» – нараспев вещает в микрофон наша экскурсоводша.
И на каждое имя группа утвердительно кивает. Несомненно, группа слышала.
«…Так вот, никакие это не родственники и даже не однофамильцы!..»
Группа кивает снова.
Кутуньо уже поёт гораздо тише, но старшая по-прежнему хрустит с ним в унисон.
– А что? – шёпотом интересуется у меня младшая.
– Что «что»? – не понимаю я.
– Если не фамилии, то что?
– Характеристика.
Дочь непонимающе дергает плечами.
– Ну, вот, предположим, спрашивают того же Джованни: «Как, мол, у тебя дела?». А он и отвечает: «Пизано!». Понимаешь? Или: сотворил Никколо очередную статую, горожане взглянули, ахнули и кричат ему: «Пизано, Николо! Пизано!». Дескать, так держать. Молодец!
– А это точно не потому, что все они из Пизы? – смело предполагает дочь.
– Не, – отмахиваюсь, – не выдумывай!

«…Пизанскую башню – продолжает руководительница, – заложили в 1174 году. Возводить её начал архитектор Бананно Пизано...»
– Видишь, – говорю дочке, – ещё один классный парень.
«…Уже после третьего яруса колокольня накренилась на пять сантиметров...»
– Ай-я-яй, – качая головами, сопереживает группа.
Она выспалась и теперь готова к сочувствию.
«…Строительство приостановили...»
– Слава Богу!..
«…Бананно, однако, удалось убедить горожан, что с возвышением колокольня выровняется...»
– Ой-ё-ёй…
«…Однако угол наклона лишь увеличился…»
– Ай-я-яй…
«…А спустя сто лет строительство возобновил Джованни Пизано…»
– Слава тебе Господи!..
«…А ещё через двести - башню достроил уже Андреа Пизано, и её вершина отклонилась на один метр сорок три сантиметра...»
– Ай-я-яй…

***
В Пизу мы прибываем к полудню и, выйдя из автобуса, вливаемся в бурлящую реку туристов, чьё побережье захватили чернокожие суданцы. Охарактеризовать их иначе означало бы признаться в расизме. Сверкая белыми зубами и поигрывая розовыми языками, они жадно набрасываются на беспомощных европейцев, потроша их раздутые кошельки с варварской беспощадностью.

– Перестроится в боевой порядок! – командую я, и мои девочки плотно обжимают меня сзади и спереди.
Теперь спрятанные в моих трусах двести евро защищены.
– В контакт не вступать! – подаю я короткие команды. – В глаза не смотреть! Дышать через платки!..
У каждой из моих спутниц при себе дезинфицированный платок на случай ближнего боя.

- Ролегс!..
- Куча!..
- Куча Гавана!..

Низкие голоса с дикарским прононсом невольно выдают неприглядную оценку своему товару.
Один туземец безошибочно выделяет меня из толпы.
– Руси?.. Руси?..
Ударение он делает на первый слог.
Непостижимо, как ему удалось? Может, по шуршанию денег в трусах?

С головы до пят парень увешан часами, очками и стеклянными побрякушками.
«Время играет нами в шахматы, – философски размышляю я. – Когда-то бусами белые брали чёрных. Теперь же всё наоборот».

Ладонь, похожая на паука, ложится на моё запястье.
– Донт тачь! – мгновенно реагирую я.
И парень, отдёргивая руку, улыбается:
– Руси!
Ему приятно, что он не ошибся.
– Ролегс! Куча! Куча Гавана! – повторяет он свой рекламный лозунг и добавляет: – Скоки?
– За всю кучу? – переспрашиваю я.
Парень добродушно кивает.
– А это точно Гавана?
– Гавана! Гавана! – горделиво показывает он на себя. – Куча Гавана!
– Да, вижу я, что куча… А башенка… башенка у тебя есть? Ну, Пиза, Пиза! – показываю я ему согнутую в локте кренящуюся руку.
И, неприязненно скривившись, парень даёт задний ход.

– Он тебя не понял, – подсказывает сзади старшая.
– А чего тут понимать? – говорю я. – Впрочем, дикарь он и есть дикарь.

***
Руководительница не обманула, башня действительно падает. Позирующие перед фотокамерами туристы толкают её руками, ногами, поддерживают плечами, подпирают спинами.
Вся аллея, тянущаяся к собору, искажаясь гримасами непосильных усилий, тужится и потеет, как единый организм. Колокольня, однако, не поддаётся.
Выкрики «давай-давай!», «ещё чуток!» летят со всех сторон на разных языках. Ожесточённее всех кряхтят японцы.
Вкладываем нашу муравьиную лепту и мы.

Впрочем, на саму колокольню подниматься не решаемся – бережёного бог бережёт. Заходим в соседствующий с ней собор. Там идёт воскресная месса. Гудит орган, звучит песнопение. Седой Пизанский епископ в зелёном облачении читает проповедь.
У каждого своя работа.

Я вытаскиваю камеру… и на объектив тут же напрыгивают.
Какая-то итальянка, повторив на мне подвиг Матросова, затыкает собой амбразуру и шипит, как оплёванный утюг:
– Ноу видое! Ноу пикчерс!
Оглядываюсь – не идут ли бить морду? Нет, кажется, не идут.
– Ладно, - машу ей рукой, - проехали, – и прячу камеру.

Изнывая от пекла, мы коротаем отпущенное нам время на ступеньках собора.
На небе ни пятнышка. Что суданцам хорошо, нам, пизанцам, не совсем…

– Ой, вы ж не знаете самого интересного! – пытаюсь я привлечь внимание изнывающих от жары дочек.
– Ну-у?
Заинтересованности в их тоне не улавливается.
– Тут же Галилей проводил свои опыты!
– Ну-у?
– Изучал ускорение свободного падения. Сбрасывал с башни то пёрышко, то кирпичик… А то и вовсе плевал...
– Ну-у?
– Вот я и говорю, большой был выдумщик. Умел удивить. Горожане его, правда, недолюбливали. А вот инквизиция - наоборот.
– Ну-у?
– Что «ну-у»?
– Когда мы уже поедем?

В итоге, за один евро, мы покупаем сынишке аж целую башню!
Мама из Парижа привезла - Эйфелеву, мы из Пизы - Пизанскую. Теперь на вопрос друзей «где ты не был?» ему будет что предъявить.

***
В автобус группа врывается, как скот после клеймения, – ломая препоны и топча друг друга.
Скрепят сидения, щёлкают жалюзи кондиционера.
– Воздуха!.. Воздуха!.. – мычит группа.
Пересчитав поголовье, руководительница спрашивает:
– Ну что, едем в Лукка?
Группа коллективно раздувает ноздри.
– Это город ста башен и церквей! Родина Пуччини, Паганини…
Группа щетинится холками и вздымает рога. Группе жарко, группа хочет прохлады.
Итог короткой корриды таков: вместо оперной столицы мы отправляемся в торговый центр, где мои девочки находят себя, а мои трусы остаются без былой наличности.
Отцовский долг берёт меня за горло и, как свинку-копилку, вытряхивает до последней копейки.

Парадом тут командует старшая.
– Это мне! – кричит она, швыряя в тележку очередную тряпку. – Это тебе!
– Но мне это не нравится, – пытается возражать её сестрица.
– Зато нравится мне!
К счастью, размеры у них одинаковы.
– Так, это опять тебе…
– Но мне это не нравится!
– Тогда маме.
С мамой их размеры тоже совпадают.
– Вот это мне! – кричит, наконец, младшая.
Но старшая кривится.
– Какой ужасный цвет! Возьми сиреневый, это мой любимый...
Младшая соглашается.
– А вот это тебе пойдёт, – примеряя на себя, говорит старшая.
– Думаешь?
– Ну конечно, посмотри, как мне хорошо… - и, смерив взглядом раздутую от натуги тележку, горестно вздыхает: – Эх, тяжело быть альтруистом…

А я, тем временем, сижу в примерочной, теребя трусы и ожидая приговора.
Маленький китаец-сын извивается на руках маленького китайца-отца. В кабинке напротив маленькая китаянка–мать примеряет на себя детские вещи.
Мои девочки, дефилирующие в лёгких нарядах, очаровывают китайца-отца и до жути пугают ребёнка – он видимо, чувствует себя в стране Гулливеров. А потому хнычет, крутится и, в конце концов, начинает биться в припадке.
Моё сердце не выдерживает. Поднявшись с низенькой скамейки, я глажу малыша по голове… И глаза мальчонки на минуту становятся европейскими. Затем они вновь сужаются, и он, как резанный, вопит.


Ля Чертоза

В окрестностях Прато, напротив монастыря «Ля Чертоза», есть одноимённый ресторанчик.
Странное на первый взгляд соседство - тут постятся, там чревоугодничают - на поверку оказывается взаимовыгодным. Кислое монастырское вино, галлонами возливаемое в ресторане, уже к ночи возвращает грешников в лоно истинной веры.
Вместо ожидаемой крови Господней вино превращается в желудках в соляную кислоту и существование ада становилось очевидным.

Что в него подмешивают монахи, карбид, селитру или Святое писание (с ударением на первый слог), остаётся загадкой. Однако, всю ночь после того памятного ужина я истово молился, преклонив колени пред гостиничным унитазом.

Однако, по порядку. Ведь перед ночью всегда случается вечер.
Так вот, в тот вечер я был неотразим, а мои девочки красовались в новых нарядах.

***
Итак, нарядные мы трясёмся в автобусе. Группа всячески благоухает. А руководительница нахваливает ресторан, как сводница невесту.
«Типикале итальяно!» – смачно причмокивает она, суля нам «пасти», «антипасти» и прочие напасти.
Двигаясь по рядам и кокетливо заваливаясь на сидящих, гидесса вопрошает: «Рыба?.. Мясо?.. Рыба?.. Мясо?..»
Ответы записывает.

– Я не верю, – молитвенно сложив ручки, шепчет мне младшая. – Неужели, наконец, у нас будет нормальная еда?...
И подошедшая к нам руководительница мягко роняет себя мне на колени.
– Ой! - сминая свою грудь об мою, говорит она.
– Мяса! – отвечаю я ей, не дожидаясь вопроса.
– А я бы порекомендовала вам рыбу…
– Мяса!
– Она так чудесна…
– Мяса!
– Вы не понимаете, чего лишаетесь…
– Мяса!
– Предпочитаете филе?
– Просто мяса!

***
Хвалёное место напоминает постоялый двор. Длинные деревянные столы, сучковатые скамейки, узкие проходы. Оркестр из трёхсот голодных глоток настраивается на трапезу.
Национальный состав таков: сто американцев, сто немцев, пятьдесят израильтян и столько же бледных итальянцев, празднующих рождение чернокожей девочки.
Новорожденная, как и её мать, кажутся случайными маковыми зернышками на сдобной белой булке. Улыбчивые лица родственников старательно скрывают растерянность.

– Обратите внимание на бабушку с дедушкой, – киваю я в сторону стариков, склонившихся над свежевыпеченной внучкой.
Дед трёт ребёнка наслюнявленным пальцем, бабка, водрузив очки, клюёт внучку носом.
– Видите? Они ищут!
– Вшей? – настораживаются мои дочки.
– Нет. Сходства.
– Какое может быть сходство при такой-то матери?
– Именно.
– Папа, ты что расист?
– Я оптимист. И надеюсь, вы мне таких сюрпризов не преподнесёте.
– А если - любовь? – горячо вопрошает старшая.
– А вот для любви существуют аптеки.
– Но если настоящая?
– Тогда – да, расист.

Красные бабочки официантов порхают в центре зала. На наших глазах поднимается и распускается блюдами стол.
Среди гостей проносится восторженный шепоток. Журчит слюна. Туда-сюда скользят кадыки…
Все поднимаются, прижимая к груди взведённые тарелки. На минуту кажется, что вот-вот и грянет гимн.
Встаём и мы.

– Что происходит? – верчу я головой. – Где мясо?!
На меня шикают.
Голодных делят на группы.
Властным жестом старший официант спускает вначале первый десяток, за ним второй… У кормушки работают локти…
Американцы идут парами, немцы традиционно «свиньёй», израильтяне - скопом.
Замыкают паству итальянцы.

– Много не набирайте, – поучаю я девочек. – Оставьте желудки мясу!
Возвращаются они, однако, с пустыми тарелками. Из жареной морковки, жареного баклажана, жареной фасоли и жареного перца я выбираю маслины.
Антипасти зароняет в нас некоторое сомнение.

– Что это за гадюшник? – барабанят лапками мои негодующие зайки.
И на их барабанный рокот суетливым шмелём мгновенно подлетает официант Ахмед.
– Всё хорошо? - Тутти вабене? – жужжит он, кланяясь.
– Воистину вабене, – проталкивая маслины кислым монастырским пойлом, успокаиваю его я.
Он же, тем временем, зависает над младшей и облизывается.
– Почему не едим?
– Что? – отвечает ему младшая.
– Почему не едим?
– Что?
– Почему…
– Что?!
Устав от повторений, я объясняю:
– Она спрашивает: «что тут есть»?
И Ахмед испаряется.

Восьмидесятилетний Казанова, похожий на чучельного зяблика, покачиваясь, идёт по рядам.
«Колоритный тип» – думаю я, разглядывая его салатный костюм, бордовые туфли, голубой галстук и роговую оправу тёмных очков.
Скептически изогнув правую бровь, Казанова с южным аппетитом осматривает дам. Его отвисшие губы при этом сладострастно шевелятся, а нависающий над ними нос, чуя добычу, мелко подрагивает.

Остановившись у пышнотелой брюнетки, старый обольститель учтиво кланяется, и польщённая дама отвечает ему сидячим книксеном.
Когда Казанова галантно целует её пухлую ручку, она чуть розовеет. Когда же он бесцеремонно валится в её объятия, подминая заодно и её тощего муженька, дама начинает верещать.
– Дон Гуан! – хохочут гости. – Истинный Дон Гуан!
– Гаун Дон! – зло шипит багровеющий муж.

Отряхнувшись от салатов, старик, как ни в чём не бывало, двигается дальше. Жертвы он выбирает неторопливо, со вкусом, неизменно повторяя один и тот же ритуал.
Визг, смех, вопли возмущения и одобрения захлёстывают зал.

– Он что, сумасшедший? – заворожённо наблюдая за происходящим, осведомляются у меня дочки.
– Да нет, - говорю, – он талант...
– Маньяк?
– Эксцентрик.
– А зачем он это делает?
– Когда нет хлеба, толпа требует зрелищ. Не забывайте, где мы.
В конце концов, старика под общий хохот выволакивают на улицу.

Стоило мне упомянуть о хлебе, как с корытами на локтях к нам плывут курчавые официанты. Орудуя половниками, они вываливают на влажные, как наши лица, тарелки жёлто-алое месиво, напоминающее чьи-то расплёсканные мозги. Присмотревшись, в них можно различить макароны величиной с палец.

– Пасти! – объявляет нам гидесса.
– …им порвать! – добавляю я.
– Попробуйте. Это незабываемая…
– …изжога! – заканчиваю я мысль, защищая тарелку от нависшего над ней половника.

Пармезан, впрочем, принимаю благодарственно. Однако сыр, поданный нам в массивной «высыпальнице», отчего-то не высыпается.
– Нехорошо-о-о… – приговариваю я, колотя дном о стол и дуя в крышку. – Но вабене…

Вскоре выясняется причина. Оказывается, ушлые хозяева настругали приправу гораздо крупнее высыпных отверстий, отчего мне приходится орудовать ножом. Обезглавленную склянку я передаю девочкам, и те возвращают мне её пустой.
Пармезан едим ложками.

Под стук записанных на плёнку кастаньет и лязг гитар со сцены затягивает надрывный тенор: «Грана-а-та!».
– Граната? – изумляются мои девочки.
– Не помешало бы… – говорю. – Впрочем, это о другом…
Объяснять про Гранаду не хочется. Да и Андалусия никакого отношения к Италии не имеет.

«Не порти им аппетит! – напутствовала жена. – Помни: когда они ем, они глухи, а ты нем».
Жена права: переваривать следует что-то одно. Подумав об этом, я выхожу освежиться.

Во дворе перекуривает Казанова. Лизнув меня шершавым взглядом, он неудовлетворённо кривится - видимо, я не в его вкусе.

Меж тем уборная готовит мне очередной сюрприз: воды в кране не оказывается.
Тщетно мои густо намыленные руки скользят по кафелю и раковине, теребят горбоносый кран и чуть ли не выворачивая его из гнезда...
Тщетно матерятся мои губы, и в поисках полотенца бегают глаза. Из кабинки я выхожу, неся перед собой совершенно пенные конечности.

Приспущенные брюки лишь добавляют моему виду растерянность.
Однако мыло всё же надо смыть. И потому я заглядываю в дамскую уборную, где нахожу немолодую американку, раскачивающую бёдрами, и что-то неуловимо подтягивающую под своей широкой плиссированной юбкой.
– Хелп ми! – застенчиво улыбаясь, смущённо скашиваюсь я на свой распахнутый гульфик.
Женщина застывает в полуприсяди.

«Главное - не напугать!» - говорю я себе, и на правильном английском доверительно сообщаю:
- Я имею мыло!
И в доказательство тяну к даме свои мыльные ладони.
А она отчего-то раскрывает рот.
– Итц имэрдженси! – поясняю ей я.
В итоге на крики сбегаются работники общепита.

– Я имею мыло! – объясняю я официантам, поварам и уборщицам. – Имею мыло, но не имею воды!.. Я не хотел иметь эту женщину!.. Я лишь хотел иметь от неё помощь! – чащу я глаголом «иметь», виляя бёдрами и удерживая таким образом брюки от падения.

Как ни странно, меня понимают и, сопроводив в мужскую кабинку, показывают под раковиной крошечную педаль, на которую я наступаю и вода, наконец, журчит.

– Где ты был? – спрашивают меня дочки. – Мы слышали какие-то крики.
– Это не я.
– А почему официанты показывают на тебя пальцем и смеются?
– Это не я!

После пасты Казанова является публике вновь. Выбирая широкополых, как сомбреро, дам, обольститель приглашает их на танец, начиная сближение с пионерской дистанции, затем резко сокращая её до комсомольской, и наконец, решительно переходя на коммунистическую.
Обшаривая партнёрш трясущимися руками, он окунает свой мясистый нос в их роскошные декольте, смешно шевелит там густыми бровями и сыто жмурится.
Толпа хохочет. Мужья багровеют. Дамы жеманно извиваются.
Старик же цепок, пронырлив и невозмутим, как мартовский клещ.

Когда сластолюбца, оторвав от очередной жертвы, снова уволакивают, американцы, схватившись за сердце, начинают тянуть: «Знамя, усыпанное звёздами!».
Как-никак на дворе четвёртое июля, и патриотам салютуют бокалами.

После американского гимна вступают с ариями итальянцы. Им тоже салютуют.
Потом салютуют немцам. Потом нам. Мы выплясываем разухабистую «Хава нагилу», и нам салютуют, пока не приносят горячее.

– Наконец-то, – говорю я, замечая вплывающие в зал подносы.
Разгорячённые гости тоже их замечают и бросаются к столам. Вилки слажено отбивают дробь.
Вездесущий Казанова торжественно вносит картофель. Поднос в его руках выделывает гопака.

Официанта, предлагающего рыбу, гонят, как прокажённого. Все хотят мяса, а в итоге получают - калоши!
Обугленную, иссушенную, резиновую на вкус и на зуб жестоко истерзанную плоть итальянской коровы подают в подозрительно сером соусе.
Успокаивает одно: животное не убивали. Оно умерло естественной смертью.

– Тутти вабене? – заискивающе интересуется у меня влюблённый Ахмед, и следуя восточному обычаю: задабривать отца невесты, наваливает мне тарелку с горой.
Отвечаю я ему не по-итальянски, но похоже парень меня понимает.

Пососав, пожевав и отплевавшись почившей коровой, мы заканчиваем нашу праздничную трапезу.
Хозяин ресторана прощается с мужчинами холодно, с женщинами жарко.
Хозяином оказывается всё тот же Казанова. И всё сразу становится на свои места.

А потом на нас наваливается густая тосканская ночь, чей остаток мне так чудно помогает скоротать выпитое монастырское вино.

         
В Сиену

Италия – страна церквей и башен.
В Сан-Джиминьяно их четырнадцать.
«Город небоскрёбов!..» – ёрзая на сиденье, мечтательно вздыхает экскурсоводша.
Любой фаллический символ приводит её в ажитацию.
Поёрзав, она продолжает:
«…Назван город в честь епископа Джиминьяно. Согласно легенде, он остановил гуннов Аттилы...»
– И как же он их остановил? – заинтересовывается группа.
«…Согласно легенде».

Вскоре мы подъезжаем к Сан-Джиминьяно. Над ухоженными оливковыми рощами торчат шпили умытых утренним солнцем башен.
– Это ещё один святой? – спрашивает младшая.
– Да, ещё один, говорю я.
– И сколько же их тут?
– Много.
– А что надо делать, чтоб им стать?
– Умереть. Желательно в муках.
– И поэтому они святые?
– Как правило.
– Как Иисус?
– А что с ним? – уточняю я, смутно улавливая связь.
– Ну, он тоже – в муках.
– А-а, в этом смысле. Ну да…
Беседа неотвратимо принимает теологический оборот.

– А зачем? – продолжает углубляться дочь в тему, облущивая между делом лак с ногтей.
– Ну а как иначе? На кресте иначе никак…
– А чего же он туда полез? Он же знал. Или просто хотел стать святым?
– М-м-м… – мычу я, собираясь с ответом. – Понимаешь ли, не всё так просто… Но в общем-то - да, он желал этой жертвы.
– Как можно такого желать?
– Во искупление.
– Во чьё?
– Чтобы искупить людские грехи. Так сказать, очистить…
– И он очистил?
– Ну, так утверждают…
Незатейливые вопросы дочурки приводят меня в замешательство.

– То есть люди после этого стали безгрешны? – изумляется она искренне.
– Э-э-э… В какой-то мере… В любом случае от первородного греха… – неуверенно блею я, нечто такое припоминая.
– И чище?
– В духовном понимании – несомненно.
– Это как? Они сразу перестали врать, воровать и убивать?
– Ну, почему же сразу? Это, знаешь ли, довольно продолжительный процесс...
– Да, две тысячи лет, я знаю… – вздыхает младшая. – И что будет дальше?
– «Что дальше», «что дальше», – хмурю я лоб. – Ждём. Он же обещал вернуться.
– Дочищать? - рывками сколупывает лак дочурка.
– Ну, что ты всё ковыряешься? – говорю я. - Не могу смотреть. Возьми, наконец, ацетон, сотри всё, к чёртовой матери, и накрась заново!..
– А почему же Бог так не сделает? – задумчиво бормочет дочурка, ни к кому, впрочем, не обращаясь.

 ***
Покинув автобус у городской стены, мы двигаемся вверх по мощёной улочке. Рассыпанные по её краям магазинчики являют строгую, но не совсем ясную для меня систему. Фарфор здесь чередуется с картинными галереями местных мазил, кожа - с мрамором, детские игрушки - с коллекциями кинжалов.
Затем всё это повторяется.

Доковыляв до центра, мы выходим к башням.
Серые, прямоугольные, невзрачные, соревнуясь в росте, они нелепо толпятся друг подле друга, как старые девы на танцах.

«Семьи Ардингелли и Сальвуччи, – объясняет нам руководительница, – оспаривая первенство и меряясь, у кого больше, возводили их одна выше другой!»
– Фрейд был бы счастлив, – замечаю я.
– А при чём тут Фрейд? – удивляется гидесса.
– Да так… - говорю, - не важно.

На пьяцца дель Цистерна цистерн, то есть водонапорных башен, мы не обнаруживаем. Зато осматриваем колодец - он наглухо запаян и покрыт ржавой решёткой. Под ней тускло поблёскивают монеты.

В свободное, отпущенное группе на самостоятельный осмотр, время, руководительница предлагает всем взойти.
– Взойдите - не пожалеете!
– Куда? – спрашиваю я опрометчиво.
– Я вам сейчас всё покажу!
– Что «всё»?
– Вам, – стреляет она глазами, – что пожелаете!
И, дико гоготнув, скрывается в одной из башен.

– Хотите подняться? – спрашиваю я дочек, разглядывая пришпиленный к стене ценник.
– Задаром? – изумляется старшая.
– За девять евро, – читаю я.
– А точно заплатят? – сомневается младшая.

Облизывая местное мороженое, я вдруг понимаю, что не могу вспомнить названия городка. В голову лезет навязчивый Джованьоли, автор «Спартака», а вот епископ, остановивший гуннов, отчего-то на ум не приходит. Тогда я решаю устроить экзамен девочкам.

– Ну и как называется этот городок? – спрашиваю я «на засыпку».
- Город небоскрёбов, - не мешкая, отвечает старшая.
– Сан… какой-то там, – подсказывает ей младшая и тут же дополняет: – Святой. Умер на кресте.
– Кто тебе сказал?!
– Ты.
– Та-ак! – сатанея, зашвыриваю я в урну недоеденное мороженое. – Ради кого я тут полдня, как проклятый?! А вы даже не знаете названия?! У меня уже в туфлях хлюпает, волдыри на лысине вскочили, а вы даже названия не знаете!.. Ради чего я, вообще, тут?.. Ради кого?!
– Жапиньони… Жидольяни… – робко перебирает младшая.
– Вы, вообще, где?! – бушую я. – Вот где вы, вообще?
– В Италии.
– А сейчас?! В данный момент, где вы находитесь?
– Ну и где? – хитро щурится старшая.
– Это ты меня спрашиваешь? – задыхаюсь от возмущения я.
Дочь кивает.
– Это я тебя спрашиваю: где мы?!
– А я – тебя. Как называется город, пап? Я же вижу – ты тоже не помнишь.
В голове по-прежнему крутится бедолага Джованьоли.

– Сан-Джиминьяно! – подсказывает нам, сидящая напротив, белокурая девушка.
– Зачем же вы им помогаете? – делано возмущаюсь я. – А сами, простите, откуда?
– Из Белоруссии, – улыбается незнакомка.
– А ну-ка, быстро назовите мне столицу Белоруссии! – накидываюсь на дочек. – Назовите мне столицу Белоруссии!
Девочки скучнеют.
– Минск! – победно выкрикиваю я. – Не способны даже запомнить Сан-Джаваньоли!
– Джиминьяно, – поправляет меня девушка.
- Тем более!

***
Окропив потом и слегка разграбив трудно запоминающийся Сан-Джиминьяно, мы отправляемся в Сиену.
Для города наш отъезд проходит незаметно. Все четырнадцать башен остаются на месте.

Дорогой руководительница говорит о насущном.
«В Италии толстых нет! – вещает она в микрофон, потрясая окорочными предплечьями и сальным животом. – Это удивительно. Просто удивительно. Обожаю итальянцев!..»
Хрустящая чипсами группа, сыто урча, соглашается.
«…Они не едят на ночь. Представляете? В десять - все рестораны закрыты. Желаете ужинать, будьте любезны – к семи. Представляете?..»
Чавкающие представляют.
«…Обожаю итальянцев!.. Я как-то попробовала… и мне так понравилось…»
– Заткните уши, – говорю я дочкам.
Но гидесса, на удивление, продолжает о еде.
«…На завтрак они пью кофе с круассаном. На обед – салат с рыбой. Ужинают антипасти, пасти и чуть-чуть мяса...»
– Пикколо, – подсказываю я.
«Именно! – радуется рассказчица. – Обожаю! У меня как-то был один пикколо…»
– А вот теперь затыкайте!
«…И обязательно вино! – вновь виляет темой экскурсоводша. – Без вина они не могут. Я его спрашиваю: «Ты что, не можешь?». И он говорит: «Без вина – нет»! Представляете? И всё время делают перерывы…»
– Вот теперь точно затыкайте!
«…Между антипасти и пасти, между пасти и мясом – сплошные перерывы!»
– Папа, так нам затыкать?
– Погодите, не разберу…

Томно закатывая глаза и перемежая сомнительный опыт с желудочным, гидесса ежеминутно повторяет: «Обожаю!.. Обожаю!..»
Следить за этими шараханьями непросто.
«…Пылкие, страстные итальянцы! – закусывает она губу. – Они умеют пользоваться…»
– Затыкайте!
«…минимальными приправами».
– Отбой!
«…Но при всём минимализме, при всей кажущейся на первый взгляд простоте, они умеют довести…»
– Затыкайте!
«…блюдо до совершенства!»
– Так нам затыкать? – дёргают меня дочки.
Далее повествование чуть выравнивается.
«…Итальянцы консервативны во всём, - повествует гидесса. - Консервативны и набожны, как-никак – сердце католицизма. До свадьбы они не приемлют никаких отношений...»
И тут группа подбирается.
– Что значит?.. То есть, как - никаких?!
«…Представьте себе, средний возраст жениха тут тридцать шесть лет, а привести домой девушку немыслимо!..»
– Так как же?! – не на шутку волнуется группа.
«…А всё очень просто - автомобили и мотоциклы!.. Обратите внимание на подножки мотороллеров…»
И вся группа, как по команде, льнёт к оконным стеклам.
«…Видите? Двухсторонние, в форме подковы – это для устойчивости… Вот у меня как-то был случай…»
– Теперь точно затыкайте! – кричу я дочкам.
«…так пришлось вызывать пожарных! Представляете? Люмбаго в самом интересном месте… Такие пылкие! Обожаю!..»

По словам руководительницы, бич всех итальянцев – ортопедические проблемы. Мужчины страдают спинами, женщины - коленями.
Долгая холостяцкая жизнь на задних сидениях крохотных автомобилей и «весп», перетирая население в своих жерновах, выдаёт на-гора крепких инвалидов и закалённых калек.
Поясничные диски лопаются, мениски рвутся, зато туризм растёт.

«…Сорок миллионов в год! – восторженно вздымает палец экскурсоводша. – Только вдумайтесь! Сорок миллионов туристов! Какие спины и колени это всё выдержат? Вот почему здесь нет толстых. И вот почему эти паразиты без вина, видите ли, не могут!..»

Теряясь в многосложности и противоречивости полученной информации, группа натужно её переваривает.
«…И всё-таки я их обожаю… – мечтательно причмокивает рассказчица после некоторой паузы. – Таких чувственных, эмоциональных и ревнивых… к своим футбольным командам вы не найдёте нигде!.. Женщин итальянские мужчины боготворят и безропотно поднимают ноги, когда те моют полы. Такие пылкие, такие страстные… Даниель, ты женат?!»
Она так неожиданно обращается к водителю, что тот вздрагивает, и автобус виляет.
«О-бо-жа-ю!..»

***
В Сиене безветрие. Город запекается в полуденной духовке. Мы угораем.

«Возьмите зонтики! – напутствовала жена. – Европа непредсказуема. В любую минуту тут может грянуть».
И мы взяли аж три зонта!

– Да мы тут, как идиоты! – отчаянно стесняются девочки.
Плывущие над нами чёрные зонты, создают бешеный парниковый эффект, но от прямых лучей нас тем ни менее защищают.

– Лучше идиоты, чем трупы, – говорю я. – Ну-ка, сомкните ряды!..
Волоча на себе пожитки и двух обмякших дочерей, я бреду к пьяцца дель Кампо.
Группа незаметно рассеивается.

– Долго ещё? – стонут мои девочки.
– Потерпите. Ещё немножко, и будет красиво.
Мы плетёмся в гору, не чувствуя ног и не поднимая глаз.
– Там будут голуби, – увещеваю я, – целое море голубей! Вы же любите орнитоз и прочую заразу. Так вот там всё это будет.
– А тень?
– И тень. Когда мы были тут с вашей мамой…
– А автобус туда подойдёт?
– Автобус? Нет, не думаю…
– Тогда мы не пойдём! – вдруг останавливаются девочки.
И мне, как упрямых мулов, приходится гнать их чуть ли не тычками.

Залитая солнцем площадь пустынна. Ни человечка, ни птички.
– Ну, и где твои голуби?! – вопят мои птенчики.
– Они тут были! – отбрехиваюсь я. – Были! Клянусь! Спросите вашу мать.
– А тень где?!
– Вашу мать спросите!

Подпёкшиеся туристы, набившись под тенты кофеин, не желают уступать ни пяди тенистой территории. Лоснящиеся и сочащиеся, как буженина, они плотно смыкают ряды, вытянувшись вдоль границы огня и пепла.

Мы пытаемся пробить шеренги, используя проходные слова и фразы вроде «прего» и «граци», но угрюмые лица встречают наши доводы безрадостно, и стоят насмерть.

– Вы можете спрятаться в башне, – подсказывает в спину возникающая из ниоткуда руководительница. С неё самой сочно течёт. – Оттуда открывается прекрасный вид!

Мы смотрим на колокольню. Перехватив наши взгляды, гидесса улыбается:
– Идёмте же, идёмте. Всего пятьсот ступенек, и я обещаю вам свежий ветерок!
Мы отвечаем ей рыком.

При кажущемся опустении Сиена всё же набита визитёрами, как дворняга блохами. Из-под каждой скамейки тут торчат чьи-то ноги.
Башня забита гостями до отказа. На всех пятистах ступеньках полусидят, полулежат, полустоят полуживые полулюди.

Каждый переживает затянувшуюся сиесту по-своему. Кто-то пьёт, кто-то ест, кто-то молится.
Облюбовав свежие ступеньки муниципалитета, мы жмёмся к массивным дверям, из щелей которых приятно тянет прохладой кондиционированного воздуха.

– Только два часа, – говорю я. – Продержаться ещё два часа, а там – автобус и Рим!..
Замерев у щелей, мы затихаем, и в полузабытье благополучно пережидаем Сиену – эту божественную, как расписывают её рекламные буклеты, неповторимую по своей красоте жемчужину долины Кьянти.


Рим

«Все дороги ведут в...»
Рим встречает нас абрикосовым закатом, подкрашенным бархатной дымкой жжёного мазута.
Гостиница располагается в промзоне. Недавно выстроенная, она блистает стеклом и металлом, как новая брошь на старом платье.

Вокруг чадят «мастерские», лязгают «ремонтные», гремят склады, а мы заходим в оазис.
– Море! – благоговейно шепчу я, заприметив во дворе бассейн - два на три.
В иное время я назвал бы его лужей, но сейчас он кажется мне морем.

– Открыт? - Оупэн? – спрашиваю я длинноволосого портье с серёжкой.
– Тумороу – отвечает тот, и вожделенно тянется ко мне губами.
От поцелуя я уклоняюсь. Портье расстраивается.

Когда девочки спрашивают: «где ужинаем?», – я на выбор предлагаю им дизельную, котельную или «Болты Риккардо инкорпорейтед». Они выбирают консервный нож.

Группа, ещё в холле грозившаяся сегодня же порвать заносчивый городишко, через час уже мирно спит. Отходим ко сну и мы.

А на завтраке меня отлавливает вчерашний портье, и говорит, что открыт – «оупэн».
Я ему отвечаю, что занят – «бизи», но он продолжает настаивать, трогая мои бицепсы и восторженно крякая.
– Оупен! – всё тянет он ко мне свои подведённые губы.
– Тумороу! – кочевряжусь я. – Давайте лучше тумороу.

***
К Колизею мы подъезжаем в десять утра.
– Никто не выходит. Ждем гида! – рявкает экскурсоводша и, отвечая на естественный вопрос: «а ты на кой?», разъясняет, что проводить экскурсии по Риму имеют право лишь местные гиды.
Когда же группа, перефразировав свой вопрос, дополняет его словом «тогда», руководительница говорит, что будет переводить.

Ждём. Через полчаса «подковыливает» сухощавая женщина в белом, с изумрудным шарфом на импровизированном костыле. Костыль состоит из зонта и грубо примотанной к нему обгрызенной палки. Зубы на палке собачьи.
– Ну, побежали! – выкрикивает экскурсоводша по-английски, и мы начинаем ползти.

Первый привал разбиваем метров через двадцать. Итальянка тяжело опускается на камень.
– По дороге к вам я подвернула ногу, – глупо хихикая, докладывает она.
– Говорит, ногу свернула! – переводит нам гидесса.
– Лучше б шею! – по-доброму хохочет группа.
– В парке у какой-то собаки отобрала палку… – объясняет итальянка происхождение своего костыля.
– Говорит, еле от собак отбилась!
– Так её ещё и собаки подрали? – восторженно гудит группа.
– День обещает быть познавательным, – склоняюсь к дочерям. – Ловите каждое слово.

– А пусть покажет ногу вот ему! – предлагает кто-то, и меня выталкивают вперёд.
В группе я пользуюсь медицинским авторитетом.
– Рекомендую! Это наш большой специалист по ножками, – подмигивает раненой наша руководительница. И итальянка смущается.
Я же приседаю возле неё на корточки и осматриваю подвёрнутое. Объёмом и цветом лодыжка напоминает водосточную трубу.

– Ну что, плохо? – спрашивает меня раненая по-итальянски.
– Хорошо? – переводит её вопрос гидесса.
– Плохо, – качаю я головой.
– Хорошо! – истолковывает мой ответ переводчица.
– Ей бы в больницу…
– Он говорит - в больницу не надо.
– На такую ногу опираться нельзя.
– Он говорит - попробуйте встать!
И итальянка пытается.
– Ой, не могу!
– Она может, – оглашает вердикт переводчица.
– Железная баба! – отзывается группа.
– Возможно там трещина, – убеждаю я. – Объясните ей…
– Он говорит, что хочет тебя нести! – разъясняет раненной наш толмач.
И я, не понимая перевода, поддакиваю.

Покалеченная благодарно тянет ко мне свои жилистые руки. Я отыскиваю взглядом дочерей. Те одобрительно кивают.
– Ну право же, не стоит, – смущённо говорю я. Но объятья всё же принимаю. И тут итальянка внезапно вспархивает, и в спине моей хрустит.

Выручает группа. Вырвав у меня экскурсоводшу и водрузив её на плечи с криками «Ам Исраэль хай!» – «Народ Израиля жив!» - она свежо и бодро мчится к Колизею.

– Его построили за восемь лет!.. – размахивая костылём, вещает покалеченная. – Семьдесят тысяч посадочных мест. Самый крупный амфитеатр в римской империи!..
– Ого! – искренне восторгается группа, неся итальянку, словно трофей, торжественно и нежно. Так некогда воины Тита проносили тут на своих плечах захваченную ими в Иерусалимском храме «менору».

Нас примечают и к нам трусят: гладиаторы с пивными животиками, легионеры с помятыми лицами, и даже сам старина Спартак с аляповатой татуировкой «Моник» на загорелом плече.

– Тэйк а пикчер! – кричат они. – Тэйк а пикчер!
– Хотят сфотографироваться? – изумляется моя младшая, и от души щёлкает гладиаторов фотоаппаратом.
Она великодушна.

Разметая легионеров, мы галопируем вокруг Колизея, и над нашими головами свистит костыль.
Владеет им экскурсоводша виртуозно. Им она указывает путь, отмечая достопримечательности, им же подгоняет и нас. А когда требуется, ловким выпадом в лицо излишне говорливого, устанавливает костылём гробовую тишину.

От Колизея двигаем в Сан-Пьетро-ин-Винколи (Церковь Святого Перта в веригах) – смотреть на вериги и рогатого Моисея.

Ветхозаветный старец, сидя вполоборота и облокотившись на скрижали, встречает нашу группу холодно. Смотрит он куда-то в сторону, торопливо прикрывая напряжённой рукой чресла. На лике его коммунальный вопрос: «А в чём, собственно, дело?».
Кажется, мы застали его врасплох.

– Микеланджело ваял Моисея сорок лет, – объясняет экскурсоводша. – Он сотворил его настолько совершенным, что однажды, обращаясь к статуе, возопил: «Почему ты со мной не разговариваешь?!», и в сердцах хватив молотком, снёс творению коленную чашечку. Так прямостоящая нога превратилась в подогнутую.
«Вот так судьба, – думаю. – Сорок лет бродил, ещё сорок лет ваяли… – и таки наваляли».

Курчавую шевелюру старца пробивают тупые рожки.
– Это очередное видение автора? – интересуется у меня старшая.
– Это безграмотность, – поясняю ей я. – Как говорится, Микеланджело не читатель, Микеланджело ваятель. Ибо сказано в писании: «Рогато было лицо его». Переводили такие же умники, как и эта, – киваю я в сторону нашей гидессы. – В истинном же значении фраза звучит – «лучилось лицо его». Понимаете? «Кэрен» на иврите – и рог, и луч…

Девочки не понимают. Я вижу это по их напряжённо кивающим лицам.
– Ну, это как: «с косой шла девушка с косой». Понимаете?
Девочки зевают.
– Ну, с косой… И с косой!
Их взгляды тухнут. Я их теряю.

«Объясняй доходчивей, – напутствовала жена. – Проводи понятные параллели».

– Шла девочка по косе, с косой, – пытаюсь я объяснить обходным путём, – и с косой, понимаете?
На нас уже шикают.
– Ну, с косой! С косой! – трясу я лысиной, удачно, как мне кажется, изображая густую косу. – По косе, и с косой – «вжиг-вжиг!» – машу, имитируя косаря. – Вы что, не понимаете? Я же объясняю: с косой, и с косой!

– Он рехнулся, – шепчет сестре старшая, и они пятятся к выходу.
– Стойте! – догоняю я их. – Ладно, пусть не по косе, пусть просто шла… Но – с косой! – это принципиально.
– Да, рогатый и рогатый, бог с ним! – говорят мне дочки.
– Но это же принципиально! – уже почти надрываюсь я.
– Папочка, успокойся, – тянет меня наружу младшая. – Идём, подышишь…
– Нет, я вам всё же объясню! Вы у меня поймёте! Костьми лягу, но вы поймёте!

И на ступенях церкви я вновь обращаюсь к аллегориям.
– Лицо рогато, как в случае девушки с косой… А лучилось оно, как с другой косой, понимаете?..
Чередуя косы – для вразумительности, я искусно меняю интонации с пианиссимо на фортиссимо, и обратно.

– Ах, так, ты про косу и косу? – догадывается вдруг старшая.
– Именно! – вскрикиваю я. – Слава тебе господи!
Ноги мои дрожат, я опускаюсь на ступеньки.
– Ну наконец-то! Теперь вы поняли?
– Поняли, поняли… – бормочет младшая. – Только причём тут рога?

***
Отхожу я лишь в Ватикане на ступенях Собора Святого Петра. Отхожу, впрочем, недалеко.

С Петром у нас тоже как-то сразу не заладилось. Хотя, знакомство наше начиналось розово.
Я удачно выторговываю у китайца бумажный зонтик в нежно-алый цветочек. Он говорит «пять», я говорю «два». Торговец бежит за мной километр, клянча и торгуясь, но я непреклонен, и он, наконец, сдаётся.

В общем, когда мы пересекаем границу папства, лысина моя уже нежится в розовых лепестках.
Но тут пташки мои вдруг щебечут:
– А где папа?!
– Как где? Вот я!
– Римский!
– А, тот... Ну, тот в покоях, наверно.
– Тогда веди нас в покои!
И они хватают меня за руки, и волокут.

– Да оставьте вы меня в покое! – отбиваюсь я.
Но дочурки настроены менять покой лишь на покои, и ноют:
– Хотим к Папе! К Папе хотим!
И мы невольно втягиваемся в ползущую вдоль турникетов очередь.

Турникеты, надо заметить, расставлял тот ещё мерзавец, ибо изогнул, заплёл и запутал их так, что арьергард очереди то и дело таранит авангард, а фланги ежеминутно сминают центр.

В итоге к металлоискателю мы выходим уже изрядно истоптанными, помятыми, и с недобрым матом.
За металлоискателем обнаруживается новый «заградпункт» и свежая очередь. В ней мы и воссоединяемся с группой.
Покалеченной экскурсоводши не видно. Как выясняется, группа избавилась от балласта ещё на подступах к Святому Петру.

Молодые люди в чёрных костюмах, придирчиво осматривая паломников, выявляют среди них голых.
Моих малюток стражи заворачивают за открытые плечи.
– Но это ж дети! – возмущаюсь я.
– Мы же дети! – вторят мне басом мои малютки.
И нам грозят электрошокером.

– Хотим к Папе! – продолжают канючить дочки, и глаза их наливаются солёной обидой.
Кто-то из группы великодушно протягивает нам два пизанских платка - на одном кренится башня, на другом загорает голый Давид.
– Прикройте этим плечи! – шепчу я, и мы, выполнив вираж, заходим на второй круг.

В этот раз, нас заворачивают за голые коленки.
Ситуация складывается, как Тришкин кафтан: либо верх, либо низ.
Так что путь в рай, оказывается дорогой к аду.
– Вот и сгодился, – вздыхаю я, доставая из рюкзака шерстяной свитер.

«Чтоб он всегда был при тебе! – напутствовала жена. – От этой Европы можно ожидать чего угодно!».

Укутав младшенькую в мамин гостинец, я приказываю старшей обвязаться платками и завлекать. То есть, отвлекать внимание от нас, привлекая его на себя.
Сам же, тем временем, двигаясь боком, прикрываю срамные коленки младшей китайским зонтиком. В давке мой только что приобретённый трофей гибнет, но нам всё же удаётся прорваться к сортирам.

– Убью гидессу! - исхожу я праведным гневом, колдуя над рукомойником. – Она что, не могла предупредить!

Туалеты в Ватикане бесплатные, но давления в водопроводе ни к чёрту. Наскоро, чтоб не забыть, записываю в блокноте: «А струйка-то у Папы тоненькая…».

Меж тем Святой Пётр сопротивляется нашей встрече изо всех сил. И на балюстраде нас снова берут за голые коленки.
Чернокожий страж, сверкнув маслинами зрачков, преграждает нам путь.

– Аве, Мария, грация плена! – молюсь я всей доступной мне латынью. – Патер ностер! Доминус, амен!
Негр косится на электрошокер, и я иду на отчаянные меры: вытряхнув остатки «папирони» и сыра, приторачиваю к коленкам младшей сальные кульки, обвязав их шнурками своих кроссовок.

Наш вид внушает стражу благоговейный трепет – таких оборванцев он, похоже, ещё не видел, и потому - пропускает.
Собор заключает нас в свои объятья, и они оказываются невероятно жаркими.

Вообще-то туристы прелестны, пока не потеют, пока рассеяны друг от друга хотя бы на расстояние плевка, пока дышат разным воздухом и благоухают в разные стороны. Но стоит их сжать, помножить и спереть в одном плохо вентилируемом помещении, как они становятся смердящим стадом, превращающим любую святыню в «пшик», а красоту – в «тьфу»!

Папская обитель гудит. Водоворот тел кружит и несёт нас, поколачивая о великолепнейший белый мрамор, сминая и сдавливая.
Статуи, алтари, надгробья, шедевры величайших мастеров – всё это теряется в людской толчее и сутолоке.
Впрочем, некоторые из них я всё же успеваю облобызать. Правда, помимо собственной воли – токмо по велению толпы.

Единение с прекрасным оставляет кровоподтёки. Кроссовки без шнурков спадают. Кто–то сзади, ежесекундно поминая Матку Боску, стаптывает мои оголённые пятки, тычется чем-то влажным между моих лопаток и не только…
В общем, в гостях у Папы довольно тесно.
Присутствия Бога не ощущается, а вот душу ему отдать здесь можно запросто.

– Папа, где ты? Ты где, папа?! – зовут дочурки, но на сей раз уже меня. И я, схватив их за руки, даю команду к отступлению.

На улице они срывают с себя пизанские платки, кульки, свитер… А я, наконец, вдеваю шнурки и вновь ощущаю собственную полноценность.
– Грандиозно! – вздыхаю я, ощупывая рёбра. – Вы почувствовали эту мощь?!
Девочки согласно мычат.
– Вот это святыня, вот это я понимаю!.. Так, ну-ка проверьте карманы…
Недосчитавшись пяти евро, мы решаем в католицизм больше не обращаться.

***
А в фонтане Треви во всю плещется одуревший от жары люд.
Нептун грозен, однако его никто не боится.
Карабинеры обмахиваются фуражками и едят мороженое, обратив к страждущим свои великолепные зады.

Гидессе я не говорю ни слова - её рвут и без меня.
При таком высоком слоге, коим её обкладывают, моё: «предупреждать же надо» прозвучало бы бледно.

Впрочем, фонтан желаний нас всё-таки освежает.
Дно его устилают несметные сокровища, и я предлагаю дочкам бросить монетки, что они немедленно и проделывают.

– Ну? Загадали желание?
– А что, нужно было загадать? – выгибает бровь старшая.
– Нет! Мы здесь просто деньги топим!
И они перебрасывают.
– Ну? – снова пытаю я.
– Не успела, – вздыхает младшая. – Ты меня торопишь...
Перебрасываем ещё раз.
И тут за нашими спинами звучит чей-то неровный голос:
– Вы неправильно бросаете!
Оборачиваюсь. Несвежий гражданин с лицом престарелого амура, слегка покачиваясь, улыбается мне жизнерадостной редкозубой улыбкой, от которой густо разит.

– Кьянти, – поясняет гражданин, – белое, сухое.
– Так в чём дело, что не так? – удовлетворившись объяснением, спрашиваю я.
– Надо правой через левое, – подсказывает нам опытный «руссо туристо».
Девочки протягивают ко мне требовательные ладони, и я, выдав им ещё по монете, говорю:
– Ну сделайте уже, хотя бы раз, как надо!
После чего они незамедлительно делают.

– Не-е, – качает головой наш требовательный эксперт.
– Да что теперь-то?
– Не-е, – повторяет он. – Это бесполезно… Вот, дайте монету, и я вам покажу.
Я даю ему десять центов.
– Не-е, меньше евро не пойдёт…
Даю евро.
– Граци! – кланяется мне падший ангел и, расталкивая туристов, двигает по ступенькам наверх.
– Эй, гражданин! – кричу я. - А как же демонстрация?
Но ангел не оборачивается.
– Так что перебрасываем? – спрашивают меня детки.

       ***
Зато в «Бургер Кинге» находится всё, что нужно для жизни – и вода, и еда, и прохлада, и главное - уборная.

– Ну что, просим политического убежища? – спрашиваю дочурок.
– Му-гу! – решительно кивают они.
Мясной сок вперемешку с кетчупом стекает с их подбородков.
– И вы так запросто бросите вашу маму?
– Му-гу!

В гостиницу возвращаюсь в мечтах о бассейне «два на три».
«Ой, - вздыхаю в предвкушении. - Ой, сейчас мне будет хорошо!».
Однако в бассейне засели немцы: папа Фриц и два маленьких Ганса.
Они резвятся, но мне наплевать. Подойдя к краю, я делаю долгожданный шаг, и вода надо мной смыкается. На миг я ощущаю блаженство.

Некоторое время, улыбаясь, лежу на дне, затем, улыбаюсь, выныриваю, и даже когда ко мне подскакивает гостиничный служка, и что-то торопливо лопочет по-итальянски, я всё ещё улыбаюсь.

– Рум, рум! – переходит служка на английский.
– Спасибо, «рум» я не пью! – говорю я. – А вот пива, пожалуй!
– Рум, увот рум?
– А, тебе номер комнаты? А зачем?
И он опускается передо мной на корточки. Лицо его услужливо вздрагивает.
– Пул, – тыча в бассейн, извивается служка. – Тен евро. Увот рум?
– Вот эта лужа - десять евро? – изумляюсь. я. – Вот эта лохань – десять евро?
И немедленно знакомлю итальянца с великим и могучим русским языком.

Десять евро деньги не великие, но после жары, после хромой экскурсоводши, рогатого Моисея и давки у святого Петруса, сумма эта возрастает стократ и становится уже делом принципа.

Когда прибегает портье, немцы быстренько смываются.
– Номер вашей комнаты, мистер?
– Я не знал, – отвечаю я. - И вообще, где тут написано про оплату?
Портье подаёт мне брошюрку с мелким шрифтом.
– Простите, но я не читаю по-английски.

Выпрыгнув из треклятой лохани, я принимаюсь ожесточённо тереться полотенцем.
– Ваша комната, – продолжает нудеть портье.
– Но я же не купаюсь.
– Но вы же купались?
– Нет, я не купался!
И мой ответ его обескураживает.
Портье хлопает губами.

– Не купался! – продолжаю я, поняв, что наглость – верная тактика. – Хотел, но уже не передумал. Немцы вон купались, а я – нет. Только окунулся разок…
Портье моргает.
– А теперь, видите - сухой. Но передумал. Думал хотеть, но не стал... Сухой, потрогайте!
И портье пятится.
– А немцы мокрые. Вот они пусть и платят. А я сухой! Ну, трогайте же, трогайте!..
– Извините, мистер, – лепечет он, глазами подавая странные знаки служке.

«Как бы не обернулось психушкой», – думаю я и смягчаю тон.
– Так, трогать будете? – на всякий случай переспрашиваю я. И портье отчаянно мотает головой.

– Кто там кричал? – спрашивают меня девочки.
– Да не знаю, сумасшедший какой-то.


Монте Риполи

А вот ужинать мы выдвигаемся к северо-востоку, на гору Монте Риполи, в одноимённый ресторан.
С воображением у итальянцев полный порядок - где находишься, тем и зовёшься: в Риме - римлянином, на горе - горой, у монастыря - монастырём, у Джузеппе – У Джузеппе.

На кормёжку едем час, петляя в жуткой тьме, взбираясь караванными тропами, продираясь сквозь ветки и зависая над пропастью. Нагуливаем, так сказать, аппетит.
Автобус то и дело кренится, буксует, ревёт. Под колёсами что-то скрипит, осыпается, и гулко ухает вниз. Под нами журчит.

– Куда это нас? – донимают вопросами, вцепившиеся в подлокотники, дочки.
– Как куда? Кушать.
Гидесса сидит пасмурная, рыбу уже не предлагает и на колени не падает.
Группа молится.

А я вспоминаю прошлое и последнюю консервную банку, оставшуюся в чемодане. Мне мерещатся заголовки завтрашних газет: «Туристо капуто! С Монти Риполи в инферно!».
Остро ощущается и давит на диафрагму невысказанность. Жить хочется, а вот кушать уже - так себе. Жалею детей и поминутно вспоминаю их мать.

Когда же Даниель, наконец, тормозит у ресторана, группа бросается его целовать. Аппетит возвращается.
– Ну, – любопытствую, отдирая пальцы девочек от подлокотников, – и как вам дорожка?
– Впи-пи-пичатляет! – отвечает старшая.
– Впи-пи… – соглашается с ней младшая.

В ресторане гигиенично: пол чист, скатерти выстираны, тарелки сухи, вино открыто.
Первые два стакана я выпиваю залпом, третий - глотками.
Молодое кисло-сладкое идёт, как вода.
– А мне здесь нравится! – говорю я. И выхожу на воздух.

Гора нависает над бескрайней долиной. Чёрное небо нависает над горой. Я нависаю надо всем.
Присутствие Бога неоспоримо. Странно, в Ватикане его не чувствовал, а тут – пожалуйста.
Вызывающая тишина склоняет к беседе. Выпитое заговаривает во мне.

– Бог есть! – вернувшись, делюсь я с девочками своим внезапным открытием.
– Не уверена, – отзывается старшая, отталкивая тарелку с очередным «антипасти».
Младшая ковыряет пальцем жареный баклажан и тоже, похоже, не верует.
Наливаю им вина.
– Выпейте, – говорю, – и я вам Его покажу!

За жареными овощами идут пенсионеры-затейники, трио «Вставная челюсть».
Маленький усатый с седым ёжиком рвёт гитарные струны. Толстенький, с пиратской банданой – баянные меха. Красномордый – глотку. А все трое рвут лица в жутких, сардонических улыбках.
Зал разрываться не торопится.

Репертуар перехожих калик не поражает многообразием. Те же «Санта Лучия», «О соле мио», и, конечно же, «Бесаме мучо».
Хлопают им вяло, ждут макарон.

И только после «пасти» вдруг наступает веселье.
Почав вторую бутылку, я снимаю туфли и тоже начинаю подтанцовывать под столом. Стариковское рвение неожиданно заражает, и их лица уже не кажутся столь пугающими.

Уловив мой настрой, затейники окружают наш столик и воют прямо у меня над ухом очередную серенаду.
– Что делать? – шепчет мне старшая.
– Улыбайся, - отвечаю я.
Меж тем, красномордый уже поёт ей прямо в лицо.
– Боже, от него пахнет!
– Улыбайся!
Группа хлопает. Мы терпим.

– Кис! Кис! – змеем нашёптывает нам усатый, требуя поцелуя.
– Кого? – озираюсь.
Усатого целовать не хочется.
– Кис! – кивает он на старшую. – Кис!
Чмокаю дочь в щёку.
– Но, но! – протестуют калики. – Кис! Кис!
От них действительно пахнет.
– Я - папа! – поясняю я, смущённо. – Понимаете? Какой кис? Я - папа…
И тут серенада обрывается, музыка смолкает, и пенсионеры бледнеют.
– Папа! Папа! – киваю я.

– Папа! – меняя ударение, спешно выкрикивает наша руководительница. – Сио падре!
– Си-си, я падре, – подтверждаю я.
И старики, прошипев «каццо», скрываются за ширмой.

– Что он сказал? – требуют от меня объяснений изумлённые детки.
Этот вопрос я переадресовываю гидессе. Но та лишь грозит мне пальчиком.
– А вы шалун. Обожаю. Вас могли побить.
– За что?
– Пап много, а Папа один! – возводит она глаза к потолку.

– Так что случилось-то? – долбит меня в колено младшая. Этим она в маму. – Что они хотели?
– Ничего, - говорю я, - просто ревностные католики.
– Слава богу! Я-то думала – педофилы.

Официант, на сей раз блондин с набриолиненной чёлкой, западет на старшую с первой же минуты. Подловив её у туалета и выяснив, кем я ей прихожусь, он заделывается моим закадычным другом.
Галантно вихляя бёдрами, весь вечер поправляет на мне салфетку, подливает вино и вообще, ведёт себя исключительно порядочно.
К мясному - делает старшей предложение ноги и печени.
Дочь принимает ногу. А мне советует взять стэйк.

– Опять гов… говядина? – спрашиваю, я закашлявшись.
Официант кивает.
– Типикале итальяно?
– Буониссимо! – подтверждает он, и я беру его печень.

Она ужасна – жёсткая с прожилками, напоминает подошву тех калош, что мы ели в «Ля Чертоза».
Домашнее вино, впрочем, принимает и её.

Возвращаются старички, держа в руках шляпу. Наш «русский» согруппник, тихоня, похожий на Карлсона с туберкулёзным румянцем, отшлифовав тот румянец вином до гангренозного багрянца, немедленно заказывает «Катюшу».

– О, Гадюшка! – радуются старички. – Мы любим Гадюшку!
И – бацают: «Ой, Гадюшка, на бере-гадюшка…»
Остальное идёт как «ай-ля-ля-та-та-та-казачок!».

Карлсон танцует вольным стилем. Его па-де-де пьяненьких лебедей волнует присутствующих, и марокканские евреи, не удержавшись, выскакивают на сцену. Поддёрнув штаны, они пускаются вприсядку.
Зал оживает. Равнодушных не остаётся.

Пенсионерам бросают деньги. Старая шляпа быстро наполняется мелочью. И, прощаясь, старички через переводчицу напропалую врут, что намедни к ним заезжал сам господин Путин и тоже очень, очень нахваливал их «Гадюшку».
Мы делаем вид, что верим.

***
Из ресторана направляемся в Тиволи - как ни странно, перекусить. Хлопаем по плечу Даниеля, говорим «гони к цыганам!», и он мчит.
Карлсон танцует и в автобусе, но уже «слоу». Лицо его горит, как семафор. Жена Карлсона отворачивается к окну, а его семилетняя дочурка зажмуривается.

Когда мы появляемся с северо-востока, граждане Тиволи смотрят матч Голландия-Уругвай.
– За кого болеем?! – пристаёт Карлсон к местным. – Кто в красном?! Спартак?!
От него шарахаются.
Дочь тянет отца за руку, а тихоня ей отвечает:
– Погоди, папа ещё хочет посмотреть немного пива!
После чего шагает в фонтан и там обливается через «и» и через «е».
Голландцы, в итоге, побеждают.

На подсвеченной витрине местной галереи я примечаю картину, оранжевую мазню – всходящее над пустыней солнце. Поверх солнца золотится начертанное на иврите имя Бога.
– Идёмте, – говорю дочкам. – Я вам обещал, я вам Его покажу!

Последний день

День отлёта – день длинный. Европейский закон жесток и беспощаден: в десять утра - с вещами на выход, и никаких гвоздей. Принимали его не иначе как в Нюрнберге.

Вопрос – куда девать туристов? – для руководителей групп самый острый.
«Не волнуйтесь, мы прекрасно проведём время! – заверяет гидесса окружившую её группу. – …У меня всё спланировано. Мы едем в Кастель-Гандольфо – летнюю резиденцию Папы».

Но группа взволнованна. Слышны выкрики: «А на кой нам этот Гандо…»
«…Не волнуйтесь, после резиденции мы отправимся в торговый центр!» – успокаивает всех руководительница.

«Торговый центр» звучит убедительно.
– Так, может, обойдёмся и без этого Гандо…?
Название резиденции группе не даётся. Виной всему стойкие звуковые ассоциации и язык волей-неволей соскальзывает на наезженную колею.

«…Озеро Альбано – одно из живописнейших мест провинции Рима! Пропустить такое просто немыслимо!» – продолжает увещевать экскурсоводша.
– Ладно, – говорю девочкам, – поехали к Альбано, может, и Рамину там встретим.
Дочери не понимают.
– Сан Ремо, – говорю, – смотреть надо!

Альбано, впрочем, не удивляет. Озеро как озеро. Ни одной достойной Рамины. Приходится довольствоваться пивом и слушать цикад.

На дачу к Папе поднимаемся пешком – километра полтора в гору.
Выкрики: «на кой нам этот!» с каждым шагом крепчают.

В «Ресиденца пападале», а именно так звучит это место, мы попадаем аккурат в полдень. И солнце в зените даёт нам прикурить.
– Хотим к маме! – чирикают мои птенчики.
– А к Папе? Разве вы не хотите больше к Папе? – подталкиваю я их в сгорбленные спины. И они отчаянно мотают головами.
– И вообще, он фашистам помогал! – говорит старшая.
Как видно экзамен по истории не прошёл для неё даром.
– Так, это же другой, – говорю. – Нынешний-то Папа хороший.
– А как его хоть зовут?
– Бенедикт… Беня…

Сверху озеро кажется большим зеркалом, отражающим расплёсканное над ним небо. Очутившись в середине этого зеркального бутерброда, мы чувствуем себя повидлом.

Папская дача выглядит неприглядно. Лавки, лавчонки и забегаловки окружают небольшой пятачок перед её фасадом. Лик старца в белой ермолке витает всюду.
Польские туристы скупают Бенедикта целыми пачками. Деньги кочуют из кармана в карман. Кресты, платки, иконки, ампулки со святой водой, склянки с такой же землицей пользуются тут сумасшедшим спросом.

Кстати, святой источник находится здесь же. Для пользы дела и процветания бизнеса он отгорожен решёткой и замкнут на замок.

– Зайдём? – предлагаю я девочкам, указывая на церквушку.
– Ты чего? Мы же голые!
– Но это ведь летняя резиденция, – напоминаю я, делая ударение на «летняя».
И, действительно, подход тут оказывается куда либеральней.
Однако пройдясь вдоль пустых скамеечек, девочки раздражённо подытоживают:
– Ну вот. И тут его нету.
– Кого? Бога?!
– Кондиционера!
И поскучневшие направляются к выходу.
– Взгляните хотя бы на купол, его сотворил сам Бернини!
– Лучше бы он кондиционер сотворил!

С Папой покончено уже к обеду. И нас, наконец, отвозят в торговый центр.
«Всё, – скалится руководительница, – это ваше последнее пристанище. Так… Сейчас - два, встречаемся в десять. Итого у вас восемь часов. Так что осмотритесь…»
«Восемь часов... – тикает у меня в мозгу – Восемь часов!!!».

Навьючен я, надо сказать, как покладистый верблюд. Вся ручная кладь, вся не вместившаяся в чемоданы утварь висит на моей спине и оттягивает руки.
«Восемь часов!»

– Убивать время надо правильно, – пытаюсь я систематизировать наше брожение. Но уже через полчаса оно скатывается к хаосу.
Мы пересиживаем на всех скамейках, переедаем во всех забегаловках и перемечаем все сортиры.

Словно одичавшие собаки, бродим мы от лавки к лавке, побираясь, чем бог послал. Скупаем «Ашан» и прилегающие к нему лабазы. «Граци» и «прего» сыплются с нас, как перхоть.
Выясняем, наконец, и значение загадочного «каццо». Оно оказывается эквивалентом русского популярно-заборного.

Через пять часов мы уже здесь приживаемся. Шумно моемся в туалетах, отпугивая брызгами посетителей, перемигиваемся со знакомыми продавщицами, раскланиваемся с охранниками. Силы нас оставляют, а деньги всё не кончаются…

Время от времени нам встречаются наши согруппники, такие же дикие и безобразные. Гидессы среди них не видно, Даниеля тоже.

На полуфинале Германия-Испания, обсасывая курицу гриль, мы воодушевлённо кричим «оле-оле!», и уже по-свойски вытираем жирные руки о болеющих за Испанию итальянцев.
К исходу дня старшая вновь грозит потерять сознание, что, в общем-то, символично. Однако я ей об этом не говорю.

Младшая уже давно разгуливает босиком. Стерев пятки, она утратила чувство ритма. Мы ветшаем буквально на глазах. Я заляпываю жиром тенниску и, застирывая её в раковине, нечаянно надрываю ворот. Из моего рюкзака стойко пахнет «Рокфором» и влажными носками.
Словом, когда нас забирают, уходить нам уже и не хочется, и не можется…

А вот, поджидающая нас на выходе гидесса, напротив энергична. Она размахивает руками, прыгает и вся буквально светится. Рядом с ней огарком затухает Даниель. Глаза его медленно стекленеют, он держится за поясницу.

– Ну как, осмотрелись? Настроение отличное?! – тараторит руководительница и, не дожидаясь ответа, гогочет. – А вот у меня - отличное! Обожаю!.. Ну что ж, теперь можно и по коням... Даниель, заводи!.. Ох, этих итальянцев – шепчет она нам доверительно, - постоянно надо подгонять. Такие лентяи… - И, глянув водителю вслед, добавляет:
– Обожаю!

***
На входе в аэропорт нас встречает деревянный человек в деревянной сфере.
– Это Иисус? – едва ворочая языком, интересуется старшая.
– Нет, это Витрувианский человек.
– Чей?
– Леонардо Да Винчи!
– Это Леонардо? – обмирает младшая. – У него что, было восемь конечностей?
– А похож на Иисуса, – говорит старшая.
– Это не Иисус и не Леонардо! Это золотое сечение! – вскипаю я. И уловив мой тон, девочки мгновенно теряют интерес к беседе.

– Да погодите же вы, – смягчаюсь я. – Давайте объясню...
И поставив их к мраморной стене, начинаю:
– Витрувианский человек – это знаменитый набросок Леонардо. Золотое сечение – его термин, – говорю я, расхаживая взад-вперёд. - Имеется в виду абсолютная гармония пропорций человеческого тела, как подтверждение его божественного происхождения…
Момент, когда девочки закатывают глаза, я пропускаю.

– Прямые ноги и разведённые руки составляют квадрат!.. Разведённые на четверть ноги – равносторонний треугольник!.. Поднятые на уровень макушки руки с разведёнными на четверть ногами описывают круг, центром которого является пупок!..
Сзади что-то мягко шуршит, но меня это уже не волнует - я в своей стихии.

– Кстати, мужское тело гораздо ближе к золотому сечению, чем женское, – невозмутимо продолжаю я. – …Расстояние раскинутых в стороны рук равно росту. Ширина плеч - длине туловища… В росте помещается восемь голов. А середина тела проходит прямо по…
Оглядываюсь - дочурки лежат.

– В математике пример золотого сечения – цифровой ряд Фибоначчи, – разглядывая обмякшие тела, продолжаю я машинально. – Кстати, он тоже был Пизано, и тоже Леонардо…

А уже в очереди на сдачу багажа я краем уха улавливаю разговор дочерей:
– А мне этот Иисус не понравился, – говорит сестре старшая. – Какая-то очень грубая работа...
– Да, – кивает младшая, – совсем не Пизано.

***
К паспортному контролю мои пташки напоминают встревоженных канареек. Их восковые лица желты и безумны.
Моё, надо полагать, такое же, но я в зеркало не смотрюсь.

– Паспорти, – обрывает мои наблюдения застеклённая таможенница.
– Вот, – суечусь я, пропихивая документы в щелочку. – Тутти тут!..

«Пока будешь прохлаждаться там в своей Италии, – напутствовала жена, – подумай куда возьмёшь детей в следующую поездку. Только уже троих! С двумя я больше не останусь!».
Тогда я, помниться, смеялся.

Поднимаясь на борт, замечаю плакат с взмывающим в небо лайнером, и читаю вслух надпись:
– Арриведерчи, Рома!
– Кто такой Рома? – вяло интересуются дочки.


Сентябрь 2010